ВСЁ, ЧТО ОНИ МОГЛИ...

Несколько лет я об Улановской школе почти ничего не знал. Слышал, что работать там становилось труднее, что учителя «сбились с ног», но это были самые отрывочные сведения без каких-либо подробностей. Потом как-то приехал из Медыни друг-газетчик, рассказал на бегу:

–             Ну, что там, собственно? То же, что и везде. Папы-мамы на работе, деткам – воля вольная. Ничего не делают, болтаются по улицам, в школе двойки огребают. Свистят в клубе. Стог соломы в колхозе сожгли. Родители и в ус не дуют. «Это ж дети. Им и побегать надо». Уразумел? Мы-то с тобой ходили в школу – мамки нам какие наказы давали? «Смотри, сынок, не балуйся там, учись хорошенько, слушайся учительницу». Да? Теперь детки чаще другое слышат: «А что они там, учителя – разогнать их!...» Ну, бьются там Мария Васильевна, Софья Петровна, Марианна Сергеевна – родительские собрания, лекции; Вера Захаровна, литератор, – с концертами. Но ты же знаешь – был бы там директор настоящий!..

Да! Вот это ещё горюшко висит у них камнем на шее!

Очень непросто это понять, откуда они берутся - директора ненастоящие. Они похожи на незагоревшийся факел: ему и по должности надо б гореть и светить, зажигать всех, а его самого не разогреешь ни-

[53]

чем. Живые замыслы его не обуревают, душа стремленьем жарким не объята. За ним не ринешься в огонь и в воду – он никуда не ведёт, он лишь состоит при должности. После него не остаётся ни новых аллей, ни добрых воспоминаний. Принял он избушку на курьих ножках и, проходивши лет десять с руководящим видом, сдал такую, как была: вот избушка, а вот, пожалуйста, курьи ножки – всё в ажуре. За неимением других надёжных качеств он держится на так называемом характере и на какой-то поразительной способности «правильно выглядеть». Ничегошеньки у него по-людски не сделано, а поднимается он на трибуну, и можно подумать, что это шествует деятель. Всё у него значительно, солидно и политично – и лицо, и походка, и мысли. Он начинает весомо и капитально, не иначе как с исторических вех, и тогда дела его убогие обретают звучание, подобное хоралу. Каким-то чудом вдруг оказывается, что на сегодняшний день у него «достигнуты определённые положительные результаты», сладкой мелодией звучит признание «отдельных имеющихся недостатков», голос его набирает силу, он одобряет, заверяет и покидает трибуну под аплодисменты, ещё и управившись кого-то критикнуть. Ну кому же придёт в голову числить его на плохом счету? Никак невозможно.

Такой, приблизительно, был в Уланове директор. Он видел, разумеется, все свои прорухи, но не скажешь, что потерял от них покой. Нет, он только спрашивал при случае: «А у других что, лучше?..» И благодушно и приятно улыбался.

Мы понимали: отношения семьи и школы усложняются. Начиналась полоса не всегда видимой, острой и затяжной между ними борьбы. Школа силилась привить ребятам любовь к труду, чувство ответственности за свои дела и поступки, уважение к порядку и дисциплине, а болезненно добрые мамы наперекор ей ратовали за «вольное детство», до хрипоты повторяли: «Ещё наработаются, ещё нахлебаются этой радости!» Учителя искали способы развить в детях любовь к родному краю, к работе на родной земле, а мамы и папы немилосердно поносили свою жизнь деревенскую и работу, взахлёб мечтая о лёгкой и чистой городской жизни для своих юных чад.

Как дальше работать школе? Как перебороть близорукое родительское недомыслие? Как сделать всех пап и мам единомышленника-ми и союзниками школы? Думала об этом учительская коммуна, думал с нею весь педагогический коллектив. Ничего не придумывалось, кроме одного: ещё энергичнее работать с родителями. Работать изо всех сил! Охватить все деревни, всё население, всех до единого родителей, не пропуская и тех, у кого дети ещё не учатся, – войти в каждый дом. От-

[54]

дельно собирать отцов. Привлечь всё: опыт лучших семей, литературу, кино, журнал «Семья и школа» – добиться, чтобы этот журнал выписывали все родители, все, кто должен работать с детьми.

Привлекали. Добивались. Собирали. Ходили по деревням. Стучались в каждое родительское сердце. Руководство этим небывалым педагогическим наступлением приняла на себя Мария Васильевна Чистякова.

Шли годы. В газетах изредка проглядывала улановская жизнь. Мелькнула заметка – в каждый дом приходит журнал «Семья и школа». Другая: «Усиливают педагогическую пропаганду». Появилась зарисовка: беседа Софьи Петровны с родителями. Можно было почувствовать её интонации, её манеру говорить. Она убеждает мягко – по больному нельзя бить с плеча.

«Как же можно нам забывать о самом великом воспитателе – о Труде?.. Вот смотрите: семья Никишиных, Терёхиных, Талыпиных, Егоровых – все мы их знаем. Родители сами отменные труженики, в труде воспитывают и детей. Дети у них всё умеют – и в доме, и в огороде, и с родителями в колхозе. Труд им не тягостен, они приучены к нему с малых лет. И посмотрите, какие замечательные растут дети! Они хорошо учатся, они всегда пример активности, сознательности, хорошего поведения».

Рассказывает о трудном парнишке, как «работа преображает его самого». Он начинает чувствовать себя в общем трудовом строю, начинает ценить труд других и всё, что создано трудом. И мыслит он уже по-другому. Рождается чувство хозяина, стремление больше уметь и больше знать, желание делать красивым некрасивое.

«А как обкрадывает себя ленивый? Как убого всё у него! Не работает – мучается. Тяп-ляп – лишь бы «не цеплялись». И не чает уйти. А куда? Куда он уйдёт от себя, от своей пустоты?.. Как ему помочь? Это легко в детстве. Это надо, чтоб взрослый человек занимался с ним, показывал, приучал. Тогда это впитывается. А его упустили. И семья ведь трудовая, а вырастила лодыря. Так из семян хорошей яблони вырастают дички – колючие дикарки с такими плодами, что слёзы бегут».

И – мысль призывная: «Давайте помогать им укрепляться в труде и в трудном радостное находить».

Узнаю, узнаю Софью Петровну! И понимаю, к чему и почему она зовёт. Эту дорогу – через трудное к радостному прошла она сама. Она полюбила труд всякий, но она помнит, как непросто давалась им, маленьким, эта любовь. Помнит, какой противной казалась работа, которую каждый день приказывала им выполнять мама, уходя на ферму.

[55]

Убрать в доме, нарубить поросятам травы, кормить цыплят, полоть огород, в саду работать. Вон сколько дел! Их все, наверно, никогда и не переделаешь! Девочки брались за работу и хныкали, и мать казалась им недоброй и вредной. А она подходила, заботливая, всё понимающая и успокаивала без лишних нежностей, по-крестьянски:

–             Знаю, деточки, трудно. Но это только на пользу. Вред не отсюда приходит, вред – от праздности.

А иногда – иначе, позабавнее:

–             Ничего, ничего! Это – чтоб дурь никакая в голову не шла.

А потом они стояли все вместе и любовались огородом и садом – делами рук своих. Как красиво там было! Порядок, чистота. Каждый рядок малины прочищен и обрезан, каждый куст смородины поставлен на опоры. Всё росло пышно, ровно, и ни сориночки на дорожках... Счастливые минуты вознаграждения! Даже не минуты! Туда тянуло всё время: и утром, и днём, и каждый раз хотелось остановиться и затихнуть. Красиво! Где они были теперь, те вчерашние обиды и горести? Оглянешься на них – до чего же они детские, мизерные и смешные! Они таяли и исчезали, а оставалось вот это сделанное, этот праздник.

И оставалось что-то ещё. Большое, навсегда утверждавшееся в душе, в характере. Тяга к труду. Какая-то светлая нетерпимость ко всему несделанному, не доведённому до степени красоты, до гармонического совершенства. И беспокойная способность видеть всё, что «не так».

Всё это зародилось в том же саду её детства, где она одолела свои первые трудности, своё «не хочу», самое себя.

Хорошо, если каждая мать откроет такой сад своему ребёнку. Софья Петровна звала к этому. И я знаю: её слушали, её понимали и, расходясь, благодарили сердечно.

Как хотелось мне глянуть: что теперь там? Какие перемены?

Год, второй... Вдруг влетает мой дружок-газетчик, как всегда встрёпанный и куда-то спешащий.

–             Ну, был, был в твоём Уланове! Ты когда-нибудь видел такой аттракцион: пятиклассник в мамку чурками швыряет?

–             Ты всерьёз? А в чём дело?

–             Мяч гонял, а она что-то делать заставляла. Нет, это, конечно, не самое типичное.

–             А самое?..

–             Хочешь живую запись? С натуры! – Он вихрем залистал блокнот. – Папаша там один прикрикнул на дочь: «Ах ты, лентяйка!», та – в

[56]

слёзы, мать на него – в крик: «Ещё чего! Детей закабалять! Отец называется! Ещё наработаются, ещё нахлебаются этой радости, успеют!»

–             Вот как! Семейный фронт. И тут крепости без боя не сдаются!

[57]