Лагерная жизнь вступила в свои права, подчиняясь привычному распорядку и ритму с той лишь разницей, что не было производства и школы.
После зарядки лавиной катились с нашей кручи на пляж. В это время дежурные убирали в палатках территорию. Где-то раздобыли шланг и по очереди освежали брезентовые полы. Днём палатки открыты всем ветрам, валиком подкатанные кверху.
Питались в летней столовой ТОГПУ (транспортного отделения ГПУ). Это лёгкий павильон типа «поплавка» над самым морем. Кормили хорошо. Наше самообслуживание облегчало труд работников столовой.
Виктор Николаевич со своим активом художников разработал план культурных мероприятий на всё время отдыха. Он включал экскурсии, лекции, работу натуралистов и художников, сыгровки оркестра, концерты, посещения кинотеатра, встречи на футбольном поле. Предусмотрены были и «окна» для свободного времени, которое каждый мог использовать как хотел.
Ещё до восхода солнца рыбаки занимали места на берегу. Пахло морем и водорослями. Волны разбивались о камни, забегая во все закоулки. Солёная вода больно щиплет ссадины на коже, но никто не обращает на это внимание, когда хорошо клюёт, когда среди бычков мелькнёт и ставрида и скумбрия! Шеф рыбаков Терский. Солёная вода, палящее солнце вымочили и окончательно иссушили его тощую фигуру, обесцветили шевелюру и брови. Но глаза по-прежнему светились весёлым, добрым огоньком.
Когда нет клёва, охотились за рачками. Они ловко прятались в камнях, маскируясь песочной мутью.
На многолюдном пляже своя жизнь. Врач Николай Фролович Шершнёв не рекомендовал много торчать на солнце. Быть может, поэтому больше сидели в воде.
[151]
Первое время конфликтовали с командой Освода. Жалобы на нарушение запретной линии купания доходили до Антона Семёновича, но вскоре наступило перемирие. Коммунары помогали осводовцам поддерживать порядок, получив лодки и даже осводовскую форму. Привыкшие к активности, мы сами стали теперь следить за порядком.
В один из дней я попал в неприятное приключение. Мои товарищи по кружку натуралистов Гуляев, Чёрный и Глебов, осматривая достопримечательности Ялты, приметили в парке «Курзала» золотых рыбок. В наших харьковских аквариумах таких красавиц нет. Ходили к директору, просили отпустить за плату, если нельзя подарить. Директор выслушал и отказал. Тогда обещали взамен прислать потомство редкостного африканского циклозона! И это не помогло.
Тогда мы решили действовать на свой риск – рыбок взять без дозволения, а после тайно подкинуть деньги. Из лагеря вышли вчетвером, когда совсем стемнело. Для маскировки надели чёрные костюмы. Банку вшили в чёрный чехол, затянутый резинкой. Круглый бассейн фонтана расположен на главной аллее, неподалёку от входа. В нём-то и плавали золотые рыбки, переливаясь красками в вечернем освещении. Полюбовались и пошли в тенистую часть парка к проточному водоёму с каменной тумбой фонтана. Водоём укрыт тонкими, низко свисающими ветвями плакучей ивы. Он ещё днём был разведан Глебовым, и теперь мы шли наверняка. Под ивой стояла парковая скамья. Не снимая обуви, я тихо ступил в воду. От холода ноги сразу задубели. Ручей не глубокий, с каменистым дном, воды едва по пояс. Путаясь в водорослях, я понял, что голыми руками рыбку не взять. Друзья стали «на часах». Водил сложенными ладонями во всех направлениях. Рыбки толкались о пальцы, прикасались к ногам, но в западню не шли. Я уже подумал, что можно поймать, запутав её широкими листьями, как вдруг произошло неожиданное.
К скамье подходили Антон Семёнович и Барбаров. Они были так близко, что бежать было уже бесполезно. «Часовые» сигналили, но слишком тихо.
Не зная, куда деваться, я опустился в воду, ноги сами подогнулись в коленях. Погрузился по самую шею, прячась за тумбу фонтана. Они сели на скамью спиной ко мне. Их спины можно достать рукой. Стоило им оглянуться, и я пропал.
Журчат струи фонтана, заглушая дыхание и тихие стоны от холода. Только бы не выдать себя кашлем или чиханием. В минуты волнения это случается!
Антон Семёнович что-то говорил Барбарову. Ко мне долетали отдельные слова и фразы, смысла которых я не мог понять.
[152]
Я лежал без движения спиной на камнях. На моё счастье к скамейке подбежал Алексюк и сообщил:
– Антон Семёнович, вас просят срочно в лагерь!
– Есть в лагерь!– сразу поднялся Макаренко и они ушли. Из кустов выскочили корешки. Они помогли выбраться на сушу. В первые минуты я не мог ни двигаться, ни говорить, тело тряслось в ознобе. Меня потащили к тёплому пляжу. На ещё не остывшей гальке я отогрелся, перестал клацать зубами. В лагерь возвращались как побитые.
Утром следующего дня по лагерю прошла печальная весть. Под большим секретом Алексюк рассказал своим корешам о смерти матери Антона Семёновича. Сам Лёнька всё узнал из телеграммы.
Антон Семёнович собирался в Харьков. О причине отъезда коммунарам говорить не велел.
Вспоминалась живая, маленькая, всегда аккуратно одетая Татьяна Михайловна.
Те, кто навещал её, знали, что она очень любила своего Антошу, заботилась о нём как единственный родной человек. Её частыми гостями были пацаны. Она всех называла на «вы», со всеми была приветлива. Их маленькая квартира при коммуне сверкала чистотой. Не располагая достатком, она всегда старалась угостить «деток» каким-нибудь лакомством. Особенно вкусными были её блинчики. У неё всегда находились интересные книжки. К ним мы относились особенно бережно и обязательно возвращали, думая, что их читал Антон Семёнович.
И вот – не стало скромного и доброго человека, не стало друга и матери.
После короткого совещания в штабе Антон Семёнович сообщил дежурному об отъезде на несколько дней в Харьков.
Заместителем оставили Барбарова.
* * *
Антон Семёнович не поделился с нами своим горем и от этого ему было ещё тяжелее. Солнечные дни нашей юности он не хотел омрачать тенью траура, которая так безжалостно коснулась его лично.
Мать... Мама. Обыденная, привычная и будто бы вечная. И вдруг её не стало... и больше никогда не будет. Каждый из нас, его воспитанников, мог ему посочувствовать, пережив потери своих матерей.
Под тяжёлым впечатлением происшедшего вспомнилось и моё прошлое детство, моя мама. Она и вся её родня были религиозны и с моим отцом-«безбожником» постоянно вели войну. Вернувшись с фронтов
[153]
гражданской войны, он продолжал работу на своём заводе ВЭК в Харькове, где мы постоянно жили. Днём на заводе, а вечером, при керосиновой лампе, работал дома, насекая напильники. Вставал очень рано и до ухода на завод тоже работал. В семье я старший. По утрам сидел у разбитой шибки окна и слушал заводские гудки, чтобы напомнить отцу. После второго гудка отец бросал наковальню и бежал на завод, боясь опоздать в проходную. Мать оставалась дома. Когда отца не было, приходили бабушка и сёстры матери, мои тётки, и настраивали мать против отца-«антихриста». Одна из тёток даже советовала отрубить голову, «когда он спит», Меня часами заставляли стоять перед иконами, читать молитвы. За ослушивание ставили на колени на пшено или соль. Мать плакала, жалея меня. К приходу отца родственницы разлетались, как чёрное вороньё. Так продолжалось до 1925 года, когда отец потерял зрение. Для него это было страшно. Он любил читать, хорошо рисовал, играл на струнных инструментах, смешно копировал попов. И вдруг всё переменилось, он стал беспомощным. Давление на мать усилилось ещё больше. Родня требовала бросить отца, угрожала ей родительским проклятием, а «щенков» забрать.
Кроме меня, было ещё трое – братья Костя и Андрюша и сестра Шура. Она была совсем малая.
Настал день, когда к высокому крыльцу нашего дома подкатили подводы, какие-то люди стали выносить вещи, равнодушные и спокойные. Вынесли всё. Где-то на возах пристроили мать, братьев и сестру.
Я упёрся и на подводу не сел. В пустом доме осталась кровать отца, наша детская кровать, в которой спали все братья, картина, нарисованная отцом, и два фикуса. В пустых комнатах каждый звук усиливался непривычным эхом. Мы остались одни.
Поздно вечером пришла мать. Я забился в угол и смотрел на неё не мигая. Мать подошла, положила руку на голову и тихо плача, спросила: «Ты не забудешь маму?» Когда мать собралась уходить, отец решил проводить её. В руках он нёс два вазона с фикусами. Перед самым домом тёток из-за палисадника выскочила какая-то чёрная тень и бросилась на отца. Я подбежал ближе и увидел одну из маминых сестёр. В её руках был нож, Этим ножом она ударила отца по лицу. Отец опустился на колени и застонал. Я не заметил, как мать куда-то исчезла, а я смотрел на рану под глазом, из которой лилась кровь.
Просить помощи не у кого. Улицы безлюдны и темны.
– Папа, папочка!– наконец вернулась ко мне речь,– тебе больно?
– Мне больно не от ножа, сыночек, ты ещё не всё понимаешь.
[154]
Я гладил его по голове и лицу, не зная, что делать.
Вспоминая теперь эти страшные минуты, я не могу понять, за что на отца свалилась такая жестокость богобоязненных святош? А мама? Неужели я когда-нибудь назову тебя предательницей? А может быть, я и не увижу тебя?
Погружённый в невесёлые думы, я пошёл к морю и устроился в лабиринте любимых камней. Шум прибоя успокаивал, а прохладные брызги охлаждали внутренний жар, как ласки матери. Здесь меня нашли Мезяк и Глебов.
Толкнув меня в бок, Мезяк сказал: «Чего раскис, мы давно за тобой зырим!»
В Ялтинский порт входил красавец парусник. На его борту прочитали название: «Товарищ». По мере приближения к причалу белое оперение парусов быстро спадало, оголяя реи и мачты. Над палубой, на большой высоте, управлялись с парусами маленькие фигурки моряков.
В середине дня в лагерь пришёл отряд пионеров-«артековцев». Они подошли строем под барабанный бой. Три барабанщика шли впереди и бойко выстукивали дробь, перекликаясь с горном. Наш барабанщик Чевелий Шура оценил их искусство. Это его любимый инструмент в оркестре.
По сигналу наши пионеры выстроились в шеренгу и поприветствовали гостей. После официальной части на открытой полянке развели небольшой костёр. Вместе пели пионерские песни. Особенно дружно звучала любимая «Картошка». Гости рассказывали, как они праздновали пятилетие Артека, как им хорошо и весело живётся у самого моря.
В этой встрече участвовали Пётр Осипович Барбаров, Швед и Камардинов. Они рассказали о коммуне, о том, как мы учимся и работаем. От костра перешли к играм. Артековцам понравился «Горлёт». Они явно уступали «дзержинцам», но играть научились быстро и обещали ввести «Горлёт» в Артеке. Автор игры был счастлив. Под конец встречи пионеры подарили нам вымпел, значки и десять новых пионерских галстуков.
В ответ Ваня Ткачук вручил пионервожатой книжки с памятными надписями и акварельки с видами Ялты, работы художников Терского. Приход гостей был неожиданным, и мы не были готовы преподнести специальные подарки. Обещали прислать коммунарский фотоальбом. Провожали гостей всей коммуной в строй. Артековцы выходили из лагеря под марш нашего оркестра.
[155]