Кончился крымский поход. Загорелые, окрепшие душой и телом, полные незабываемых впечатлений, повзрослевшие, возвращались домой. На подступах к коммуне встречали друзья и знакомые. И вот он – наш дом! Родной и единственный. Едва дождавшись команды «Разойдись!», бросились осматривать хозяйство. Планы Соломона Борисовича сбывались. Заканчивалось строительство кирпичного дома для ИТР, вынесенного за футбольное поле в лес. Пока это было единственное капитальное здание. Остальное представляло собой скопище деревянных построек и пристроек, больших, средних и малых, сооружённых из «отходов». Особенно несуразной показалась кузня Филатова, которая перекочевала с тыла на открытое место перед самым фасадом и воссела на бывшей клумбе. Соломон Борисович объяснил сиё перемещение как вынужденную уступку пожарникам. Он водил по двору Антона Семёновича и Дидоренко торжественный и взволнованный, как по полю выигранного сражения. Царственным жестом указывал на плоды своего триумфа. Его массивная бритая голова горделиво красовалась в ожидании лаврового венка. А почему бы и нет? Ведь сделано доброе дело! Сараи? Так это же не южный берег Крыма!
Внутри здания засверкал свежими красками настоящий спортивный зал; будто здесь и не было никаких станков! Их место заняли новенькие снаряды: шведская стенка, параллельные брусья, турник, кольца, канаты для лазания, конь, трапеции и даже маты! За дальней стенкой – души для мальчиков и девочек. Войти в зал ещё нельзя – полы свежевыкрашенные. Смотрим и глазам не верим: как мог наш Гобсек решиться на такое расточительство!
– Ура! Качать Соломона Борисовича – не выдержали пацаны, опомнившись от сказочного видения. Нервы Когана не выдержали – блеснула слеза. Он расслабленно ответил на крепкое пожатие Калабалина и как бы про себя заметил: «Разве я барахольщик? Вы ещё не то увидите!»
[170]
Каморку биологов реконструкция не затронула: гурами, гулии, вуалехвосты спокойно плавали в своих водоёмах, избавленные от гула станков и душераздирающего визга пил.
Станки столярно-механического смонтированы в пристройке к «Стадиону». Мы простили Соломону Борисовичу захламлённость производственного тыла времянками и мусором, который заполз и на дорожки, и на цветники перед фасадом. И на кузню посмотрели не так удивлённо, как в первый момент, понимая, что не жилица она на этом свете.
Империя фанз нам надоела порядочно. Построенная из хлама, она, как магнитом, притягивала к себе другой хлам, который был нужен нашему производству. Свежий глаз, впитавший иные панорамы, подсказывал: сжечь бы всю барахолку кричащей нищеты и строить так, как дом ИТР и спортзал! Да не пришло ещё время. Пока что представлялась одна возможность: придать этому царству убогости какой-нибудь вид.
Аврал начался с налёта, как только закончили осмотр. Совет командиров распределил участки. Походная система взводами перешла в отрядную. После столь длительного отдыха работали с наслаждением: скребли, чистили, мели. Взрыхлённые и политые цветники улыбались посвежевшими красками. Каждый цветок кланялся над струями поливок, как бы благодаря своих избавителей и спасителей. Карл Иванович не дал им погибнуть, но гибель была уже близка.
Дорожки перед домом посыпали свежим песком. Единственный тротуар, протяжённостью от углов здания до парадного входа, вычищался и споласкивался водой.
Дебри тыла с головоломными лабиринтами и баррикадами попали под жестокую обработку. Соломон Борисович и его маршалы Лейтес, Мошанский, Орденанс и Сыч грудью отстаивали всё, что должно ещё пожить на свете. Пылали костры, пожирая в очистительном огне мусор и рухлядь.
Внутри здания уборка затянулась до позднего вечера. В сверкающие чистотой спальни вносили проветренные одеяла и матрацы, застилали чистые простыни, заправляли кровати, натирали паркет и с упоением думали: в гостях хорошо, а дома лучше.
* * *
Наступило время школы. Появились заботы у кандидатов на рабфак. В самом деле: не сидеть же в коммуне до поры, когда вырастет борода! Явных кандидатов набиралось человек тридцать. Их не упрекали, как засидевшихся невест, но жизнь предъявляла свои требования. На улице ещё так много ребят, нуждающихся в нашей помощи!
[171]
Фомичёв и его товарищи – актив коммуны, комсомольцы, лучшие производственники не на шутку встревожились, когда машиностроительный институт отказал в приёме на 1-й курс своего рабфака. Нет стипендий и мест в общежитии.
Рабфак! Это была ступень к дальнейшему образованию рабочего человека, это перспектива учёбы в институте, возможность для рабочего человека стать инженером, о чём часто говорил нам Антон Семёнович.
Институт мог взять на II и III курс студентов. Но кто решится сдавать экзамены без подготовки на эти курсы? А где жить? Коммуну превратить в ночлежку?
Педагогический совет коммуны, а вскоре и совет командиров были поставлены перед сложной проблемой: как быть, что делать? И решение пришло: нельзя ли открыть собственный рабфак? Например, как отделение Машиностроительного института? Перспектива заманчивая, а как её осуществить? Кто разрешит и узаконит, где взять оборудование, преподавателей? Как их разместить? Дебаты были бурными. ССК Харламова, не справляясь с разгорячёнными ораторами и шумом, перешедшим парламентские рамки, обратились за помощью к Антону Семёновичу.
Что-то было в его лице строгое и торжественное. Что-то новое излучалось его глазами. Наступила тишина. Мы смотрели на Антона, как на взведённый курок.
– Товарищи! А ведь в самом деле, почему бы нам не открыть свой рабфак! – очень спокойно начал Антон Семёнович. Мне думается, что к такому решению мы давно готовы. Если институт предлагает II курс, то почему мы не можем сами начать с первого? Наш преподавательский состав может, я думаю, перестроиться. А если будет надо, пригласим и других. Что касается организационных вопросов – поручите их мне. Думаю, рабфак у нас будет. Тут он сделал паузу и, улыбнувшись, добавил без всякого пафоса: «Дня через два».
Совет замер. Антону мы верили как святому, но поверить в такое? Первый раз на совете началось настоящее столпотворение. Впрочем, продолжалось оно недолго. Лицо Антона Семёновича посуровело и в кабинете вновь стало тихо.
Как-то в один из зимних вечеров Антон Семёнович читал нам письмо А. М. Горького. В кабинете полно ребят. Неожиданно потух свет. Это случалось не часто. Сидим тихо, переговариваемся и не знаем, сколько продлится досадная темнота. И вдруг – голос Антона Семёновича: «Да будет свет! Раз! Два! Три! Отсчитывая, он хлопал ладонями.
[172]
По счёту «три» ярко вспыхнула лампочка. Поражённые невероятным фокусом, мы даже испугались и лишь спустя некоторое время разразились нашими аплодисментами.
Этот случай помнили, но разгадку... найти не могли.
И вот теперь ещё один фантастический полёт. Возможно, что идею открытия рабфака в коммуне им. Ф. Э. Дзержинского он вынашивал давно; возможно, что именно сегодня это решение вызрело окончательно.
Соломона Борисовича идея рабфака тоже обрадовала: «Граждане, мы сохранили рабочие руки. И какие руки! Золотые руки! Вы понимаете, что это значит? Вы ещё не понимаете!» За дверью кабинета он тыкал пухлую ладонь радостным кандидатам, щедро обещая обтирку в цехах и спецовку из «рубчика».
15 сентября рабфак был торжественно открыт. В коммуне остались прославленные токари, слесари, столяры, формовщики, литейщики. Педагогический состав пополнился хорошими преподавателями по истории, математике, физике. По русскому языку и литературе – профессор С. П. Пушников, по украинскому языку и литературе – профессор Е. С. Могура.
Рабфаковцами I и II курсов стали 70 человек. При вступлении сдавали экзамены.
* * *
После крымского похода секретарём комсомольской ячейки избрали Сашу Акимова. Он работал в столярной мастерской, был ударником, активным комсомольцем, спортсменом, по характеру – весёлый, никогда не ноющий, общительный. К нему тянулись, признавая авторитет вожака.
Под его руководством комсомольская ячейка стала работать активно, входя во все сферы жизни коммуны. Однажды на работе, после короткого разговора, он предложил мне вступить в ряды ВЛКСМ. Его предложение меня обрадовало, как выражение доверия, признание достойным носить звание комсомольца. В комсомол принимали не любого желающего. Делали отбор по производственным достижениям, показателям в учёбе, в поведении, политической подготовке и пролетарской сознательности. В биографии учитывалось социальное происхождение, хотя в нашем составе «столбовых» потомков «голубой» крови не встречалось.
До разговора с новым секретарём, находясь постоянно в среде комсомольцев, я видел, что они лучше и активнее других, больше загружены общественными и политическими делами. В отрядах, совете командиров, на общих собраниях их голос был решающим.
[173]
На закрытых комсомольских собраниях обсуждались такие вопросы из жизни коммуны, куда не было доступа беспартийным. В повседневном быту члены комсомола не проявляли личного превосходства, не бравировали своим званием. Каких-то выгод и благ не имели. Наоборот, к ним предъявлялись самые высокие требования Антона Семёновича, вместе с тем безоговорочное доверие и уважение.
К этому времени комсомол стал настоящим авангардом коммунаров. Комсомольские ряды росли за счёт актива.
Я подал заявление и был принят. Из помощника стал командиром своего 12-го отряда и только теперь по-настоящему осознал, какая ответственность лежит на плечах лидера. У нас не стало штатных воспитателей, хотя, будучи педагогами в школе и на рабфаке, они оказывали постоянное воспитательное влияние как члены коллектива. В отрядах главными воспитателями были командиры. Выполнение отрядом режима дня, санитарное состояние спален, закреплённых объектов уборки, личная гигиена подопечных, их поведение, дежурства по коммуне, участие во всей общественно-политической жизни, ответственность за это и многое другое возлагалась на командиров.
В моём отряде не стало Шейдина и Колесника, они работали в токарном. Шейдин полюбил книги и читал запоем. Косметическая «полировка» Васи Фёдоренко и крымское солнце пошли на пользу.
Я не оставлял спорт. С появлением спортзала условия подготовки улучшились. Группа энтузиастов в любую погоду проводила зарядку на воздухе, после чего пробегали пять километров, освежались холодным душем и разогревались на снарядах.
После трудового дня занимались в секциях: бокса, борьбы, гимнастики. Появились инструкторы по видам подготовки. Делали осторожные пробы обучения запрещённым приёмам – «джиу-дтжитсу». Руководил секцией борьбы инструктор Сиротин. Тренировки проводились при закрытых дверях. За общую физическую подготовку я и поныне благодарен наставлениям Мюллера и Семёну Афанасьевичу Калабалину.
* * *
В начале декабря 1930 года коммуна встречала делегацию красных фронтовиков из Германии. Земля достаточно подмёрзла, чтобы можно было добраться до Белгородского шоссе, не утопая в грязи. Весной и осенью, из-за отсутствия мощёных дорог, коммуна была отрезана от окружающего мира со всех четырёх сторон света. Каторжным трудом людей и лошадей доставлялось самое необходимое для поддержания жизни.
[174]
В этот день светило солнце, замёрзшие кочки прикрыл первый снег. Гостей встретили у шоссе при выходе на тропу, ведущую в лес.
Их было человек пятьдесят подвижных крепышей, здоровых и румяных. У них свой духовой оркестр со странными инструментами, в несколько узких раструбов в басах и баритонах.
Встреча была по-братски тёплой и торжественной. Все в форме красных фронтовиков, в тельмановских фуражках. Мы впервые увидели стойких борцов за революцию в Германии. Два оркестра сыграли «Интернационал». Дирижировал Волчек. Начальные познания немецкого сковывали свободное общение с товарищами. Дополнением в таком же объёме русским с их стороны достигалось взаимное понимание. Главным же средством разговора были жесты, мимика и братские интернациональные чувства. После тёплых приветствий, пройдя цепочкой через лес, гости отдельным взводом построились в нашей колонне. Впереди – знамя коммуны. Оркестры попеременно играли марши. Нам понравился их марш «Рот-фронт» – марш отрывистый и бодрый, с чёткой дробью барабанов, резкий, напоминающий выстрелы. Заканчивался марш скандированием «Рот-фронт» с поднятием вверх крепко сжатых кулаков. Это был строй, немцев и русских, скреплённый классовым единством.
Гостей принимали в «Громком клубе». Митинг интернациональной дружбы открыл Пётр Осипович Барбаров. В президиуме – немецкие представители делегации и коммунары Сторчакова, Швед, Акимов.
В зале гости рассредоточились между коммунарами. Слово предоставили товарищу Питеру Брандту. Докладчик рассказал об обстановке в Германии, об организации красных фронтовиков-тельманцев, об их борьбе с фашизмом, о тюрьмах и застенках, где томятся лучшие борцы за рабочее дело. Он говорил о бессилии правительства Германии обуздать вооружённые отряды штурмовиков, бесчинствующих по всей стране. Рабочие крупных промышленных городов Германии, немецкие коммунисты, красные фронтовики, под руководством испытанного борца Эрнста Тельмана ведут мужественную борьбу с фашистами, но их поддерживают германские и международные империалисты, трепеща в животном страхе перед красной опасностью.
В заключение Питер Брандт выразил надежду, что только рабочий класс Германии способен активно бороться с поднявшими голову громилами и, на примере Страны Советов, добиться победы.
– С нами Советский Союз и международный пролетариат! Эс лебе дойче коммунистише партай! Эс лебе – Ленин! Эс лебе Тельман! Эс лебе
[175]
коммунистише Интернациональ! – закончил вдохновенную речь Питер Брандт под бурные аплодисменты всего зала. Все встали. Два оркестра играли «Интернационал».
Наш «Громкий клуб» никогда не был таким громким. Гром оркестров перекрывали возгласы немцев и коммунаров.
В переводчики напросился Соломон Борисович. Он говорил, что понимает немецкий язык. Но когда оратор делал паузы для перевода, наш переводчик заикался и парился, произнося какие-то фразы, из которых понять что-либо было невозможно. Страшно сконфуженный, краснея и борясь с одышкой, он нашёл в себе мужество сказать: «Товарищи, я не могу так быстро переводить культурную речь». Он выглядел студентом, начисто срезанным на экзамене, смешным и жалким.
Коммунары и гости встретили чистосердечное признание добрыми улыбками.
Когана сменила наша скромная преподавательница немецкого языка.
Молодец «Феминина»! – шепнул с уважением Грушев.
После митинга гостям показали коммуну. Экскурсоводов было немало. Как могли, рассказывали о своих делах, с гордостью говорили о рабфаке, показывали учебные кабинеты. В цехах храбро обещали, что скоро у нас будет завод с хорошими станками. Сами рабочие, они видели нашу бедность и понимали нашу неловкость. Но вместе с нами они верили, что будет «карашо».
[176]