К концу смены в «комбинат» прибежал запыхавшийся Алексюк и сразу ко мне: «Антон вызывает!»
Головка на тонкой шее, вспотевшие веснушки – всё выражало важность поручения. Вопросительно сверкнуло пенсне Света. Кивком головы он разрешил оставить работу. Я шёл и думал, что послужило причиной срочного вызова. В кабинет по пустякам не вызывали. Что-то случилось? Но что? Обидел кого-нибудь? Плохо работал? Опоздал в столовую? Алексюк шагал рядом, едва поспевая. Оставалось одно: услышать голос Антона Семёновича и увидеть его лицо.
Интонаций и мимики у Антона Семёновича было много. Я уже раньше заметил, что если он в гневе, то перед взрывом у него на подбородке появлялась маленькая резкая чёрточка.
[99]
Иногда какой-нибудь пацан «случайно» заглядывал в кабинет и тут же мчался оповещать всю коммуну: «Антон злой!» В коллективе сразу наступало состояние повышенной бдительности;
Какой он сегодня? – назойливо стучало в голове.
– А, будь, что будет! – решил я про себя, и постучал в дверь, вошёл.
Выражение лица у Антона Семёновича было спокойным. Чёрточки на подбородке я не заметил. На душе стало уютнее.
– Через час к нам пожалует польская делегация, – начал Антон Семёнович без стали в голосе. – У тебя вроде кто-то говорил по-польски. Ты что-нибудь знаешь?
– Бабушка говорила и немного отец.
– Нам нужно приветствовать гостей. Можешь сказать несколько слов? Что нужно сказать, почитаешь вот здесь. Переведи, хорошо подумай и говори смело, как на общем собрании перед своими.
Он дал лист бумаги, написанный крупными буквами. Я прочитал текст и подумал, что можно сказать по-польски, если заучить по-русски.
– Не волнуйся, – успокоил Антон Семёнович, – Говори, будто перед тобой наши. Это ведь делегация рабочих. Одевайся в парадную форму. Гостей будем принимать в строю.
Я побежал принимать дипломатический вид. Помылся, оделся и вышел в сад подучить текст выступления. На другом листе писал польские слова русскими буквами. Вначале всё казалось ясным. Но вдруг стали закрадываться сомнения. Где и как мне стоять, как держать руки, какие поляки из себя? Чем меньше оставалось времени, тем больше громоздилось тревожных мыслей. Мои терзания остановил сигнал общего сбора. Коммуна строилась. Загудели басы и баритоны, музыканты несли папки с нотами. Левшаков был при полном параде.
Под горой послышался гул автомобилей. Дежурные дали сигнал: «Едут!» Строй вытянулся симметрично, по обе стороны здания, разделённый парадной дверью. На башнях реяли флаги. Между ними ажурная сетка, на которой золотыми буквами имя нашего дома «Детская трудовая коммуна ГПУ УССР им. Ф Дзержинского».
Надраенная медь оркестра, парадный строй коммунаров, яркие цветники, шикарные открытые машины, подъехавшие с гостями – всё это так на меня подействовало, что я совершенно потерял дар речи. Как пар, улетучились не только польские и русские слова, и вместо приветствия в голову лезла польская молитва: «Еден сын Мории, на небе крулье и на жеми пануе». В висках стучало: «...пануе, пануе...пануе...»
[100]
– А, чёрт бы вас взял! – выругался я вслух, вспомнив свою бабушку, которая утром и вечером твердила эту молитву.
Гости вышли из машин. Их встретил Антон Семёнович.
Все направились к площади, где стоял строй коммунаров. Делегация была большая, мужчины, женщины, даже дети. Появились фотоаппараты, нацеленные на строй и ближайшую панораму. После торжественного выноса знамени оркестр заиграл польский государственный гимн, а за ним – наш «Интернационал». После гимнов и звонков до боли в тишине я услышал голос Камардинова.
– Слово приветствия имеет коммунар...
Зная, что это касается только меня, я машинально вышел из строя и стал перед поляками.
На меня смотрели спокойные глаза Антона Семёновича. Как на большом плакате я начал различать в своей памяти слова. Мне захотелось скорее начать.
– Дроги госни! От стопеньдесерт дзечий коммуны Феликса Дзержинского, велького сына польского народу, горонцо витамы вас.
– Дорогие гости! Сто пятьдесят коммунаров-дзержинцев сердечно приветствуют вас в нашем доме. Мы носим имя великого сына польского народа и гордимся его именем. Мы учимся и работаем. Приглашаем вас познакомиться с нашей жизнью в коммуне. Желаем вам победы в Польше за рабочее дело. Да здравствует советско-польская дружба рабочих и крестьян!
– Всё, – подумал я, – пронесло. Поляки зааплодировали и громким хором возгласили здравицу: «Виват! Нех жие Польска и Звензек Радзецкий! Нех жие, виват, виват!» Подхватили меня на руки и начали качать.
Сто пятьдесят молодых глоток разразилось могучим «Ура». Оркестр грянул туш.
Когда мне удалось, наконец, принять вертикальное положение, посыпались вопросы:
– Пан есть поляк? 3 якего мяста? Чы давно пан знаходзище тутай? Гдзе ойтец и матка?
Я ответил, что я «естем» русский, а польский немного знаю от «бабци».
– Алек пан добже розмавя по-варшавски – ворковала пожилая пани, видимо не ждавшая встречи с «родичем». Но помощь уже подоспела: Ваня Ткачук и Люба Красная начали одаривать гостей роскошными букетами наших редких цветов.
– О, яке пенне, сченсливе дзенка, бардзе, дзенькуем!
Я чувствовал себя именинником. Безумно был рад, что выполнил особое поручение Антона Семёновича.
[101]
После вноса знамени Калабалин распустил строй и делегацию повели на осмотр коммуны... Хотя был переводчик, я по-прежнему оставался в центре внимания. Антон Семёнович хорошо понимал по-польски без перевода и я удивлялся, почему он сам не приветствовал гостей.
Делегацию сопровождала небольшая группа коммунаров с Антоном Семёновичем. Это был наш дипломатический корпус. Все остальные занимались своими делами, как в обычное после работы время.
Это были рабочие лодзинских фабрик. Почему они называли друг друга панами и меня в том числе, я не понимал.
Осматривая учебные классы, спальни, клубы, помещения кружков, выставки работ, они удивлялись нашему богатству. В «тихом» клубе задержались у бюста Феликса Эдмундовича. Внимательно осмотрели стенд с фотографиями. В вазе под бюстом стояли живые розы. Сбоку – почётный караул – коммунар с поднятой в салюте рукой. Все фотографировали.
Спустились по лестнице вниз к столярно-механическому. Попутно заглянули в уютную каморку биологов. Полюбовались аквариумом, потрогали руками засушенных бабочек и жуков, гербарий.
В цехах чистота. Станки с ещё тёплыми моторами после трудового дня имели довольно солидный вид. Их осматривали и тоже трогали руками, оживлённо переговаривались.
Только токари в свой цех не пригласили, не желая столкнуть поляков с «бельгийцами» Соломона Борисовича.
Во дворе на спортивных площадках всё вертелось и кружилось. Виктор Николаевич демонстрировал горлёт. Разгорячённые игрой, капитаны команд предложили поиграть гостям, но время визита заканчивалось и они, явно сожалея, отказались.
На прощание фотографировались группами вместе с коммунарами, благодарили Антона Семёновича за приём и воспитание таких ладных «хлопцув» и «дзевчынэк».
Меня одарили блокнотами и карандашами, цветными фотографиями, «цукерками».
В книге отзывов оставили запись своих впечатлений и все подписались...
У машин, окружённые провожающими, с большим подъёмом спели «Сто лят».
– Довидзеня! Бардзо дзенькуем! Чеками спатканя с панчествем, в Жечи Посполитый!
– Так, павне, товарищи, – ответил весело Антон Семёнович пожимая на прощание со всех сторон протянутые руки. Мне пожимали руку как взрослому, а пожилая «пани», растрогавшись, по-матерински прижала к
[102]
себе и сказала: «Бардзо дзенькуе дзецко, з цалэго серца! Ты мивый хлопак чи споткамыше ему в жичу?»
Гости уехали. Спало напряжение. Антон Семёнович подозвал к себе и, усмехаясь, сказал:
– А ты боялся! Не так страшен чёрт. Быть тебе дипломатом. А потом, обратившись к Камардинову, распорядился: «Благодарность в приказ!»
[103]