ЗДЕСЬ РАСТУТ «ЗОЛОТЫЕ РЕБЯТА»
«Ты слышал выражение «золотой ребёнок»? Так вот, эта маленькая деревенская школа выпускает таких детей. Её хочется назвать Питомником Хороших Человеков. Приезжай. Такого ты ещё не видел. Очерк напишешь, а то и повесть. Места здесь отличные: тургеневская глушь...»
Так написал мне как-то мой давний друг, районный газет-чик. Он сообщал, что в эти края учительская молодёжь валом не валит, но добраться туда «сущий пустяк». С поезда надо сойти на станции Судимир («Это аккурат между Сухиничами и Брянском»), там «штурмом взять автобус», который идёт на Хвастовичи, оттрястись на нём по ухабам ровно 30 вёрст – и можно вздохнуть с облегчением: ты в райцентре. Отсюда до Берестны ходят попутные. Это ещё каких-то два десятка вёрст прогулочной тряски-пляски в кузове с какими-нибудь бочками, и считай, что ты почти добрался. Там до Высокого останется всего километров пять ходу, «а если с песней, то и того мень-ше».
«Школа начальная, – писал он. – Работают там двое: учи-тельница и техничка – бывшая её ученица. Ты в газетах, наверное, встречал это имя: Елена Николаевна Дерунова, за-служенная в России учительница. Ей пятьдесят. Подвижная, душевная, только глаза грустные».
[156]
Потом он прислал мне пачку не очень удачных фотогра-фий. На обороте одной из них было написано: «Это и есть Елена Николаевна». Она стояла к аппарату боком, напоминая артистку Ермолову, с чуть запрокинутой головой и узлом волос, спущенным на затылок, стояла, спокойно сложив перед собой отяжелевшие кисти рук. Лицо её с прямыми линиями профиля было усталым и грустным. «Годы?» – подумал я.
А друг звал: «Ты приедешь и скажешь, что яркой её жизни можно позавидовать, что этим счастьем она богаче других. Но вот «откуда грусть?» – вопрос сложный. Приедешь – погово-рим».
Сколько раз я приезжал за эти годы в Высокое? Бывал там и по дню, и по два, и всякий раз, уезжая, жалел, что я не кино-оператор, что не могу показать людям этот «Питомник Хоро-ших Человеков», дела и дни Елены Николаевны, как видел их сам.
В первый приезд не повезло мне. Такая была досада! Больше 70 километров «открутить» на велосипеде по лесным дорогам (не хотелось «тряски-пляски» – махнул от Думиничей напрямик по карте), что называется, в поте лица подкатить к Высокому и узнать, что Елены Николаевны нет дома. Июль! Она уехала куда-то на юг. Высокое сразу упало в моих глазах. Я смотрел на него с тоской. Что ж ты, Высокое, скучно так вы-глядишь? Ни садочками глаз не порадуешь, ни красивыми па-лисадниками, ни весёлой чередой берёзок, посаженных вдоль изб? Только куры да свиньи бродят по улице, да чернеют коро-вьи лепёшки на траве. Что ж ты так тускло, без интереса жи-вёшь, Высокое?
Уже не зная зачем, я мчался дальше по улице, распугивая кур и поросят, мчался в конец деревни, где весёлым кудрявым островом зеленели деревья школьной усадьбы.
[157]
Высоко над входом, за калиткой, горел факел. Нет, это был не огонь. Это призывно пламенели кудряшки оранжевых цве-тов, как эмблема вознесённых в белой чаше (ею оказался по-крашенный диск от старого грузовика). А дальше, за факелом, открывалось что-то дерзко-нездешнее, почти вызывающее, приводившее на память живописные цветники Пятигорска и Сочи. Разрисованными пряниками пестрели клумбы, твёрдо лежали жёлтые чистые дорожки, словно врезанные в зелёную шубку газонов. Их боковые линии надламывались, уступая ме-сто скамеечкам, описывали круги и полукружья, окантованные зубчатым кирпичным бордюром у клумб. Клумбы положены были строго симметрично, по определённому рисунку, и на каждой вился свой чёткий узор. Глухая беседка пряталась в высоких цветочных зарослях, к ней вела уютная аллея, угол школы с крыльцом выглядывал из парка. А слева весь край усадьбы улыбался румяными яблоками. Дальше угадывался школьный сельскохозяйственный участок. Всё было обнесено тонким ровным частоколом.
– Ай школа наша понравилась? – услышал явно ко мне обращённый голос.
Сзади стояла, пряча горделивую улыбку, молодая колхоз-ница с граблями на плече. Глазами указала на школьное крыльцо:
– Острог был. Арестованные при немцах сидели. Потом конюшня была. Тут жутко что было – продолжала она попросту, будто давно меня знала. – Это уже потом Елена Николаевна с ребятами всё тут в красоту произвела. Это всё её с ре-бятишками заботы – ничья тут родительская рука ни к чему не прикоснулась.
[158]
Когда-то здесь дремал пустырь. Телята бродили, гуси. По-том вдруг разлетелись с детворой по деревне шумные, будо-ражившие новости:
– Пустыря не будет. Там станет красиво, будет парк и сад, будут аллеи, цветы – новая учительница приехала!
Люди смотрели, как носила она с детьми первые штакетни-ки, первые деревца из леса, как собирала плотников тесать столбы и прожилины, дивились: «За свои рублики нанимает!» Но спустя неделю чьи-то старушечьи голоса надрывались вблизи школы. – Приехала тут, пустырь огородила! Гусей, ско-тину лишила такого раздолья! А дети кричали своё:
– Будет красиво. Как в городе будет! Бежали с лопатами, с граблями. Копали, сажали, браковали сделанное, придумывали лучше. Потом зацвели виолы, гвоздики, георгины, золотые шары... Ребята видели их в первый раз, сбегались, вели за со-бой взрослых, фантазировали:
– А ещё дорожки обсадить!
– И обложить кирпичиками, – как клумбу!
Через год или два старая клумба казалась им уже малень-кой, невзрачной, сделали большую, а по бокам ещё две длин-ные. Потом ещё!
Женщине с граблями («Анохина моя фамилия, Прасковья Григорьевна») всё это нравилось. Эта школа, эта красивая детская усадьба теперь каждое утро, каждый день веселили ей душу. Там учился и её мальчик. Он так любил Елену Никола-евну!
– Она им милей матери, ученикам, – торопилась объяснить мне всё Прасковья Григорьевна. – Она и ранку перевяжет, и накормит, и молоком напоит. Обеды им готовит. Овощи у них свои,
[159]
фрукты свои – вон сад-то какой у них. Самые голодные годы были после войны – она корову купила для них, для учеников, ей-то, одинокой, много ли молока надо? Ох, она их так поддер-жала хорошо! Были ж дети – на одной сухой картошке сидели. Жёлтые, бледные. Всех подняла! Это прямо как родная мать! Ей было сладкой отрадой рассказывать, а мне – слушать, и она повела было речь о «климате», который создаёт учительница в деревне, но ждали Прасковью Григорьевну дела, она извинилась, сказала: «Ладно, может, потом когда-нибудь!» – и заспешила к дому.
– А тут есть Тоня Фирсова, техничка, – отойдя, оглянулась она. – Тоня вам всё расскажет! Это ж и её тут труды – и парк, и всё это при ней начиналось, она ученицей тогда была.
Я провёл велосипед в калитку, поставил к изгороди. За стеной частокола раздавались ребячьи голоса. Пойти туда? Там была ещё одна калитка. За ней разговаривали два мальчика. Один был постарше, наверное, третьеклассник, другой только ещё приглядывался к школе. Старший объяснял:
– Когда приходишь, то сперва ноги надо помыть.
– А где? – спросил младший.
– Если дюже грязные – вон ручей. Там доски положены. А потом ещё вот тут, в касках, – чтоб начисто. Это немецкие кас-ки, от войны. Вот на дощечку становишься – и тряпочкой. А дальше уже не замараешь – там до самого крыльца тесовая дорожка, она чистая. У калитки дежурные стоят, проверяют. А когда холодно бывает, то вода в касках тёплая – Елена Нико-лаевна греет нам.
– А когда совсем не грязно?
– А тогда – пыль. Тогда тут две тряпочки. Пыль сухой надо обтирать, а подошвы мокрой. Елена Николаевна так велела.
[160]
Вот гляди...
Я не стал нарушать такой важный инструктаж, пошёл в цветник. На дощечках, прибитых к колышкам, читал: «Аллея роз», «Золотая аллея», «Дельфиниум», «Кориопсис».
– Здравствуйте, – услышал вдруг.
Девочка, по-деревенски неловкая, невзрачная, с одутлова-тым, чуть растерянным лицом. Линялое сиреневое платьице, линялые тряпочки в косичках. Она силилась одолеть свою не-ловкость, сделаться общительнее и спросила, глянув на мой фотоаппарат, пристёгнутый к офицерской полевой сумке:
– Наверное, вы из Калуги?
У неё получилось тактично и вежливо, она, должно быть, сама удивилась, что так у неё хорошо вышло, и сразу почув-ствовала себя свободнее. Вспомнила, что надо представиться, и сказала:
– Я тут дежурная, звать Шура. И вот ещё дежурный, это Вася, он из нашего класса.
К нам подходили те два мальчика, что разговаривали у нижней калитки. Шура кивком указала на старшего. Я похвалил их усадьбу, они улыбнулись – все трое.
– Тут всем нравится, – спокойно заметила Шура. – И взрослым!
– Всей деревне! – добавил Васёк, крепкий, аккуратный мальчик с выгоревшей чёлкой.
И Шура повела меня за собой по утоптанной дорожке вдоль узорчатых цветочных ковров и ковриков, повела непри-нуждённо и просто, будто так это само собой и разумелось, что она должна мне всё тут показать и объяснить. Она останови-лась, рассказывая о цветах, откуда они и как называются, что больше всего она любит виолу («...ещё её называют анютины глазки»).
[161]
Попутно она поднимала на дорожке палые листья, комкала их и отдавала мальчикам, чтоб отнесли в мусорницу, а я следил за её лицом. Оно менялось. Оно становилось по-детски увле-чённым и приветливым, глаза смотрели на меня выразительно и ясно, и ей всё больше нравилось рассказывать о своём кра-сивом хозяйстве.
Я наблюдал за ней с удивлением: откуда она так много знает о цветах? Но я ещё неясно представлял, кто это передо мной, какая судьба, и потом пожалел, что не знал этого. Я бы увидел больше. Я бы увидел, как распрямляется душа ребёнка, о котором года три назад соседи говорили слова ужасающие; «Это оторва, это бандитка растёт».
Мы завернули в сад, вышли на овощной участок, там буй-ствовали на грядках диковинно крупные помидоры, огурцы и так лопушилась свёкла, что из-за её листьев виднелись только головы да плечи маленьких огородников.
Всё необычно и всё красиво. Я ходил и думал: какого же дивного союзника привлекла себе на помощь в воспитании ре-бят Елена Николаевна! Поэт сказал: «Ах, красота, эта страшная сила!» Но здесь она была силой доброй и могучей – она была поставлена здесь воспитательницей.
В парке нас встретила девушка. Я догадался: Тоня, технич-ка. Плечистая, плотная, с крупными загорелыми руками, в сит-цевом платье. Парковые дорожки вокруг были словно вылиза-ны – ни травинки, ни упавшего листка, только корни деревьев, как вздутые вены, выступали по краям.
– Какая у вас чистота кругом! – указал я Тоне на эти дорож-ки.
Она несмело улыбнулась, ответила:
[162]
– У нас два воспитателя: Красота и Чистота.
– И надёжно воспитывают?
– Прививают любовь к хорошему. А когда человек любит красоту, порядок, он же не может быть плохим, правда?
Мы шли с ней к школе, она продолжала:
– Я потому сюда и пришла работать. Когда-то я тут учи-лась, меня Елена Николаевна учила. Мы ещё маленькими за-кладывали этот парк, этот сад, я сажала вон те берёзы. Вон какие большие уже! Потом училась дальше, в неполной сред-ней – пять километров отсюда. И пошла к Елене Николаевне работать. Я раньше думала: техничка, уборщица – что хороше-го? А это ж работа тоже воспитательная, правда?
Теперь в полный рост вставал передо мной другой союзник педагога, тоже красавец, волшебник и великий труженик. Имя его – Чистота-Порядок. Он встречал детей ещё у калитки. Когда два мальчика разговаривали там, я понял, что если театр у Станиславского начинается с вешалки, то школа здесь начинается ещё раньше – с калитки. Школа – это храм. И в этот храм ты можешь войти после того, как почувствуешь, что ты весь в порядке, чист и свят от ботинок до макушки и до кончиков ногтей.
Воспитателей у волшебника – легион. Это – и тесовая до-рожка к школе, и крыльцо, и ступеньки, обладающие какой-то гипнотической силой внушения. Входи! Но... Чистилок нет, ре-шёток тоже. Внизу постелена белёсая, мягкая от частой стирки мешковина, ею не ботинки – руки можно вытирать. А ступеньки будто отполированы, на них хочется сесть. И глаза ещё раз оглядывают обувь.
Это – и запах. Здесь обычной школой не пахнет. В прихо-жей
[163]
стоит запах хвои и горячего душистого чая. И всё блестит, буд-то в аптеке: самовар, чайники, чашки, умывальник с мыльни-цами и щётками для рук и медицински белый эмалированный таз.
Это – и шеренга белых полотенец на гвоздиках, своё для каждого, и зеркало на стене, и под ним рядок карманчиков с расчёсками: войдите, разденьтесь – причесаться надо. Это и парты в классе; им уже лет по десять, а они все новенькие.
И – бутафорский Кот Котофеич, весело панствующий на столике в глубине прихожей, среди картинок и журналов. Он сидит, шикарно одетый, весь в красных и синих шелках и в ши-рокополой шляпе с бантом, с сумкой через плечо. Там у него маленькие книжечки со стихами. Мимо не пройдёшь нипочём! Котофеич умеет звать к себе в гости: возьми, погляди, почитай – будешь знать то, что другие знают.
Вот такие порядки у волшебника, ведомство которого начинается от калитки.
– Ведь ребята – они какие? – подсказала мне Тоня. – Мно-го неряшливых, безалаберных, таких, знаете, – всё у них кое-как. Кто их нынче дома-то к порядку приучает? Всем некогда! Вот приходится Елене Николаевне придумывать...
Тоня в этих делах – фигура опорная. «Техничка» для неё означает «ассистент педагога», и это, пожалуй, самое точное определение её роли и места в жизни школы.
Она знала здесь не только все дела – знала и детей, и всё, что с ними происходит. Спросила меня о Шуре:
– Вам понравилась эта девочка?
И тут я узнал историю маленькой «бандитки».
[164]
Нет, с ножом она ни на кого не нападала. Но к семи годам девочка стала уменьшенной копией матери – злобной, неряш-ливой, безобразно грубой женщины. Шура ходила такой же от-рывистой, сердитой походкой, так же огрызалась направо и налево и даже для матери не находила добрых слов. Люди по-говаривали, что это вырастет тяжёлый, грубый, беспардонно изворотливый человек, для которого никто не дорог и ничто не свято.
Первый раз в школу она шла надутая, чуть в стороне и впереди других, шла своей сердитой походкой и косилась на всех. На ней был измятый, криво надетый фартук и новые пе-рекрученные чулки; туго, но неряшливо заплетённые косички торчали одна вверх, другая в сторону.
До этого дня Шура ни разу не заходила на школьную усадьбу. Ребята вступали туда, как в волшебный дворец. Шура тоже прошла через калитку и... замерла.
Потом пошла, несмело переступая, снова задержала шаг и остановилась. Где она есть? В какое царство пришла? Или, мо-жет быть, это сон?
Рядом, тоже затихший, стоял крепкий белоголовый маль-чик, Васёк. Он молчал.
– Нравится? – подошла к ним Елена Николаевна. Она была доброжелательной и ласковой. Шура глянула на неё сперва растерянно, потом вдруг улыбнулась в ответ и кивнула голо-вой. Может быть, первый раз она так благодарно улыбнулась человеку. Ребята загалдели:
– А она на свою мамку ругается!
– На всех! Дурными словами!
Елена Николаевна знала это. Знала, что мать величает Шуру и заразой, и змеёй, и собачьим мясом и по месяцам не моет
[165]
в бане. Но на ребят учительница посмотрела с тем же добрым, успокаивающим выражением лица и сказала, что теперь Шура в нашей семье и, если к девочке пристало что-то плохое, мы ей все поможем.
Дня через два после уроков Шура подошла к Елене Нико-лаевне и попросила:
– Можно я тут ещё немножко побуду? Я ничего не испор-чу.
Она пошла в беседку. Цветы, склоняясь с обеих сторон, провожали её до самой дверцы. Шура откинула крючок, оста-новилась. Тишина. Белёсый половик у порога. Скамеечки вдоль стен. Голубые. И зелёный полумрак. Рослые цветы об-ступили беседку, заслонили окна. Чистенько, тихо. Слышно только, как где-то за речкой рокочет трактор. И так не хотелось девочке уходить отсюда домой!
А наутро дети сказали, что Шура в школу не придёт. Елена Николаевна тут же оделась и пошла к ней.
– А чего такое? – встала у порога Шурина мать. – Хворает Шурка, ну? Шура выбежала из-за печки:
– Что ж ты бре... – и осеклась. – Что ж ты врёшь? Сама не пускаешь, а врёшь? Сказала: «Ерунда ваше ученье, иди нынче гусей стереги».
– Напрасно вы так, – строго заметила учительница. – Вы на это не имеете права. – А Шуре сказала:
– Одевайся, пойдём в школу.
Всегда, сколько помнит себя Шура, она видела в семье торжество безобразной силы зла, грубости и безрассудства. И вот первый раз на её глазах торжествовала сила здоровая и добрая. Шура чувствовала себя освобождённой от чего-то тя-жёлого,
[166]
озлобляющего и шла с Еленой Николаевной, взглядывая на неё удивлёнными глазами.
В этот день она успела побыть дежурной, поработать со своим классом в огороде и цветнике. После обеда Елена Ни-колаевна с Тоней вымыли её в бане, вычесали голову, остриг-ли ноготочки.
Близился вечер. Шура играла с Котом Котофеичем, раз-глядывала книжки с картинками, а когда Елена Николаевна остановилась около неё, она опустила голову и затихла.
– Я не хочу домой! – прошептала она.
– Не бойся, – успокоила её учительница, провожая по ули-це. – Мама тебе рада будет. Скажет: «Какая ты у меня чи-стенькая, красивая!» А завтра опять придёшь...
Рассказывая, Тоня заметила:
– А знаете, наверное, каждый ребёнок трудный. По-своему. Вот хоть Васёк.
Это была история тоже любопытная. Смышлёный, неис-порченный мальчишка, а пошёл в школу – разбирать не умел: чисто или грязно, опрятно или неряшливо. Ему было всё рав-но. Из дома вышел с новеньким портфелем, к вечеру портфель был уже старый. – Фу, мать мне ещё купит! – успокоил он учительницу.
Дояркой у него была мать – доярки хорошо стали зараба-тывать. И вот вам – добро бьёт под ребро, как сказала Елена Николаевна. Васёк уже – задача. И не один, конечно, Васёк. Как поступить? Провести беседу с классом?
Елена Николаевна повела ребят на ферму. Доярки убира-ли сырой, тяжёлый навоз, кидая его лопатами в люльку. Они были потные, устали, но стойла выскребли начисто.
[167]
Беззаботного мальчика учительница вывела вперёд. – Вот по-гляди, Вася. Вот как работает твоя мама. Она старается, чтобы было чисто, хорошо. Но ты знаешь, как она устаёт? Посмотри, какие у неё руки. Все посмотрите...
Женщины показывали загрубевшие, потрескавшиеся ладо-ни. Первый раз в жизни ребята разглядывали рабочие руки ма-терей и не отводили глаз.
Сказано: лучше один раз увидеть... Вопрос о том, как до-стаются портфели, был всем ясен. Но теперь возникла другая забота: что останется в душе у ребят? Не испугает ли, не от-толкнёт ли их трудная работа животноводов?
Объяснять? Внушать? Можно. Но прочен ли будет резуль-тат?
Она повела ребят в соседнее помещение. Там были ма-ленькие, недавно родившиеся телята. Симпатичные, с чистой шёрсткой, они забавно смотрели на гостей и лизали им руки. Дети гладили их доверчивые мордашки и хохотали.
Елена Николаевна сказала:
– А давайте, ребята, нашим мамам и тётям помогать уха-живать за телятами.
– Давайте! А как?
Вёдра и веники дети разобрали нарасхват. Так началось их шефство над телятами. И вместе с тем так завязывалась та самая связь школы с жизнью, о которой стали поговаривать лишь многие годы спустя.
Приходил черёд, Васёк отправлялся с напарницей на фер-му и помогал женщинам подметать проходы, чистить клетки, поить телят, придерживая ведро.
«Это очень нужно для нравственного роста детей –
[168]
общественный труд, – прочитал я в районной газете статью Елены Николаевны. – Надо только, чтобы труд не был бреме-нем, а чтобы ребёнка влекло к нему, чтобы у детей разгоре-лось желание делать и находить в этом удовлетворение».
С фермы Васёк возвращался повзрослевшим, рассуди-тельным, матери говорил солидно: – Мам, чего тебе помочь?.. А учительницу огорошил опять:
– Фи, в навозе копаться! Я космонавтом буду! Ещё задача! Они уже различали: работа грязная и работа чистая, труд не-приметный и труд в лучах славы. Как внушить детям истину, которую мы когда-то повторяли на каждом шагу: полезная для общества работа всякая прекрасна и почётна, труд был и дол-жен быть у нас «делом чести, делом славы, делом доблести и геройства»?
Вечером Елена Николаевна записывала себе план: «Бесе-ды о трудовых подвигах простых людей... Заронить в детское сознание мысль, что их отцы и матери делают большое и нуж-ное для общества дело, заставить гордиться родителями-тружениками, пробудить желание стать в будущем хорошей сменой им».
И вот уже весь Васин повзрослевший класс охотится за га-зетами.
Ты читала? В районной про наших доярок написано, чита-ла? – спрашивал Вася у Шуры.
– Я и портреты вырезала!
Из-под ребячьих рук выходит красочный альбом трудовой славы взрослых. На первой странице фотография знатной до-ярки Прасковьи Ковровой, под ним стихотворные строки. Дальше по страничке отведено прославленной калининской льноводке
[169]
Елизавете Ниловой, курганской трактористке Екатерине Роди-оновой, первой водительнице хлопкоуборочного комбайна Турсуной Ахуновой, калужскому свиноводу Василию Шарша-венкову, Николаю Мамаю, Николаю Мануковскому, Валентине Гагановой... Под портретом В. И. Гагановой старательной дет-ской рукой выведено:
«Это знатная ткачиха. Она перешла из передовой бригады в отстающую. Она знала, что заработок у неё тут будет меньше, а всё-таки пошла и сделала так, что эта бригада тоже стала передовой».
Каждая страничка будто говорила: «Видите? Любое дело становится большим и почётным, если за него берётся насто-ящий человек».
Доходило ли? Оставляло ли след?
Оставляло. Васёк менялся. Тоня как-то даже залюбовалась им.
Начинался сенокос. Все, кто повзрослее, уходили на луга. И бабушки уходили. А детсада в Высоком нет. Куда определить ребятишек? Придумали: а в школу! Там теперь всегда есть дежурные.
Дежурил тогда Васёк. С ним были две первоклассницы. Они вышли к нижней калитке встречать детвору. Васёк стоял подтянутый, с ответственным видом и поправлял фуражку, чтоб она сидела, как полагается. На полном серьёзе он произ-вёл осмотр голопузой гвардии и дал команду: протереть обувь! Вот дощечки, вот тряпочки – пожалуйста! Объяснить, по какой причине это требуется, он не успел: отряд уже с великой орга-низованностью сопел и пыхтел, наводя блеск на босоножках и тапочках, а за неимением таковых – на голых пятках.
Потом в парке Васёк давал необходимые инструкции. Во-первых, надо беречь красоту и порядок. Пройти по аллеям и
[170]
дорожкам и, где увидишь упавший листок или ветку, – поднять. А куда деть? Это – во-вторых. Нужно отнести в мусорницу. А если увидел, травинка на дорожке пробилась, – удалить её, выковырнуть. Потому что портит весь вид. Тут инструмент ну-жен, например столовая вилка. Инструменты хранятся в сарае. Они там лежат рядочками, чистенькие. После работы их надо почистить и опять положить на место. Потом помыть руки с мылом и – в беседку книжки читать, или на игровую площадку!
Васёк целый день возился с малышнёй и наутро опять пришёл. С девочками поливал цветы, подкармливал помидоры, подметал с мальчишками дорожки, потом оглядывал с ними цветник и спрашивал по-хозяйски:
– Правда, красиво?
«В душе ребёнка, – прочитал я в другой статье Елены Ни-колаевны, – чувство красивого соединилось с чувством удо-влетворения, принесённого работой. И родилось счастливое ощущение радости труда». А мне всю глубину перемен, кото-рые происходили в ребятах, довелось увидеть чуть позже.
Была осень. В школе занималась утренняя смена – второй и третий классы. До начала уроков в первом и четвёртом клас-сах оставалось часа полтора, но оба эти класса в полном со-ставе были уже около школы. Они работали: берёзовыми ве-никами подметали... не аллеи, не игровую площадку, не цвет-ник – там было чисто, – а площадь, прилегающую к школьной усадьбе. Оказалось, что никто их об этом не просил, никто да-же не подсказывал этого и не назначал никаких сборов.
– Сами! Это они сами! – услышал я знакомый голос Прас-ковьи Григорьевны. Она несла воду и остановилась, мы
[171]
поздоровались. – А дома что им? Разве интересно им дома си-деть?
Ребята разогнулись, вразнобой сказали нам «здравствуйте» и стали объяснять, что эта площадь «ничья», стало быть, убрать её некому.
– А хочется, чтоб кругом красиво было! – сказали девочки. Среди них, проворная, ладная, выделялась Шура.
– А то там хорошо, – рассудительно пояснил Васёк, указав в сторону школы, – а тут замусорено, листва. Весной трава плохо будет расти.
Ничего не скажешь – логика!
«Хочется, чтоб кругом красиво было!» – переглянулись мы с Прасковьей Григорьевной. Новые хозяева растут!
– Всё это – школа! – приглушив голос, заговорила Прас-ковья Григорьевна. – Наших ребят вы везде отличите: аккурат-ные, выдержанные. Уже большие выросли, но чтоб кто плохо поступил или бумажку бросил где зря – вы этого не увидите. Вот уже сколько лет мы тут живём – ни разу ещё на деревне ни драк не было, ни хулиганства. Это – школа, её заслуга.
Рядом стояла женщина и всё кивала, с усердием кивала головой, сказала басовито:
– Это правда истинная! Кабы вы знали, какая у них учи-тельница!
Догадался: Шурина мать. Прасковья Григорьевна сдержала усмешку, заговорила весело:
– Мы даже удивляемся, какие они трудолюбцы у неё полу-чаются, у Елены Николаевны. Как одна семья работают. Чего они только у неё не умеют! И никаких им не надо указок – сами видят, что делать. Вот и Валерка наш. Ну что он, во втором
[172]
классе был, – ребёнок! А приду с работы – он всё в доме убрал, дров принёс, изба подметена. Пришёл с уроков, снял форму, сложил аккуратненько. Вечером вымоет ботинки, утром их вычистит – пылинки в класс не занесёт. Конечно, и я при-учала, но по правде – с работой да с хозяйством и оглядеться некогда. Тут скрывать нечего. Да любая мать сейчас – разве она столько даст ребёнку, сколько Елена Николаевна? Они у неё и концерты готовят, и выставки разных своих работ...
Она помолчала, думая о чём-то серьёзном, и сказала вдруг:
– Я только вот о чём думаю. Если бы ребята находились в её руках хотя бы до седьмого класса! Вот это уж твёрдо был бы Человек! И к труду приучен, и в культуре воспитан. А то пойдут они от неё, после начальной такой школы, учиться дальше – вот тут рядом неполная средняя, а там ничего этого нет, что здесь, о воспитании там очень-то и не думают... Если бы везде так было, как у нас!
Вот это меня теперь занимало больше всего: почему не везде? Почему даже в соседней школе, куда идут учиться дальше питомцы Высокской, «ничего этого нет»?
– Я там училась, – рассказала мне Тоня. – Там даже не любят, когда скажешь про Высокскую школу, как тут всё дела-ется. Не любят и не интересуются. Их сюда не зазовёшь! Я вот смотрю, кто к нам идёт и едет? Туристы разные, больше всего старшеклассники. И знаете, что говорят? Они слов не находят, они радуются, завидуют нашим ученикам. А я хожу и думаю: почему же из районо никто не обрадовался, не заинтересовал-ся? Один раз привезли к нам учителей на экскурсию, они похо-дили, посмотрели, набросали на наших дорожках бумажек от конфет и уехали...
[173]
Вы знаете, как детям было обидно? Замусорили такую красо-ту!.. И кто!.. Вы представляете! Зачем же они приезжали? А Елене Николаевне, думаете, не обидно?
Впору было хвататься за голову. Откуда это? Почему?
Потом я приехал сюда осенью.
Мы выходили с Еленой Николаевной на перемену, глаза её смеялись. Она была ещё вся полна уроком, он продолжал жить в каждой чёрточке её лица, в её глазах. В них тихо светилась лукавая, приглушённая сила доброй учительской власти, поко-ряющая детей. По просторным ступенькам крыльца террасы мы спустились к ребятам, которые выбирали место для новых юннатских опытов и клумб.
– Ну, народ, – сказала она со своим лукавым задорцем, – как будем делать? Как лучше?
И смотрела, любовно пощуриваясь, как они стоят и плани-руют, смышлёные, делом занятые её «белоголовики», её «народ».
Она и в класс входила с той же оптимистичной ноткой, жу-ря на ходу «именинника»:
– Вова, что ж ты натворил в контрольной, что ж ты наку-ролесил?
Наша беседа с ней длилась допоздна. Мы говорили о про-блемах педагогических и сельскохозяйственных, о детях и ро-дителях, о роли кино и газет и наконец перешли к её работе. Я раскрыл записную книжку, но Елена Николаевна вдруг сделала протестующий жест.
– Не пишите. Не надо, – проговорила она, и глаза её нали-лись горечью. – Ничего обо мне не пишите.
[174]
Не писать? О ней? О её школе, о её примере воспитания, таком дорогом и повсюду нужном? Я смотрел растерянно. А она, прочитав на лице у меня эту бурю смятения, только за-крыла глаза и печально помотала головой.
– Не надо.
Перемолчала, подняла своё стареющее, остро очерченное лицо, посмотрела с болью:
– А зачем, Иван Семёнович? – услышал я. – Одни непри-ятности!.. – И ничего не объяснила.
Приезжал я сюда и через 5, и через 15 лет и каждый раз, счастливо удивлённый, видел её в школе – ничего не расте-рявшую, по-прежнему играющую весёлой и мудрой своей доб-ротой. Ей переваливало за семьдесят, но вы не говорите ей о заслуженном отдыхе. Пусть жизнь остаётся яркой! Пусть по-прежнему не обходят её большие заботы и дела. Она только будет забавно ругать себя, когда останется сама с собой, одна в пустом учительском доме, и спазмы начнут сжимать ей голо-ву.
– Никудышный, никудышный я человек! За всё я должна переживать, за всех беспокоиться!..
Но вот как не переживать? Парень ходит неприкаянный, Павлик, бывший её ученик! Окончил СПТУ, а на работу не идёт, целый день музыка в доме – радиола заливается. Чьё упущение?
«Можно б, кажется, и не забивать себе голову заботой, моя ли вина? Через сколько рук он после меня-то прошёл? Да ведь и мой он! Тут, в Высоком, все дети мои! Уйдут в армию – мне почтальон благодарности носит, не кому-то ещё: «Вы воспита-ли...»
Многих портить стали матери. Когда-то их нужда заставляла неволить детей работой. Сейчас копейка вольная – «Пускай
[175]
гуляют, пока молодые!» Акулина, мать Павлика: «Ой, да Нико-лавна, он у меня – всё! Вся моя радость!»
Женщин в магазине стояло много. Елена Николаевна в гурток свернула вокруг себя очередь, летучее собрание пове-ла.
– Давайте поговорим, только тихонечко, чтоб не мешать продавцу. Акулина, ты вспомни, какой он из школы вышел. А теперь каким становится?
Затревожились бабы. Стоит этот Павлик, горит со стыда, слова сбивчивые: «Да я хотел, Елен-Колавна, а это мать... Я завтра...»
– Ну, Наташа, вот ты, всё ты дома на себя взвалила, изве-лась в пальчик, а дети ж у тебя без дела вянут. Кого ты рас-тишь?
Хлопнула дверь – молоденький тракторист на порог. Рас-толкал очередь, горсть рублёвок продавцу:
– Две бутылки!
Глянула Елена Николаевна – кровь отхлынула от лица: Володя, тоже её бывший ученик. Подошла.
– Володя, что с тобой?
– А мы с отцом, Елена Николаевна. У нас получка!
– Ну подожди, давай мы подумаем. Неужели нельзя это отметить по-другому, поразумнее?
– А как?
– Купить хороший костюм, например.
– А уже Елен-Колавна! Уже есть. Два! Даже три. Куда их?
– Ну что-нибудь ещё. Из обстановки.
– А всё есть. И сервант, и всё. Диван – во какой!
– И всё-таки, Володя... Ну, положите вы на сберкнижку, по-том...
– Ой, Елен-Колавна, там полно, там их уже класть некуда!
[176]
А я ведь с отцом, Елена Николаевна, я не с кем-то там...
«Утешил...»
Собрала потом в школе отцов, матерей.
– Давайте думать. Что вы делаете? Что же вы делаете?!
Тишина. Слова с напряжением, с нагрузкой входят в люд-ское внимание, как вилы в сноп. Ох, как это много, как это огромно – учительский твой авторитет! Теперь выкладывай им всё! Как комбикорм тащат, как зерно крадут, как папы-мамы подпаивают кого-то, а ребёнок всё видит!
– Я ни себя, ничего не жалею, чтобы он вырос хорошим, честным человеком – вы это знаете. Но он видит... Куда же ты его толкаешь, отец?!
Смотрела в зал и поражалась: доходит! Понимают! Им та-кой погром нравится!
Прекрасно! Но она знала: зло идёт не от родительского невежества только – и продолжала свою битву уже в другом, в руководящем кругу – на сессии сельского Совета – как народ-ный депутат:
– Вы говорите «растащиловка» и говорите «нет дисципли-ны». Давайте думать почему? Получали «палочки» – был по-рядок; стали богаче жить, на сберкнижках тысячи – ворами стали. Из-за чего? А вот пожалуйста: главный агроном подъе-хал к складу, нагрузил себе телегу комбикорма и повёз.
– Но это же не воровство, он выписал. Законно!
– Это не воровство, но это хуже воровства! Рабочему вы-писать нельзя, а конторским служащим за месяц три тонны выдали.
– Ну, Елена Николаевна, им же надо как-то!..
– А рабочему не надо? Он воровать должен?
[177]
У женщины охапку соломы отобрали, всеми карами пригрози-ли, а другие, чуть в чинах, возами возят. Это «законно»! Вот и дисциплина! Вот и подчиняйся! Правильно?
Кто-то уязвлённо жал плечом, кто-то гудел невнятно, парторг отрезал:
– Правильно, конечно! В точку, Елена Николаевна!
Ещё не остыла она от этой схватки – новая, совсем неожи-данная пожаловала в гости.
Легковая остановилась у калитки. Вошли двое – один по-моложе, другой постарше. В хороших плащах, при галстуках. Солидные манеры. Шляпы сняли ещё у крыльца.
– Елена Николаевна, дорогая, здравствуйте!
– Гости милые! Как давно не виделись! Ну, где вы? Как вы? Жизнь, работа?..
Младший улыбнулся расслабленно.
– Нормально вообще-то. Недавно был на курорте. Вот, между прочим, а?.. Ну что мы – едем на курорт – в кармане каких-то 200–300 рублей. Чепуха! А там, я посмотрел, – вот это живут! Один там туз – из Средней Азии. У него чемодан денег! А? Другой из Закавказья...
– Ох!.. – Елена Николаевна брезгливо передёрнула пле-чами. – Ну и мерзавцев же где-то расплодилось!
Старший, казалось, её не слышал проговорил ровно, будто сам себе:
– Со мной в Москве таких тузов училось много. Тысячи швыряют! Рестораны, женщины... Живут!
– И вы им позавидовали?! – Елена Николаевна смотрела гневно.
– Ну, Елена Николаевна, мы же под одним солнцем живём!
[178]
– И вы им позавидовали? – уже напористее повторила она. – А я бы не хотела с ними греться их краденым теплом! Лучше быть человеком на Северном полюсе, чем подлецом на чер-номорском берегу!
Гости вскочили со стульев.
– Ну что вы, Елена Николаевна, мы же просто к слову. Это чепуха!..
Но она не успокаивалась:
– Послушайте, вы же ответственные люди! Чем же вы обо-льщаетесь?! Каким враждебным человеку, мерзким кумирам вы начинаете поклоняться?! А ведь у вас есть подчинённые. Вы что, думаете, они слепые? Будьте уверены, они всё прекрасно видят, всю эту гниль, и делают свои выводы, А вы даже не задумались! Как вы дошли до этого? Как вы дошли?..
И после, когда они, повторяя какие-то признания и клятвы, уехали, она всё останавливалась на этой фразе; как они до-шли? Почему? Где тут чья вина? А дети всё видят. За них надо бороться,.. Всю ночь на потолке шуршала какая-то неугомон-ная мышь. Сон не приходил. В голове огненными россыпями вспыхивали и прогорали слепящие мысли. Она спорила с кем-то многоликим, и душу теснило давно знакомое ощущение бессилия, предательское ощущение, что она не может охватить всё, что необходимо охватить оздоровляющими руками педагога. К кому-то подступала с гневным вопросом:
– Почему так мало хороших, воспитывающих фильмов? И зачем выпускают такие: вот распахнулась дверь, ломятся ре-бята, кто-то кого-то портфелем по голове, крик, грохот... Худо-жественно? Может быть. Но безобразно! Понимаете, я не за то, чтобы
[179]
ходили на цыпочках. Но что канонизирует такое художество? Разнузданность, беспардонность. Зачем? Во имя чего?
К утру её сковала головная боль. Спазмы. Голос охрип и огрубел, как у простуженной, на лице – землистые тени. Она походила по комнате, присела на диван, попробовала разгово-риться с заглянувшей техничкой, а взгляд увела симпатичная детская мордашка, улыбавшаяся с цветной обложки журнала. Голос грубо вязал слова, нежнея, словно заигрывал с лукавым ребёнком и словно просил у него исцеления.
– В Ловати работала, в детсадике, до войны, – расплетала болезненый, скованный голос, обращённый ко мне. – Пока-зательный был детсад в деревне. Вот такие же курносики. Ве-чером мамы придут, а малыш обхватит меня за шею: «Каляв-на!.. (Николаевна)». Не хочет домой... – Мыслями счастливо улетела туда, в Ловать: – Чистенькие, накормленные. – И снова она здесь, любуясь, потянулась к журнальной Алёнке, – Ну куда от них? Это же прелесть! – Взяла журнал в руки, и на лице сквозь боль проступило что-то смягчённое, почти солнечное. – Вот она, рожица! Глаза хитрющие, зубки хорошенькие! Ведь это народ-то непосредственный... как их не любить?! Самый хороший народ – вот эти!
Совершалось чудо. Алёнка рассеивала её боль, спазмы отходили, отпускали, жёсткие тени, стоявшие в глазах, истон-чались и таяли, только в голосе ещё держалась болезненная хрипотца.
– Вот немножко и проходит, – облегчённо шепнула она Алёнке. Засмотрелась на неё опять и словно поблагодарила за помощь: – Глазёнки такие умные!
[180]
И вышла на воздух.
Цветник, облитый росой, пестрел, приглушив свои краски, и сладкий аромат ночных фиалок дотаивал в теплеющем воздухе. Она стояла на высоком крыльце, мысленно видя ребят, хлопочущих над клумбами, говорила им со своим обычным задорцем: «Ну, народ, давай думать, как сделаем?» И вот они стоят и планируют, какой выйдет рисунок, смышлёные, делом занятые, с круто сомкнутыми от думы бровями.
Человеки растут! Хороший народ! И дышать легко. Часами глядела бы на эти детские думающие головы, и, кажется, не надо и радости никакой другой!
А те двое ржавой иглой в сердце засели. И Володя. «Мы с отцом! У нас получка».
Что упущено? Что упустила она?
И приходило тягостное ощущение неохватности!.. Три года, всего три года дети находятся под её крылом, в её начальной школе, а потом... Что там, в той же Берестянской восьмилетке, в недальней средней школе? «Процент успеваемости»?
Мне хотелось, чтобы она высказала всё, я ждал с раскры-тым блокнотом, но по-прежнему слышал вдруг становившийся усталым её голос:
– Не пишите. Не пишите – это не поможет, я убедилась давно...
Самое печальное, что убедился в этом и я. Писал я о ней много, но это не помогало делу.
Я ездил по районам, по школам и пытался понять главное: почему нет интереса? Всюду резало глаз одно и тоже: непри-ветливый вид усадеб и зданий, травою заросшие клумбы, по-ломанные изгороди и вымученные планы воспитательной ра-боты.
[181]
В одной из сельских восьмилеток мне вышел навстречу дирек-тор – разбитной, улыбчивый атлет. Разговорились, я рассказал ему о Высокской, он хохотнул:
– Хо, цветочки-дорожки!.. Не в таких ещё условиях учили! У бабки Лукерьи в арендованной хате, при «поросячьей инспек-туре» уроки проводили. И, между прочим, давали процент!
Было видно, как на блюдечке, что думы о воспитании от-нюдь не отягощают его. Что не гложет его печаль-забота, каких людей он выпустил, не тревожится товарищ, что в ком-то из них дурманным букетом расцвели безалаберность и лентяй-ство, небережливость и эгоизм, а у иных и кое-что откровенно антиобщественное при более-менее твёрдом знании, сколько будет дважды два! Нет! Его забота – лишь «провести урок». Но чувствует себя товарищ капитально: он «даёт процент»! Его унылая, живущая худосочной жизнью школа в районе котиру-ется ничуть не ниже других и отнюдь не считается огорчитель-ным контрастом рядом с Высокской. А живётся ему по сравне-нию с Еленой Николаевной куда как легче! Ему и во сне не снятся её тревоги и печали, её горькое творческое одиноче-ство.
И какой знакомый парадокс! Её называют самым дорогим, самым уважаемым человеком в районе. На сессиях, конфе-ренциях, совещаниях имя Елены Николаевны Деруновой про-износится с особым почётом. Заслуженная учительница, три-жды награждённая орденами, много лет бессменно депутат райсовета! Кажется, нет во всей округе человека влиятельнее, чем она. Один её телефонный звонок – и любой избиратель будет принят в любом районном кабинете с самым глубоким вниманием. Когда она выступает на учительских совещаниях, зал слушает, что
[182]
называется, с великим интересом. Руководители района бес-конечно любят её, помнят её дни рождения, шлют ей подарки. Её глубоко уважают и в облоно, и в более высоких педагогиче-ских инстанциях. Уважают, любят, почитают... И в то же время с таким равнодушием, с такой жестокой бесхозяйственностью относятся к тому, что она совершает, к делу её жизни, к сокро-вищам её педагогического опыта!
– Откуда холодок тянет, не пойму, – горячился мой друг-газетчик, – но отношение вот такое... никто и пальцем не поше-вельнёт. Раздражаются даже! Я написал о ней как-то статью к учительскому совещанию, дали её, захожу в зал минут за де-сять до начала – читают, жестикулируют. Один директор в кругу приятелей митингует: «Зачем нам эта реклама? Ну, работает она (я понял: о Елене Николаевне) хорошо, знаем, награды получила, ну и на здоровье! Зачем этот культ личности?..» По-нимаешь?
– Посредственность желает оставаться нормой. Но вот го-ворят, для других школ высокский опыт кажется непосильным.
– Слушай, ну что же тут для нормальных людей непосиль-ного? Цветник? Сельскохозяйственный участок? Ребячьи тру-ды? Старенькой учительнице по силам, а таким дядям... А? Ты скажи, спроса нет – вот это да. Спрос у нас за что идёт? За успеваемость, за проценты. А за воспитание какой спрос? Тут и мерки-то никакой не придумано, чем это дело измерять.
Я чувствовал себя без вины виноватым перед её трудами и талантом. Первый раз в своей долгой корреспондентской жиз-ни оказывался не в состоянии помочь делу, огромная ценность которого была для меня очевидной. Вокруг него стояла какая-то
[183]
невидимая многоярусная стена, и, сколько я ни бился, мне не удавалось даже поколебать её. Несколько лет пытался при-влечь к опыту Высокской школы внимание большой педагоги-ческой печати – журналов и газет Минпроса, его академии, но лишь с изумлением читал их равнодушные, порой нелепые отписки.
...И снова я в Высоком.
Сухонькая, подвижная, но уже совсем поседевшая, Елена Николаевна светилась ожиданием чего-то праздничного. На столе рядом с лукавенькой журнальной Алёнкой лежали ста-рые письма, газеты разных лет. В них, видимо, тоже было что-то целительное для здоровья тела и духа старой учительницы. Мы перебирали их, и мне казалось, я слышу издалека зале-тевшие сюда голоса людей, растроганных, не забывающих её. Вот из Думиничей:
«Вам шлют большой комсомольский привет участники тур-похода старшеклассников. Ваша школа незабываема! Таких трудолюбивых и вежливых детей мы видели впервые...»
От бывшей ученицы: «Милая, любимая Елена Николаевна! Как я часто вспоминаю Вас и нашу чудесную школу. Мы, когда узнали о награждении Вас новым орденом, это было для всей нашей семьи как праздник... У меня всё хорошо, борюсь за звание ударницы коммунистического труда».
Из Калуги – от знакомой учительницы: «Я часто думаю о Вас. Нет, у Вас поистине замечательная жизнь! Вас окружают любящие вас дети – и благодарные Вам родители... Вам может позавидовать любой!»
В районной газете: «О таких Ленин говорил, что они идут в массы, просвещают их; своей жизнью, поведением, благород-ством очищают жизнь от всякой скверны, приближают светлое будущее».
[184]
Развернул ещё одну газету – с первой странички смотрело приятное, умное лицо девушки. Мне сразу почему-то вспомни-лись слова Елены Николаевны, которые были когда-то напеча-таны в «Крестьянке»: «Есть у меня ученица Нюра Щёголева, сейчас она уже в седьмом классе. Мечтаем мы с ней, что ста-нет она учительницей».
Это Нюра Щёголева и есть!
И статья под снимком: «От неё веет чистотой и душевным здоровьем... Анна Петровна Щёголева – выпускница Кондров-ского педучилища, работает в Клёновской восьмилетке... Сколько души она отдаёт детям! Её уроки содержательны, эмоциональны, полны открытий. Она пишет стихи, играет на баяне. Она – ученица Елены Николаевны Деруновой, которая вложила в неё свою любовь».
Приятная встреча! Мы стали вспоминать о Нюре Щёголе-вой, обо всех, кого знал и я, – о Шуре, Ваське, Алёше. Это уже взрослые люди. Шура теперь уважаемый рабочий человек, о Елене Николаевне пишет подруге: «Она моя родная мама». О школе написала: «Это для меня вечная святыня». А мальчиш-ки... Поехали они учиться дальше, повидали места другие, в городах побывали и однажды пришли к Елене Николаевне плечистые, взрослые, с тёмным пушком над губами. И Васёк заговорил о том, что всем им хочется теперь сделать Высокое красивым, новым, деревья насажать вдоль улиц, парк разбить, чтобы там и скамеечки, и сцена, а рядом чтоб – спортивный городок.
Они уходили в армию, и ей хотелось, чтобы они возвраща-лись скорее. А потом думалось, что если даже судьба занесёт их в другие края, куда-нибудь на ударные стройки, – что ж! Ве-лика Россия, и ведь всю её надо обжить и благоустроить!
[185]
...Стоял август. Теперь она любила этот месяц больше всех. Канун сентября, месяц счастливых ожиданий! Ими пол-нилось всё: калитка, дорожки, спортивная площадка и каждая комната в новой школе.
Все дни двери в школе были открыты. Блестели полы и парты, и всё было залито солнцем, какой-то особенной тиши-ной. Это не усталая тишина отдыхающей школы, это – здоро-вая и чистая тишь приближающегося праздника. И сама Елена Николаевна входила сюда, как в храм, в котором виделись ей новые созвездия детских глаз – смышлёных, отзывчивых, жаж-дущих. Здесь каждая парта, каждый блик на стене внушает ре-бёнку аккуратность, прилежание, сдержанность.
Всё в ожидании: и шеренга свежих полотенец у входа в столовую, висящих, как в детском саду, и самодельные обручи, украшенные букетиками из конфетных бумажек, – для танцую-щих на сцене («Ох, нравится мамам!»), и учительский столик с тетрадями и планами. И немножко уже скучают без зрителей выставка «Цветы России», витрина ребячьих рисунков и вы-лепленных из пластилина фигурок Волка и Журавля, Вороны и Лисицы. И уголок с названием «Наши ошибки». Три карманчика рядом: «1-й класс», «2-й класс», «3-й класс». Пройдёт кон-трольная, в карманчики Елена Николаевна положит именные карточки, на них слова, которые ученик написал с ошибками. Утром, до звонка («Ведь за полчаса до уроков приходят, непо-седы!»), всяк найдёт свою карточку и сядет за разбор соб-ственных промахов. А потом войдёт Елена Николаевна, на ходу весело журя «именинника».
Ждут своего великого дела планы воспитания, которые
[186]
хочется назвать планами сотворения настоящих человеков. Здесь развитие трудолюбия, способностей, талантов, воспита-ние патриотизма, активности, воли, настойчивости в учёбе, коллективизма, умения заметить, где нужна твоя помощь, уме-ния экономно использовать время, культуры поведения, физи-ческой культуры... Разделы, детализация, время...
Близится сентябрь, и она забывает, что ей за семьдесят. У неё снова начало пути. Она стоит у калитки, освещённая солн-цем, сухонькая, с пучком волос, спущенным на затылок, и вся лучится, глядя на стайку детей, шагающих в царство красоты.
Мы прощаемся. Я ухожу, издали снова оглядываюсь на Елену Николаевну, на её чудесный городок и думаю о том, в каком мы все огромном перед ней долгу за её дело, за судьбу тех дивных ценностей, которые она создала для воспитания детей. Сколько лет стоит она перед всем районом и областью, перед руководителями просвещения страны, протянув им луч-шие плоды своей долгой жизни: примите, это нужно всем, этого так сегодня не хватает всюду!
Нет, её должны услышать!
[187]