Перейти к основному содержанию

СОФЬЯ ПЕТРОВНА

Всегда к ним едешь с удивительным, каким-то согревающим душу предощущением тепла и сердечности, с каким едешь к родным и очень дорогим тебе людям. И уже представляешь: сейчас Софья Петровна, всё разговаривая, пойдёт отводить тебе свою новую отдельную комнату, которая у них только зовётся её комнатой, а на самом деле служит домашней гостиницей, где находили покой и отдых многие гости. А Марианна Сергеевна, тоже на ходу рассказывая что-то, начнёт растапли-

[93]

вать там лежанку, облицованную кафелем, и ты ни секунды не будешь чувствовать, что кого-то стеснил, отнял у кого-то время и доставил лишние хлопоты. А оттуда мы сразу перейдём в кухню, за квадратный обеденный стол, у которого всегда ждёт гостя самое уютное место – в уголке, и пойдёт кружить и петлять сюжетами наша устная «педагогическая поэма», заворачивая то в литературу, то в науку, то в международную жизнь. В этот раз мы опять сидели вчетвером, пили чай с вареньем, говорили о писателе Григории Александровиче Медынском и его жене, удивительном педагоге Марии Никифоровне, которых помнила Мария Васильевна по первым годам революции в Медынском уезде. Я передал, с какой высокой и жадной заинтересованностью Медынские слушали рассказы о «педагогическом наступлении» в Уланове, и вспомнил взволнованный, горячо обращённый ко мне вопрос Григория Александровича:

–             Откуда, из каких глубинных душевных источников родился у Софьи Петровны этот педагогический подвиг?

И тогда Софья Петровна сказала, что нет, она не назвала бы это подвигом, что это дело жизни и что сама она, думая об этом, часто возвращается к своему детству. Она стала вспоминать свою деревню, свой колхоз, что на Брянщине, под Унечей, несколько раз возвращалась к образу матери и дважды, с душевным пониманием и преклонением – к образу отца. Сначала у неё всё рисовалось неброско и некрупно – обычное деревенское детство, кругом дела и заботы – и трудные, и полегче: огород, поросята, куры. За всем приглядеть, всех накормить, везде убрать. Дети знали в семье, что это их обязанность, никто за них этого не сделает, маме некогда, у неё на ферме дела. И, оказывается, как важно оно в детстве, вот это чувство, что, кроме тебя, тут некому... Сколько сразу рождает оно драгоценного в начинающемся человеке! Самостоятельность, ответственность, собранность, хозяйское умение видеть, что не сделано и что сделано плохо, навык распределять дела по порядку во времени.

Им было трудно? Они плакали?

Хныкали иногда. Вначале. Когда всё получалось нескладно, неумело. Тогда они казались себе немножко похожими на необъезженного жеребёнка, которому первый раз кладут на спину седло: ему и дико, и боязно, он рвётся и бросается в стороны. Не совсем, но немножко было похоже. Надоедали дела. А мама повторяла своё обычное:

–             Пусть немножко и трудно, но это только на пользу вам, не во вред. Вред не отсюда приходит.

[94]

Она не была очень грамотной, но в ней жила какая-то природная педагогическая мудрость. Она знала, что это плохое воспитание, когда ребёнок работает только на побегушках: положи тут, сбегай туда. Ты дай ему свой круг дел, дай ему работу всю целиком и чтобы он мог обя-зательно дойти в ней до конца – там радость будет, отрада, она и воз-наградит за всё.

Можно как сделать в саду? Прибрал мало-мальски и ладно, и иди. Пойдёшь, и тебе даже оглянуться не захочется: душа скучает и спит. А они доводили всё до идеального порядка и чистоты, до того, что становилось красиво. И тогда хотелось любоваться. Приходило чувство наслаждения, душа занималась долгой и горячей радостью.

А рыженькая, десятилетняя девочка, будущая Софья Петровна, каждый день прибегала на садовую стёжку любоваться, и ей думалось иногда, как было бы хорошо, если бы все соседские девочки и мальчики знали такую радость! Она рассказывала им о ней, но был мальчик, который не хотел ничего этого знать, и она переживала за него. Как плохо, что она не смогла убедительно ему объяснить!..

А мама доила на ферме коров, выпаивала телят, о ней говорили, что на ферме она самая старательная, самая передовая. И дети ни разу не спросили у неё, почему, зачем она так много работает. Они сами знали: это очень нужно! Они первыми бежали в клуб на колхозное собрание, садились на самый первый ряд и слушали, что говорил председатель об их маме. Он говорил о ней самые хорошие слова, вручал ей премию и руку жал. А они сидели с алмазно сверкающими глазами и вместе со всем залом хлопали своей маме в ладоши, счастливо переглядывались между собой. Радость! Так вот какая она ещё бывает, радость! До этого она словно пряталась где-то за буднями...

Тебя любят, мама! – объясняли они ей и вдруг обнаруживали, что она тоже к людям обращена душой и не меньше, чем радости, умеет видеть их печали. Приходили дни, когда все в доме чувствовали себя вдруг побогатевшими: в сенях появлялась свежая, духовитая свиная туша. Мать первым долгом отрезала тогда кусок свинины, завёртывала в бумагу и подавала детям:

–             Отнесите Аксинье.

Аксинья, соседка, была слаба здоровьем, жила бедно. Соня приносила ей мясо и видела, как благодарна старушка.

Этому тоже надо уметь научить ребёнка – чтобы он мог войти в положение другого человека, мог увидеть боль в его глазах.

А за этим открылся целый мир – мир человека большого по доброте и отдавшего всего себя людям.

[95]

Она говорила об отце. Он был фельдшером, и дома его видели редко: волость большая, деревень, деревень!.. С утра принимает, а тут уж подводы стоят – и туда ждут, и туда... Увезут, а привезут – когда в полночь, а когда под утро.

Дочке он как-то сказал, когда подросла:

–             Тебе врачом нельзя: женщине это трудно. Врач по первому зову – иди. Ночь. Слякоть. Долг врачебный. Превыше всего!

И светло, и возвышенно становилось на душе у дочки. Каким по-особому дорогим становился ей папа, человек с дивным сердцем, человек, так мудро жертвовавший какими-то благами жизни во имя долга и любви!

Софья Петровна опустила чашку на стол и вздохнула успокоенно и легко.

–             И уж старый был, – продолжала она медленно и негромко, – а придёт кто за два, за три километра к больному звать – собирается, поплёлся. Долг! Превыше всего!..

Софья Петровна вспоминала свои школьные зимы, мешки книг, которые успевала прочитывать и в которых находила людей ещё более высокого подвига, чем те, кого знала в жизни. У неё стоял перед глазами простой сельский избач Сергей Жаров, который каждую неделю приносил на себе мешок книг из Унечи. Девочки читали их подряд, без разбора – и Тургенева, и Джека Лондона, и передавали другим. Потом этот мешок уходил обратно в Унечу, а оттуда двигался другой. Соня знала всех ребят и девчат вокруг, кто много читает; и ей нравилось, как быстро расширяется мир их интересов. Она и сейчас знает, где эти люди – в своих делах они видны издали, никто не затерялся на житейских дорогах.

Она шла к детям, шла их учить, готовить к большой жизни, и можно, кажется, без труда почувствовать, с чем и какая она к ним шла. «Мы умели всё», – сказала она, имея в виду те несчитанные сотни дел, которые умеет выполнять каждый сельский трудолюбец. Но с нею шли и знания, шла всю её захватывающая, учительская любовь. Ей казалось, что каждый понимает эту беспокойную и благородную страсть, когда тебе неодолимо хочется взять за руку маленького, растущего человека и научить его всему хорошему, помочь ему подняться в делах и чувствах до самых счастливых высот.

Скольких она вывела так? Можно долго перебирать в памяти удачи и неудачи, но потом всё подойдёт к одной полосе. Что-то переменилось вокруг. Что-то ушло трудное – нехватки деревенские, худая оплата, но что-то по-новому трудное и очень тревожное пришло взамен. Мода

[96]

жить налегке, избегать серьёзного труда... Двум мальчикам поручается убрать в классе. Один со злой досадой взял тряпку, повозил ею в углу и бросил. «А это пускай Лёнька убирает!».

Мальчик, мальчик, какой же ты вырастешь? Чем порадуешь нас? Ты же будешь всю жизнь ловчить, всю жизнь искать, где легче!.. Как повернуть тебя на настоящую дорогу?

Учительница идёт к родителям, подходит к дому. У крыльца валяются железные грабли, какой-то чугунок, разбитые бутылки, банки, чьи-то новые туфли, облепленные засохшей грязью. И во всём этом хаосе беззаботно и весело скачут взрослые мальчики и девочки, привычно перешагивая через стекляшки, банки и хищные зубья граблей.

Как же они не понимают, что это беспорядок, что нельзя так жить, нельзя быть такими! Не понимают. А где же взрослые, где родители? Это же вторая беспризорность. Это недопустимо... Жеребёнок останется диким, он уже не будет хорошим скакуном. А взрослые в лице сердобольной мамаши спешат успокоить учительницу:

–             Пущай побегают! Только и ихнего. А что им, в деревне, что ль, жить?!

И не у родной, а вот у этой школьной матери, которую судьба оставила без своих детей, сердце заходится болью и жалостью к заброшенным ребятам, обречённым на пустую, бессмысленную жизнь.

И тогда началось педагогическое наступление.

И мы опять говорили о тружениках сельских школ, обо всех, чьё учительское сердце и разум дают здесь простор новому, чья энергия и духовная сила питают жизнь села, – обо всех одиннадцати учителях школы, об одиннадцати коммунистах. И вспомнили про улановские субботы. Их не заглушали ни телевизоры, ни радиолы, ни ежедневные кинофильмы в клубе. Потому что ни один телецентр не знает, не может знать, какая духовная пища сегодня нужнее в Уланове. Школа привозит фильм, самый ожидаемый и самый нужный, даёт беседы самые волнующие – и клуб полон! Каждую субботу! В зале взрослые люди, но все они – «мои ученики». Они уже не ходят в школу, и на линейке Софья Петровна не отмечает их добрых поступков или ошибок. Теперь они собираются здесь. Воспитание продолжается. Оно касается и рядовых, и тех, которые «на должностях».

–             Многие просят совета, – глазами указала на письма Софья Петровна. – Что мы можем рекомендовать им? Что? Искать. Искать и искать. И обязательно найдёшь! Если бы не цветы, у нас был бы какой-то сортовой или ранний картофель, или были бы кролики. Василий Николаевич наделал бы с ребятами клеток за месяц! И это стояло бы на

[97]

самой настоящей научной основе и всё – по-макаренковски! – Никогда не горячившаяся, она продолжала, всё увлекаясь, – А возьмите селекцию, выведение новых сортов – это же так интересно!.. – И уходя в мечту: – Вот пойду на пенсию – организую кружок селекционеров...

Да. Сколько она ещё могла сделать!.. Не сбылось...

Мы успели тогда поговорить о школах, которые берут улановский опыт и развёртывают у себя.

–             Вот подвижники! – указала Софья Петровна на отдельную пачку писем. – Вы посмотрите, с чем они столкнулись и что им довелось преодолеть. Вот это действительно, пожалуй, подвиг!

[98]