Поезд Харьков – Севастополь мчал коммунаров на юг. Позади остались недолгие сборы, марш по харьковским улицам, посадка в вагоны. А после – бесконечные равнинные степи, перелески, полоски рек и речушек, золото зреющих колосьев хлеба. Ночью кто-то сказал, что проехали Сиваш, но почти все спали. И вот мы на крымской земле! Настал день тёплый и солнечный. Мы торчали у окон, смотрели во все глаза, стараясь ничего не пропустить.
«Знатоки» Крыма, не раз побывавшие здесь в неукротимом стремлении «попасть в тепло», рассказывали свои истории, ещё живо сохранившиеся в памяти.
Я не бывал в этих местах, ничего не мог рассказать и только слушал, о чём говорили другие, всё принимая на ветру. За Симферополем ехали в живописной долине, освещённой южным солнцем. По бокам, на склонах как на географической карте, разбросаны треугольниками, квадратами и другими фигурами зелёные виноградники. Мне как «первооткрывателю» всё было значительно и интересно. Местность стала меняться. Куда-то пропали поля и бескрайние степи, уплыли виноградники. Вместо них появились холмы, близкие и дальние, с короткой и чахлой растительностью. Постепенно даль закрывалась выросшими вблизи холмами. Поезд вползал в теснину гор. И вот скрылось солнце, что-то загрохотало, усиливаясь эхом; стало совсем темно. Это первый тоннель. Здесь после простора вширь и ввысь в каменном мешке было не по себе. И вдруг железный грохот поезда резнул грохот оркестра. Заиграли родной украинский гопак. В полумраке вагонного освещения музыканты, слившись с инструментами, в упоении отдавали весь свой дух. Тоннели несколько раз чередовались с открытыми
[120]
просветами, как бы давая отдых от первого гнетущего впечатления.
И вдруг кончился последний тоннель. В окна вагонов брызнуло таким ослепительным сиянием, что заломило в глазах, хотелось какое-то время не смотреть, чтобы привыкнуть. Впервые в жизни я увидел море. Оно было спокойное и бескрайнее, усыпанное белыми рядами кружева на синем ковре. В воздухе мелькали чайки, беспрерывно поочерёдно падали вниз, окунаясь в бело-синее сияние в весёлой игре полёта и криков. На нас со всех сторон глядел совершенно новый, неизведанный мир. В воздухе зной, всё освещено и накалено солнцем и в то же время дышалось легко и свободно. Налюбовавшись морем, я стал осматривать город. Он гористый, какой-то светлый и белый, изрезанный впадинами, голубыми бухтами. От моря ввысь громоздятся белые из камня дома и домики, как бы высеченные в скалах и вросшие в них.
А на бухте, погружённые в её глубину, очерченные сине-зелёной поверхностью, в солнечных бликах, спокойно стояли стальные громадины кораблей, с торчащими в небо широкими изогнутыми трубами. Из некоторых вырывались голубоватые дымки. К ним подходили и уходили от них крошечные шлюпки с игрушечными человечками. Они перемещались от корабля к кораблю и от кораблей к пристани. В глаза вошла белокаменная лестница, спускающаяся с высот к воде, к пристани, где останавливалась шлюпка, отпуская и принимая человечков. Эта лестница занимала какое-то главное место в окружении домов и заканчивалась белыми колоннами. Я тут же спросил Виктора Николаевича, отправившегося с нами в поход, как называется это место города. Он ответил, что это Графская пристань, и показал на дом, где находится штаб Черноморского флота.
И вот наконец Севастопольский вокзал. Поезд, прочистив глотку оглушительным гудком, дымом и искорками из трубы, пошипев паром, лязгнув сцепами, ещё раз богатырски выдохнув, остановился.
Выходили пассажиры с ручной кладью – чемоданами, сумками, мешками, отыскивая глазами встречающих. На перроне было людно. В живой толчее перемещались женские платочки, беретики, фески, лёгкие картузы, татарские войлочные шляпы, зонтики от солнца. Выделялись лица, шеи, руки. Всё такое живое, подвижное, говорящее, радостное встречам с родным и знакомым.
Высаживались и мы, занимая место на перроне, не давая смять себя людскому напору.
Нас встретил Коля Шершнёв, наш доктор с неизменной санитарной сумкой, которая клонила его вправо. Его тут же окружило наше начальство:
[121]
Антон Семёнович, Терский, Левшаков, некоторые командиры взводов. Рукопожатия, расспросы. Наше положение осложнёно тем, что не вся коммуна ехала в одном поезде... Из-за транспортных неурядиц коммуне пришлось разместиться в трёх эшелонах.
Первыми приехали музвзвод, частично первый взвод, малыши четвёртого взвода и знамённая бригада. Остальных сопровождают Степан Акимович и Барбаров – новый заместитель начальника коммуны по политической части. Места для ночлега у нас не было. На коротком совете командиров решили часа два посвятить осмотру города.
Остаются на месте знамённая бригада с зачехлённым знаменем, а при вещах и продуктах сторожевой отряд и три коммунара из хозяйственной части. В этом была необходимость. На перроне и вокруг вокзала шныряла знакомая предприимчивая «братва».
Во временном лагере остался Антон Семёнович. Группу, в которой находился и я, в город повёл Семён Калабалин. Улицы гористые и узкие, накалённые зноем. Воздух наполнен прозрачной дымкой. Игрушечные трамваи по сравнению с харьковскими, на узких рельсах, часто встречались на нашем пути.
По узким улочкам с каменными лестницами, падающими вниз, спустились на Приморский бульвар. Поразило множество моряков-краснофлотцев. Они в белых рубахах-форменках, с синими воротничками, в лихих бескозырках с трепетными ленточками на ветру, в брюках-клёш, подпоясанных широкими ремнями с ослепительно сияющими бляхами.
Наглаженные, чистые, загорелые, неторопливо проходили мимо нас, слегка раскачиваясь в свободной походке.
Кто из нас не мечтал быть моряком и бороздить моря и океаны! Их вид говорил, что это они настоящие хозяева этого светлого города.
С низкого берега Приморского бульвара нам открылась голубая бухта, уходящая в бескрайнюю синеву моря через узкие ворота берега с крепостными бастионами. Спокойную гладь резали торпедные катера, оставляя за кормой пенные буруны.
Как крепости, рассредоточены военные корабли «Парижская коммуна», «Червона Украина», «Коминтерн», «Профинтерн», «Незаможник» с грозными орудийными башнями. Они скрывались в сине-зелёной глади и на фоне противоположного берега. Лишь редкие сирены, пронизывавшие бухту и город резким уханием, обнаруживали их присутствие.
В беседку у самой воды собирался духовой оркестр моряков, и мы остановились послушать. Музыкантов было немного. Нам стало интересно сравнить их игру с нашим оркестром. В нашей группе были музыкальные
[122]
звёзды коммуны – Ваня Волченко, Федя Борисов, Козырь, Никитин и даже «пиколыцик» – Петька Романов.
Взмах палочки, и мы с первых тактов узнали бравурный «Егерский». Марш очень знаком по игре нашего оркестра в походах. Играли хорошо, с подъёмом, чётко выделялся каждый инструмент, особенно тромбон и корнет, но не было мощи и густоты нашего большого оркестра. Вовсе не было кларнетов, саксофона, флейты-пикколы и других. Может быть, поэтому Петька досадливо махнул рукой и сквозь зубы процедил: «Хал-турка!» Никитин улыбнулся и мазнул по носу Петьки пальцами: «Тоже мне, дока!»
К беседке подходили моряки и гражданская публика, гуляющая по бульвару. Берегов ласково касались лёгкие волны, лениво перекатывались по камням и гальке. Постепенно нас окружила масса любителей музыки из моряков и местных жителей, по-южному празднично одетых. Женская половина красовалась летними туалетами, видно, приготовленными для танцев. В воздухе потянуло духами.
Глядя на своих корешков, я понял, что наша форма из трусов и парусиновых рубах не соответствует моменту, и как бы в подтверждение моей мысли, тихий голос дамочки в шляпке своему спутнику: «Милый, откуда у нас эти скауты?» При этом откровенно рассматривая Петьку, она скривила губки.
Не зная, что такое «скауты», я понял из гримаски и тона, что она оскорбляет нас, но в это время Семён Калабалин дал команду выходить из кольца.
Время «увольнительной» кончилось, и мы направились в обратный путь.
[123]