Перейти к основному содержанию

Прошло несколько дней. Совет командиров разработал промфинплан до конца третьего квартала. Наш отпуск обошёлся в копеечку. Из отчёта Когана стало ясно, что все наши валютные запасы ушли на покупку и на приобретение станков и материалов и что на счету у нас пусто.

–             Всё из-за вашей трубы, – съязвил Фомичёв, – хоть побирайся.

–             Ведь вы же сами требовали! А доктор довёл меня до чёртиков! – вскипел Коган.

–             В промфинплане на первом месте маслёнки Штауфера, как наиболее доходная статья, кабинетная мебель для харьковских институтов, большая партия кресел, стульев, вытяжных шкафов.

Для пошивочного – неограниченный заказ трусиков, ковбоек и юнгштурмовок. Не потеряли спроса кроватные углы – только работай! В целях экономии в никелировочном уволили мастера Шнайдера, передав комбинат в руки его конкурента Света.

При известии о падении Шнайдера Свет мягко опустил ресницы. После долгих дебатов пришли к решению: до начала учебного года работать в цехах по шести часов. Токари-комсомольцы приняли встречный план по выпуску маслёнок и по монтажу новых станков.

[94]

Неожиданное случилось при распаковке. Из первого раскрытого ящика показался ржавый хлам в виде патронов, кулачков, шкифов, суппортов, похожих на запчасти. Токарная бригада ахнула. Всего ожидали, но не рухляди. Нет сомнений, что это добро подобрали на свалке. Когана поймали в отделе снабжения. Он вошёл в окружении конвоя, начинённого взрывчаткой.

–             Что вы нам подсунули, Соломон Борисович! Это станки? С какого кладбища? – загрохотал Певень.

–             Это издевательство, – не выдержал и спокойный Юдин. Им без дня сто лет, только что название бельгийские!

–             Где же я возьму новые и за какие средства? – осторожно парировал Коган,– воззрившись на «чудеса». Было видно, что его самого кто-то крупно надул.

–             Дорогие мальчики, мы их отмоем в керосине, соберём и будем работать, вот увидите! Они были в плохих руках. Мы хорошие хозяева и заставим их работать, они ещё скажут своё слово! Подшабрим станины, а остальное мелочь! Придёт время и на этом брухте вы заработаете новые. Разве я не разделяю ваши чувства?

Коган говорил голосом усталого человека, сознавая какую-то вину перед нами, потому что он взрослый человек, ответственный инженер, но поставленный в жестокие условия нищеты.

Его беззащитность тронула бунтующие души токарей: стало неловко на чём-то настаивать, демонстрировать, требовать.

–             Извините, Соломон Борисович. Попробуем возродить что можно, – примирительно сказал Юдин. Он выдержан, увлекается книгами, на хорошем счёту как производственник. О нём говорили, что он голова, а у Виктора Николаевича главный конструктор по «перпетуум мобиле».

Для особой операции выпросили дефицитные тряпки. Время не ждало. Ежедневно на фундаменты втаскивали по одному–два станка, освобождённых от грязи и застарелой ржавчины.

Опытный Шевченко руководил монтажными работами. Появилась новая линия станков, впряжённая в трансмиссию. После шабровки станин и отличной скоблёжки они выглядели обнадёживающе. Из столярного цеха пришло пополнение. Сюда пожелали перейти Семён Никитин, Володя Козырь, Ермоленко, Оноприенко, Шейдин, Колесов. Совет командиров утвердил их заявления. В столярном их места заняли пацаны из сводного отряда. Задымила новая труба с хорошей тягой. Это была двойная победа: Когана и Николая Шершнёва. Доктор довольно потирал руки: «В-в-видали, а что я-го-во-р-рил. Н-не травит клоп-пов и баста!»

 [95]

* * *

Жизнь коммуны вошла в привычную колею. Утро начиналось с физзарядки в палаточном городке. Атлетическая фигура Калабалина служила примером для подражания.

Мне тоже захотелось стать сильным и ладным, как Семён. Копаясь в библиотеке, обнаружил небольшую книжку под названием «Моя система». Там описывалась история автора, слаборождённого ребёнка, весом два фута. С самого раннего детства принялся за спорт. В книге приведены комплексы физических упражнений и фотографии атлетов, достигших физического совершенства в результате систематических занятий. Сам Мюллер был чемпионом многих соревнований по гребле, бегу, прыжкам. В возрасте 59 лет пробежал по снегу 11 километров.

Это была своевременная находка. Я принял её как повседневное руководство. Вставал в пять часов утра. До сигнала на подъём проделывал все упражнения. Заканчивал холодным душем и растиранием.

Вскоре ко мне присоединился Коля Гонтаренко, а за ним и другие мученики, безропотно выполнявшие весь ритуал. После гимнастики бегали, доводя дистанцию до пяти километров.

Заметив наши старания, Семён Афанасьевич – так стали его называть после Москвы – освободил нас от общей зарядки и в свободное время учил прыгать в длину и в высоту, метать копьё, подтягиваться на турнике.

–             Ой, хлопцы, та з вас же люды будуть! – сверкал весёлой улыбкой после каждого нашего успеха.

Короткий сон в обеденный перерыв восстанавливал. А силы были нужны. День уплотнён. От подъёма и до отбоя подчинён законам режима.

Я отчётливо начал понимать наше положение. Сто пятьдесят друзей-товарищей должны ежедневно обеспечить чистоту помещений, двора, парка и сада, следить за своей внешностью не для показа делегациям и комиссиям, а для самих себя потому, что так лучше и удобней жить. Восемь часов на работу в цехах и школу, чтобы обеспечить материальный достаток коммуне. Участие в самоуправлении, в комсомольской работе, в ритуалах военизации, в общих собраниях, комиссиях, кружках, в оркестре, в подготовке и проведении праздников, военных игр, спортивных соревнованиях, встречах гостей из разных городов и зарубежных стран.

Жили под старым колонистским девизом: «Не пищать!». Жёсткие требования даже в мелочах входили в привычку, становились обычной нормой жизни. Крошка хлеба под столом была уже поводом для рапорта.

[96]

Благополучие всех направлялось светлой головой и непреклонной волей Антона Семёновича. Это был мозговой и организаторский центр коммуны. От него тянулись линии актива и других помощников. Именно поэтому у нас не было неразберихи, суетни, мышиной возни.

В размахе соревнования в токарном цеху появились «родимые пятна». Были замечены четверо тружеников из новеньких, которые до того увлекались выполнением норм, что в столовой наспех проглатывали пищу и раньше всех бежали в цех. В инструментальной кладовой выклянчивали лучшие резцы с тугоплавкими пластинками «победит», ругались с мастером за расценки, торговались, канючили. В спешке делая брак, старались его сплавить, торгуясь в ОТК, когда он обнаруживался. В литейном первыми захватывали маслёнки из лучшего литья при попустительстве и, как выяснилось, при содействии мастера Ганкевича, не интересуясь, что достанется другим.

Молча стоя за станками, они с каким-то больным наслаждением любовались растущими горками обработанных маслёнок. В отряде жили обособленной жизнью. Книг не читали, от общественных дел уклонялись.

Бригадир токарей Певень записал их в рапорт: «Прошу разобрать поведение рвачей на производстве» – Шейдина, Колесника, Портного и Белостоцкого.

Общее собрание столкнулось с щекотливым явлением. Обвиняемые, став на середине в картинные позы, виновными себя не считали.

–             Можно мне? – попросил слово Антон Семёнович. Чаще всего он выступал в заключение или когда, по его мнению, нужно было придать дискуссии другое направление.

–             Товарищи! Вот стоят наши товарищи. В самом деле – за что они страдают? Трудятся не хуже других, нормы перевыполняют, станки берегут. Позавидовать можно!

Собрание насторожилось. Куда-то повернёт сейчас Антон Семёнович.

Он продолжал: – А завидовать нечему. Они потеряли главное – цель! За что они так стараются? Почему раньше других бегут в цех и позже всех уходят с работы? Хотят побольше заработать себе. Но разве мы против? О себе забывать нельзя, только ведь собственным интересом жив не будешь. На чьих станках они работают? Кто их кормит и даёт кров? Наше общество! Наш коллектив! Конечно, люди они не потерянные. Но сознание у них не вполне советское. Предлагаю всех перевести в отряд новеньких. Пусть попробуют всё сначала.

[97]

В этот вечер раскритикованные «старатели» перебрались к новеньким. Командир отряда Василь Фёдоренко предупредил: «Щоб такого не похторялось!».

Вопросов не задавали. Было и так ясно: реставрации капитализма Вася не потерпит.

К концу августа закончили ремонт главного корпуса. Два отряда девочек перешли в большую спальню, которую до этого занимал отряд малышей. Столяры подарили новосёлам полированный стол улучшенный выделки. Степан Акимович водворил в девичьи чертоги недорогое трюмо и ковёр-дорожку, не состоявший в каком-то родстве с турецким.

Командир отряда малышей Крымский передал своих подопечных Фёдоренко, а сам перешёл в столярно-механический.

Фёдоренко повёл дело по-своему. Он раздобыл новый уборочный инвентарь, достал спецовки по росту, по-хозяйски обставился в новом помещении.

Особое внимание он уделял «старателям», из которых предстояло выветрить старый дух.

В спальне он разместил их по разным углам, в наряды посылал в разное время, умышленно расшатывая корешовские связи. На работе тоже следил, чтобы «пижоны» как можно чаще бывали в приличном окружении.

По предложению Фёдоренко я занял пост его заместителя. Иногда представлял отряд и в совете командиров. В мои обязанности командир вменил громкую читку газет и «всю политику». Газеты читал перед сном, попутно объясняя «непонятные» места в той степени, насколько мне самому было понятно. За разъяснениями обращался к политруку Юрченко и по-новому, внимательно слушал информацию Антона Семёновича перед началом киносеансов.

Вторым увлечением после спорта стало чтение книг. Увлёкся Джеймсом Оливером Кервудом. Одну за другой проглатывал его книги: «Там, где начинается река», «У последней границы», «Золотая петля», «Казан», «Сын Казана».

Елизавета Фёдоровна посоветовала читать Джека Лондона, и он сразу стал моим любимым писателем.

Решив, что и других такая литература может воспитать, дал почитать Шейнину повесть «Белый клык». Вёл он себя отчуждённо, как напрасно обиженный, томился. Книжку взял неохотно в порядке очередной обязанности и положил в тумбочку. А вечером в спальне я застал его за чтением. Увидев меня, он поморщил лоб, смутился, но книгу не бросил. Читал про себя, шевеля губами и водя по строчкам пальцами.

Моя койка стояла рядом. Он протянул книгу и попросил почитать.

[98]

К нам подсели другие – из «политиков». Читали до позднего вечера.

Уже засыпая, я подумал, что чтение Шейнину даётся трудно, что ему нужно помочь и тогда он не будет злиться.

На следующий день мы отправились в лес. Шейнин читал, а я слушал и поправлял. От тяжёлого урока на лбу у Шейнина выступил пот, но прекращать урока он не хотел.

Шейнин был на год старше меня и, кажется, страдал самолюбием. Это был добрый признак. Раз злится – значит научится. Осилив первую книгу, он попросил дать ещё. Впечатлениями не делился, вопросов не задавал, но в глазах таяли какие-то льдинки.

Не все поняли, за что общее собрание наказало «старателей». Маленький Ваня Ткачук долго раздумывал и однажды спросил: «Вася, и мне нельзя, чтоб норму выполнять, да? На середину вызовут? И всем нельзя, да?». Фёдоренко засмеялся, дивясь этой святой невинности.

–             Чудак ты, Ванька! Боны, як собаки, за кистку грызлыся. Той каже «моя», а той – «моя»! И кажный тяг до себя. Мы робимо разом для всих – ты для мене, а для тебе. Теперь тямишь?

–             А зарабатывать не стыдно? – потупился Ваня.

–             Заробляй скильки можешь, та вчись добре, ходы в кино, читай книжки, грай в футбол и не ставай куркульскою занудою. Може в газету напишут, як про кращого ударника. Ось я тебе пошлю на дневальство Ивана Ткачука гляды мени, щоб не спав!

Фёдоренко поднял Ваню над головой, ласково подержал на вытянутых руках – расти коммунар человеком!

[99]