КУДА «КРИВАЯ» ВЫВЕЗЛА

Лёша спускался с горки к правлению, и вдруг ноги его замедлили шаг, а сердце охватил неприятный холодок. Через клади навстречу ему шли,  разговаривая, секретарь райкома партии и председатель колхоза. Властно шагая по стёжке, секретарь, подойдя, подался плечом вперёд и протянул комсомольскому вожаку свою маленькую сильную руку. Он даже не торопился спрашивать ни о чём — видно, был уверен в успехе и, кажется, уже благодарил за труд смелой и доброй улыбкой.

От этого Лёша совсем смешался и покраснел.

Утро было знойное, у изгородей душно пахло нагретой крапивой, над селом устанавливалась томная полуденная тишина. Лёша облизал пересохшие губы и подумал: «Сейчас был бы на целине — никаких этих мучений не знал бы!»

Да, теперь всё, что произошло, казалось ему большой неприятностью.

Дня три назад они ходили по фермам — председатель, парторг, секретарь райкома и он. Секретарь называл его по имени, останавливался всё время около него, не замечая, что Лёша от этого чувствовал себя неловко. Он не был избалован вниманием и не всегда умел находчиво отвечать на него, потому оно порой было ему тягостным. Но Лёше хотелось чем-нибудь доказать, что он не меньше других болеет за хозяйство и что с ним вполне можно решать серьёзные вопросы.

Секретарь останавливался и начинал стучать пальцем по плечу председателя.

— Нет, мы ещё не научились делать доходы! Сколько у нас добра под ногами пропадает!

[124]

Это он «пилил» за снижение удоев: в колхозе к середине июля снизились удои молока. Коровы в полдень и ночью стояли без корма — так уж повелось.

Лёше нравилось, как он убеждал:

—           Смотрите, сколько травы кругом. Хороший хозяин всю её переработал бы в молоко, в конечном счёте, в деньги. Кому косить? Надо убедить доярок, заинтересовать их. Как в «Пути к коммунизму» сделали?

Убедить поручалось Лёше.

После высказываний секретаря это дело казалось парню ясным и простым: трава — молоко — деньги — оплата труда... Всякий поймёт! Тут доярок долго и агитировать нечего.

И он сказал... И надо же было так по-мальчишески ляпнуть:

—           В своей-то бригаде я сагитирую, чего там! Как миленьких!

Секретарь пожал ему руку:

—           Ну и добро! Подготовься хорошенько: цифры, расчёты...

И вот теперь Лёша стоял перед ним потный, виноватый и объяснял:

—           Эта Портничиха... Ещё передовой дояркой считается! А попробуй, поговори с ней...

—           Подожди, подожди, — забеспокоился секретарь,— пойдём-ка на травку сядем.

Они сели около машины под деревом.

- Давай по порядку.

И Лёша рассказал всё.

Когда он в полдень пришёл на ферму второй бригады, Вера Михайловна Портникова расставляла на траве бидоны. Она была явно не в духе. Но он отчасти знал её своенравную замкнутую натуру: Портничиха никогда не была особенно общительной. Решил действовать понастойчивее. Дело надо было начинать с неё: у Портниковой самая лучшая группа коров, на подкормку она отзовётся богаче всех — нагляднее будет другим дояркам.

Лёша поздоровался и повёл разговор. Начал он, как ему казалось, удачно. Он спросил:

[125]

—           Как вы думаете, можем мы сейчас получать от МТФ доходов больше, чем получаем?

Она не ответила. Даже не повернулась к нему. Но он тут же сам стал развивать эту мысль, сказал, что за последние две недели только по её группе надои снизились на тридцать два литра в день — почти на одну треть, перевёл это в рубли.

—           Вот мы сколько теряем.

Вера Михайловна и бровью не повела. Сердито поджав губы, она протирала подойник и, казалось, совсем не замечала, что кто-то есть рядом.

«Не в духе, — опять констатировал про себя Лёша, — но на ус мотает, неправда».

Однако дальше ему говорить с ней становилось всё затруднительнее. Он начинал чувствовать себя мальчишкой перед ней и оттого сбивался на неуверенный тон. Выходило уже неубедительно. Он повторил, как важно именно теперь организовать обильную подкормку коров — надо перерабатывать траву в молоко, — как поднимутся от этого доходы, но фразы получались вялые.

—           Так вот... — поспешил он перейти к прямому вопросу, — как вы посмотрите, если это дело вам начать?

Вера Михайловна круто повернулась, громыхнула бидонами, и Лёша даже не расслышал, что она ответила. Смуглое лицо её с мелкими чертами обострилось и стало диковатым, правый глаз, должно быть, чем-то наколотый и подёрнувшийся красными жилками, сердито покосился.

—           Сто рук у меня, что ль! — услышал он, наконец.

Он уходил ни с чем. Эту женщину с налившимся кровью глазом он, кажется, возненавидел на всю жизнь. Не сто рук! Понятно, трудно. Встань с рассветом, беги доить коров. Подоишь — сдай молоко и торопись на покос. Оттуда — опять на дойку, потом, выходит, надо за травой ехать, а там сено скопнить на ночь и опять — к коровам... Ну и что? Пора такая — сейчас всем отдыхать некогда. А у неё малышей нету, в доме есть кому управляться. Просто избаловали её и всё. Передовая, передовая! Ничего в ней нет передового!

— Подожди, Лёша, а ты хорошо знаешь, кто она? Чем она живёт?

[126]

Папироса у секретаря погасла. Лёша собирался с мыслями. Не о деньгах и не о еде, конечно, речь. Чем она живёт? И зачем? Что она видит в жизни?

Лёша стал рассказывать, что знал.

Секретарь дослушал, заговорил глухо:

—           Нам с тобой, Лёша, трудно понять вдовью печаль. А эта женщина ходит и думает: «ещё не жила и уже жизнь прошла. Ждать больше нечего, кроме старости». Это, Лёша, штука невесёлая. Будешь не в духе. Какие радости ей остались? Работа. А вот давай подумаем: приносит ли радость ей труд? Плохо ли, хорошо ли, но она передовая доярка в колхозе. А даём ли мы ей испытать трудовое удовлетворение? Нет, правда? Мы об этом даже сказать людям забываем, разве только в стенгазете фамилию назовём, ну, в отчётном докладе — в год раз... А главное — не видела она большого проку от своего хвалёного труда: колхоз всё равно был захудалый. Сейчас совершается поворот. И мы зовём её на подвиг, туда, где она найдёт настоящую радость жизни. А она-то ведь думает, что ты пришёл только за тем, чтобы навязать ей лишнюю работу, что её судьба тебе совершенно безразлична.

—           Правда, — выдохнул Лёша.

—           А ты покажи ей, что на этот раз она ошибается. Сумеешь?

Лёша опять помолчал, крутя пропеллером стебелёк травы. Потом сказал:

—           Тогда я с Тони начну.

—           Посоветуйтесь тут, — заключил секретарь, вставая и протягивая на прощанье руку.

Жаль, что у Тони Гладиновой не было такого задора и хватки такой горячей, чтобы кого-то увлечь и повести за собой. Но Лёше это было уже не важно. Дорог пример. Остальное он берёт на себя. Он даже готов косить вместе с Тоней траву после работы. И что, если эта незаметная девушка опередит по надоям Веру Михайловну? Вот тогда Портничиха увидит! Тогда она вспомнит, как сопела и косилась, когда к ней приходил с добрым делом человек.

[127]

Тоня встретила Лёшу тихим, послушным взглядом. С детства какая-то смирная, она бегала по тырлу за коровами, привязывала их и из-за этих быстрых движений становилась непохожей на себя. Лёша перепрыгнул через изгородь, стал помогать ей, а когда она села доить, заговорил о деле. Ему нравилось Тонино умение слушать.

—           Понимаешь, если только на один литр прибавят и то?.. — негромко рассказывал он, искоса поглядывая в ту сторону, где доила Вера Михайловна. — В день прибавится 11 литров от одной от твоей группы. Это шестнадцать рублей с хвостиком в переводе на деньги, так?

Тоня молча кивала головой.

—           В месяц это почти 500 рублей. А мы сделаем, что твоему примеру последуют все доярки колхоза. Тогда от 96 коров прибавится центнер молока в день — это 150 рублей, четыре с половиной тысячи рублей в месяц. Понимаешь?

Вера Михайловна, даже глядя в эту сторону, делала вид, что никого не замечает, только презрительно поджимала губы.

—           Отсюда и заработки доярок будут выше, а может, и премии... — продолжал Лёша.

—           А где косить? — без дальних слов спросила Тоня.

Лёша посмотрел на неё как на спасительницу, заулыбался, но почему-то тут же смахнул улыбку и сказал поспешно:

—           Вон, около овса. Я с председателем говорил.

На следующий день он ещё издали стал высматривать, где стоит тот возок с травой, который Тоня должна была привезти на обед коровам. Но возка не было. Тони тоже нигде не оказалось. Он побежал к ней домой, но увидел, что дверь заперта на палку. Где ж она? Вот-вот придут коровы. Вера Михайловна опять подожмёт губы, только на этот раз с усмешечкой,—мол, «понапрасну, мальчик, ходишь, понапрасну ножки бьёшь!»

И вдруг он увидел что-то непонятное: к тырлу приближалась копна. Её нёс на себе, согнувшись, человек. Около угла копна травы свалилась на землю, и Тоня, красная, потная, с прилипшими ко лбу и щёкам волосами, разогнулась и шумно вздохнула.

—           Тонечка! — бросился к ней Лёша. — Тоня, зачем ты так? А на повозке?

[128]

Тоня молча утирала лицо и чуть не плакала.

—           Да нешто их захватишь? — утёршись, ответила она. В её голосе не было злости — только обида. — Стогуют ведь. Повозки захватывают чуть свет.

—           Трудяга ты, труженица! — растроганно повторял Лёша и даже не заметил сначала, как пронеслась в пяти шагах Вера Михайловна с подойником и не поздоровалась. «Ну-ка! — закричала она корове. — Но-гу» — и быстро заработала руками.

—           Ладно, ты это раздавай и дой, — распоряжался Лёша, — а я остальное принесу.

Через два дня во всех бригадах агитаторы развешивали на видных местах большие листы с крупными разноцветными буквами. Плакаты начинались словами: «Молния. Ценный почин доярки Антонины Гладиновой». Люди собирались, читали — кто про себя, кто вслух. «Ввела подкормку... В первый день удой повысился в среднем на 360 граммов... На следующий день ещё почти на 700... Удои продолжают расти». Внизу выделялись слова: «Доярки, организуем обильную подкормку коров! Увеличим доходы от МТФ!»

Во второй бригаде этот плакат вывесили около скотного на стене амбара. Вера Михайловна сразу увидела его. Пробежала глазами по крупным буквам, вспыхнула, поджала губы и зашагала дальше.

К концу дня на красном щитке появилось что-то новое. Лист толстой бумаги с крупными клетками. На нём, надломившись, тянулись слева направо две кривые линии — синяя и красная. Синяя обознача-ла средний дневной удой по группе Портниковой, красная — по группе Гладиновой. Синяя начиналась высоко, где-то у цифры 8, и день ото дня спрыгивала, как по неровным ступенькам, всё ниже и ниже. Красная, наоборот, начиналась внизу, но за следующий день приподнялась, а потом ещё круче пошла вверх, явно стремясь столкнуться с синей. Ещё через день она вплотную подошла к ней, а спустя ещё сутки пересекла её, остановившись на уровне восьмёрки.

Лёша торжествовал. «Молнии» сверкали по всему колхозу, рассказывая, как слабая группа обогнала самую сильную.

Об этом говорили и на покосе, и у колодцев, пошёл слух, что правление собирается премировать Тоню.

[129]

Лёша заметил, что в настроении Веры Михайловны начало что-то меняться.

—           Надо подумать, Вера Михайловна, — подойдя к ней, сказал он тоном старшего, — как быть дальше. Смотрите, что получается. — Он жестом пригласил её к графику, где уже стояла Тоня.

—           Чего там смотреть! — огрызнулась Вера Михайловна, однако без прежней злости и всё-таки пошла. Стала поодаль, поджав тонкие губы, готовая то ли терпеть всё, что будет, то ли усмехаться в душе.

Рассказ агитатора о том, что показали кривые линии, она вытерпела. Только в конце выпалила с ехидцей:

—           Чуд-дно!

Ушла и села на брёвна. Сидела долго, кусая травинку. Потом вернулась к графику. Стала рассматривать ломаные линии с таким видом, будто хотела найти в них какую-нибудь фальшь. Лёша в стороне о чём-то разговаривал с телятницами.

—           Чуд-дно! — передёрнув плечами, повторила Вера Михайловна, ни к кому персонально не обращаясь. — Две охапки травы принесла — и она уже передовичка!

Никто ей не отозвался. Она снова отправилась на брёвна и села. Щёки её пылали, мысли перебивали одна другую:

«Пусть не две охапки, пусть двадцать! А сколько Портникова этих охапок за все годы перетаскала? И ничего. А теперь Портниковой дали отставку. Новая передовичка объявилась — помоложе нашли. Это справедливость? Что она, скажите, такого особенного сделала? Травы накосила. Подумаешь! И тут уж и «молнии» и громы — на всю вселенную превознесли! Даже премию посулили».

Через минуту Вера Михайловна опять топталась у колодца, где висел график на щитке.

—           Ведь это кабы отвели участки, где косить,— по-прежнему ни к кому не обращаясь, громко высказалась она. — А то где её, подкормку-то брать?

Она повернулась к Лёше:

[130]

— Ну, это ещё ладно. А возить на чём? Все телеги на заготовке заняты. Ведь у нас порядочки — кто захватил, гот и поехал. Три телеги на всю бригаду! Чего правленцы-то думают?

На другой день они с Тоней вместе стоговали сено. Тоня дивилась: своенравная Вера Михайловна, обычно делавшая всё молчком, целое утро заговаривала с ней и была такая добрая и внимательная к людям, что и не верилось: она ли это?

С работы они ехали вдвоём. В низинке, близ дороги, сочно зеленела буйная отава. Вера Михайловна тронула Тоню за плечо и сказала, любуясь:

—           Вот, Тонь, трава-то коровам хорошая... Накосить приехать!

Тоня растерялась.

—           Ты тоже думаешь подкармливать?

—           Надумаешь! — и весело и в то же время грубовато отозвалась Вера Михайловна. — Прилип этот агитатор, как... — И тут же, видно, сообразив, что кривить душой больше не к чему, размякла и улыбнулась, как ребёнок после долгих слёз:

—           Кривая-то моя ишь куда закривила.

Переглянувшись, обе они рассмеялись чистым, доверчивым смехом.

С этого дня Тоня не узнавала её. Вера Михайловна будто сбросила с себя какой-то груз. За все дела она бралась весело, всюду успевала и ходила легко, не чувствуя усталости. Она первой шла запрягать лошадь, чтобы ехать за травой, бойко поторапливала Тоню, а мимо графика проходила с загадочной улыбкой на губах.

Синяя кривая запрыгала вверх. Скоро она подошла близко к красной и, наконец, обе эти линии столкнулись в одной точке вверху. Как две руки, схватившиеся в борьбе, они держались в таком положении, словно были не в силах одолеть одна другую. Потом красная линия Тони, оттолкнувшись от синей и подойдя к черте нового дня, осталась на прежнем уровне. А синяя поднялась выше

[131]

Агитаторы вывешивали новые «молнии». Вера Михайловна, возвращаясь с обеда, ещё издали заметила свою фамилию на большом пёстром листе, прибитом на амбаре, но долго разглядывать постеснялась — быстро и весело зашагала дальше.

Настроение у неё было чудесное!

Износковский район

[132]