Перейти к основному содержанию

ДЕТСКИЕ ГОДЫ У БАБУШКИ В СПАССКОМ

Мать моя - Елена Михайловна - не раз говорила мне, что ей было чрезвычайно тяжело до боли душевной отдавать меня двух с половиной лет на воспитание деду и бабушке. Но у меня вспоминается время, проведенное среди дедушки, бабушки и тети - Анны Михайловны - как одно из приятных по тому истинно любовному, крайне заботливому и умелому в педагогическом смысле отношению, которым был я всегда окружен.

Дедушка мой - Михаил Григорьевич Соловьев и бабушка - Василиса Федоровна - в молодости были крепостными помещиков Самариных Юрия Федоровича и Димитрия Федоровича*, или вернее их отцов. Дедушка был учителем сначала, а в последние годы был переведен на более легкую работу в контору кассиром. Жили они с бабушкой и тетей, когда я рос среди них, в селе Вязовке. Село располагалось на правом гористом берегу Волги, верстах в 30-40 ниже г. Сызрани. Мало я помню это время, разве только в отдельных эпизодах. Когда бабушка и тетя уходили в лес за ягодами или орехами, меня отводили к дедушке в контору, где я развлекался постройкой разной величины столбиков из звонких монет. Помнится, что у меня был там враг - собака Шпулька. Однажды, когда я бежал к дедушке в контору, Шпулька бросилась с лаем за мной. С испугу я упал и заплакал, а Шпулька вскочила победоносно мне на спину. Подоспевшая тетя, Анна Михайловна, освободила меня от этого тягостного положения.

Помню, что казенная квартира наша была довольно обширна, комнат было много, и я с коляской бегал по этим просторам. Когда мне было около четырех лет, дедушка умер, жизнь бабушки, тети и моя резко изменилась. Та возможность в дальнейшем, как мне передавала потом бабушка, получить образование в гимназии, после или вернее со смертью дедушки уже не могла осуществиться. Похоронив дедушку, после некоторого времени мы должны были оставить удобную казенную квартиру. Жизнь пошла по другому и уже нелегкому руслу.

На левом берегу Волги, почти напротив села Вязовки располагалось село Спасское*, где находилась другая экономия Самарина*. В этом селе был построен одноэтажный восьмиквартирный дом, где каждая квартира состояла из одной небольшой комнатки при общей русской печке. В этих крайне тесных квартирках в одно окно Самарин и поселял семьи своих бывших служащих. В одну из таких комнат и поселилась бабушка. Ей была назначена пенсия вместе с тетей в 10 рублей в месяц. Отоплением служил тальниковый хворост, выпрашивать который приходилось обитателям этих квартир у управляющего в барской конторе.

Село Спасское располагалось на левом берегу Волги в 30 верстах ниже Сызрани. Село растянулось на несколько верст на довольно высоком глинистом берегу, а внизу вплоть до Волги, было красивое займище* - пойма, где близ берега текла река «Латаганка», старица Воложки, а параллельно ей, разделенные гривами и лугами тянулись озера - Бобровое, Малый Затон и Большой Затон. В займище росло много столетних красавцев осокорей*, которые охранялись в имении Самариных от порубок и стояли в красивом беспорядке, а их величавые кроны сохраняли постоянную тень в этом своеобразном парке. На свободной площади в конце села стояла церковь каменная, прекрасной архитектуры. Одноглавая, византийского стиля с отдельной колокольней она представляла монументальное сооружение и была, кроме своего прямого назначения, украшением села. Обширное внутреннее помещение храма, стены и пилоны которого были украшены живописью, было залито светом. Западный, южный и северный входы храма украшались массивными колоннами, на которых покоились массивные же архитравы*. К храму примыкало кладбище, точно роща, заполненное деревьями и обнесенное красивой каменной оградой.

На той же площади стояла в нескольких корпусах больница. Несколько поодаль от площади располагалась барская усадьба со всеми службами и прекрасной архитектуры дом-дворец, который и до сих пор по своеобразной красоте своей архитектуры является одним из замечательных зданий Поволжья. К усадьбе примыкал обширный фруктовый сад.

Усадьба помещика массивным разветвленным оврагом с южной стороны отделялась от довольно обширной площади. На краю этого оврага и стоял тот дом, в котором жили сироты бывших служащих Самарина, и ещё несколько частных домов. Массивные многолетние осокори росли по склонам этого оврага. Кроны этих осокорей были обильно покрыты грачиными гнездами. С ранней весны грачиный приятный, радостный, весенний крик оглашал окрестности, а летом они огромными тучами возвращались с полей на ночевку в свои гнезда. И долго, долго вечерами не смолкал приятный грачиный разговор.

На возвышенном берегу на западной стороне той площади были расположены семь громадных амбаров барских с подъездами к верхним окнам, куда подвозился хлеб. Весной к этим амбарам, вплотную к берегу пришвартовывались баржи, куда и перегружался хлеб. Зачастую возле них стоял и буксирный пароход, что приводил баржи. Смотреть на пароход и перегрузку хлеба для нас, ребят, было большим развлечением. Вообще барские амбары служили нам для детских игр. Они стояли на высоком решетчатом фундаменте, где хорошо было играть в прятки.

Далее к югу на возвышенном берегу располагались деревни, которые как бы служили продолжением села Спасского: Федоровка, Васильевка, Аннино.

В противоположную сторону от Волги расстилалась бескрайняя степь. Где-то далеко на горизонте синели две небольшие полоски леса -так называемые «Частые» и «Купавные», вероятно давние посадки.

Степь была покрыта хлебами и сенокосами. Крестьянские наделы были невелики. Большая площадь прекрасной земли принадлежала Самариным. Крестьяне частично засевали эту барскую землю испольно на таких условиях: помещик давал им землю, семена для посева, машины для обмолота хлеба: два снопа шли крестьянам, третий помещику.

Спасское было экономическим пунктом очень большого района. Сюда крестьяне многих сел и деревень свозили продавать хлеб. Здесь хлеб скупался представителями разных хлеботорговцев, грузился на баржи и отправлялся в города на мукомольные мельницы.

В Спасском прошли мои детские дошкольные годы. С 4-х лет, когда я с бабушкой и тетей переехал сюда из Вязовки, и до 8 лет, когда я уехал в свою семью учиться в школе отца. На долгое время у меня оставалась некоторая раздвоенность. Прочно сложившаяся любовь к бабушке и тете всё время оставалась негаснущей, когда я жил и в семье отца и матери, которых я также с детских лет глубоко любил, ценил и уважал за их безмерную любовь к нам, детям. За ту радость, которую они всегда старались приносить нам и умелое воспитание, которое получили и оценили по достоинству, когда стали взрослыми.

Детские годы, которые прошли у меня в селе Спасском, оставили мне неизгладимо приятные, дорогие, милые воспоминания. Они и сейчас на склоне лет рисуются мне под каким-то ореолом радости. Огорчений я не помню. Видимо заботливая искренняя любовь бабушки и тети оберегала меня от всяких обид и огорчений, которые так болезненно действуют на детскую душу и самолюбие. Несомненно, здесь действовала какая-то врожденная педагогическая чуткость, согретая безмерной любовью.

Мир Вам и неиссякаемая благодарность, мои дорогие души, дорогие воспитатели и хранители моих детских лет. Светлую память о Вас, наравне с памятью прекрасной о дорогих отце и матери, я неуклонно пронес через долгие годы до сих пор. И с любовью и тихой молитвой всегда Вас всех вспоминаю!

Квартира, или вернее комнатка, что получила бабушка от помещика Самарина, была очень маленькая, вероятно не более 6 метров. По одной стороне стояла кровать, закрытая ситцевым розовым пологом и шкафик с посудой, по другой - диванчик, окрашенный желтой краской, а в углу столик-угольник, над которым висели иконы, из которых мне запомнилась в рамке картина, почему-то католического издания. На ней было головное изображение Страждущего Христа в терновом венце. Была надпись на латинском языке: «Ecce Homo» (Се Человек)... На улицу было одно окно, на котором всегда стояли цветы - или герани, или бегонии. Пред окном помещался раздвижной, вернее, раскладной столик, на котором мы пили чай,

и обедали, и ужинали. Против окна в коридорчик вела дверь, тонкая, как и стены. Помню, на тыльной, внутренней стороне двери был вбит гвоздик согласно моему росту, на котором я вешал свое пальтецо. Вот и вся обстановка, которую ещё дополняли три стула по числу обитателей.

На всех квартирантов, которых было ещё две семьи, была одна русская печь, а зимой, так как помещение было особенно холодным, ставилась ещё в общем коридоре у русской печи железная печка.

Но эта довольно небогатая обстановка нисколько не отражалась на моем настроении. Бабушка как-то умела жить на десяти рублёвую пенсию. Цены тогда были дешевле. Бывало, я за 20 коп из булочной Горина приносил белый калач. Помню летом проезжали подводы с ягодами и пуд* вишни - 40 фунтов, стоил 40 коп. У бабушки была коровка «Седавка» - моя любимица. Я ходил её встречать, когда пригонялось из поля крестьянское стадо. Однажды я вместе с другими пас коров в запрещённом барском овраге и очень удачно спас её от загона барской «загонной стражи». Сено для зимы на Седавку присылал мой отец. Крестьяне из Натальина за 30 верст привозили сено прекрасное, степное по одному рублю за воз.

С ранних детских лет я научился любить животных, птиц, цветы и растения. У бабушки были куры: выводки цыплят были моей детской радостью. Как-то были и гуси, и тетя, уезжая за чем-то в Сызрань по делу, поручила мне заботу о них, в награду обещала привезти мне пистолетик. И сколько радости доставил мне этот пистолетик! Стреляя из него пистонами, я воображал себя охотником. Позже я уже мастерил из вязового дерева лук и стрелы с наконечниками копий, и довольно искусно стрелял в цель.

Товарищей у меня было мало. Рос я среди взрослых, что, быть может, не совсем благоприятно отражалось на воспитании моего характера: я рос индивидуалистом, рано привык присматриваться к жизненным явлениям, к окружающим людям, и раздумывать над этими жизненными явлениями. Но я не был, ни эгоистом, ни избалованным ребёнком. Жил в трудовой обстановке, хорошо понимал, если не разумом, то чутьём, жизнь бабушки с тётей после смерти дедушки в новой стеснённой обстановке квартирного общежития. Детской лаской и предупредительностью действовал успокаивающе на них. В ответ я от них встречал заботу и любовь. Как-то семейно, дружно жилось.

Среди обитателей этого общежития я встречал тоже хорошее отношение, меня любили за детский общительный характер, я никогда не отказывался выполнить обращённую ко мне просьбу.

Помню один курьёзный случай из моей ранней «трудовой» жизни. Мне купили маленький топорик, и я рубил однажды хворост для железной печки. Дело было зимой в морозный день. Обушок топора покрылся белым налётом, инеем, и я его лизнул. Язык мой крепко пристал к топорику, и я с плачем бегу домой. Тётя с испугу сразу рванула топорик и пострадала часть моего языка. Меня бабушка, предварительно побранив тётю за неумелую операцию, засадила на печку и успокаивала боль сливочным маслом. Скоро всё прошло.

По соседству в другой комнатке жил матерью и сестрой Воробьёв Иван Афанасьевич, портной по специальности. Несмотря на несоответствие наших возрастов, он очень дружественно относился ко мне. Он первым научил меня ловить на Волге рыбу, часто брал меня на прогулки, и всегда добрыми рассказами занимал меня. Детской привязанностью я платил ему за эти «дружеские» отношения. Когда научился читать, то во время его работы читал какую-либо книгу, например, Майн Рида «Охотники за черепами», «Всадник без головы». Но эти чтения были впоследствии, когда я приезжал из Натальина гостить к бабушке в Спасское.

Вот таким и было моё близкое трудовое окружение: крайне небогатая обстановка и добрые люди. Эта обстановка меня и воспитывала и привязывала к себе.

В детские годы так хочется любить всех: каждого доброго человека, каждое растеньице, каждую былинку, травку, каждую птичку, луч солнышка, голубое небо, белые облачка!

С детства я привык любить природу, а природа - лучший воспитатель. Местоположение Спасского прекрасное. С одной стороны - красавица Волга, с другой - раздольные, прекрасные степи. Волга, протекая на юг, делает изгиб небольшой в сторону Спасского, оставляя между своим руслом и возвышенным берегом села небольшое, но красивое займище. Ниже села, ближе к горному берегу, находился мощный остров «Старицкий», который изобиловал озерами, дичью, ягодами, особенно ежевикой. Девственная природа его никем не нарушалась: никто не решался там ни порыбачить, ни поохотиться, так как барские лесники зорко охраняли его неприкосновенность. Разве только Волга бурным течением отмоет часть берега, в кручу срыва повалит несколько деревьев. Напротив села на другом берегу были пески, но на моей памяти впоследствии эти пески покрывались постепенно кустарником, а потом образовался громадный остров, покрытый богатой растительностью, и назывался он «Зелёный».

Напротив Спасского в солнечный день в приятной синеве рисовался вдалеке высокий правый берег, там маячили в тумане постройки села Паншина и Вязовки отчасти. За этим берегом закатывалось солнце, окрашивая и берег нагорный, и Волгу, и все окрестности в чарующие вечерние тона.

Солнце заходило, постепенно гасли облака. Вечерние сумерки окутывали Волгу. Зажигались сигнальные огоньки - бакены.

Мило и дорого было мне Спасское во все времена года. Весна. Пред нашим домом была большая поляна-пустырь. Снег уже стаял, оставался только кое-где в оврагах. Полдень. Небо бездонное, голубое. Ярко светит солнце. От напоенной влагой земли подымается пар и тихо плывёт в воздухе. Грачи уже прилетели. Черно-атласные, белоносые, они хозяйственно

расхаживают по влажной земле, отыскивая питание. Немного позже они с весёлым карканьем начнут вить гнёзда на вершинах столетних гигантов-осокорей, что растут по окрестным оврагам. Так много прилетало этих ранних весенних гостей, и так радостен и разнообразен их крик был, что вспомнить приятно. А когда поздним уже летом грачи большими стаями возвращались с полей, с карканьем унизывали дочерна вершины осокорей, где были их гнезда, то эта музыка их мощного клёкота, постепенно затихая, продолжалась до глубоких сумерек. До сих пор меня радует крик этих весенних гостей, и я равнодушно не могу его слышать.

Весна. На Волге полный ледоход. Красавица скинула себя зимние оковы и точно торопится поскорее прогнать льдины большие и малые на юг, к седому Каспию. Льдины хрустят, ломаются, громоздятся друг на друга, и с шумом эти громады рушатся. Яркое весеннее солнце освещает эту величественную картину ледохода.

Начинается весеннее половодье. Волга широко и привольно раскинет свои воды. Вот она затопила займище. Кое-где маячат гиганты-осокори. Вода подошла к самому берегу, влилась в овраги. Раздолье ребятам: спустишься в овраг и лови рыбу. В прибрежном кустарнике соловьиное пение, хлопотливый шорох малиновки и других птиц: они вьют гнёзда. В утреннем воздухе звонко раздаётся кукованье кукушки, да своеобразное воркованье дикого голубя.

Горизонт Волги всё поднимался и поднимался. Далеко раскинулось необъятное, могучее водное пространство. Потянулись караваны баржей, красиво в царственном спокойствии плывут беляны, груженые лесом. Особенно красиво, когда в поле зрения их на фарватере окажется две или три, да еще освещённые ярким солнцем, они тихо плывут, точно лебеди по глади вод. В половодье, или как по местному говорили в «прибыль-воду», к берегу пришвартовывались маленькие баржи, «полубарки», как их называли. На этих полубарках привозили мануфактуру, глиняную, отливную и разнообразную посуду, а для нас, детей, что было особенно важно и интересно, привозили разные игрушки, глиняные свистульки, жестяные дудки, вяземские пряники и прочие прелести. Приход этих полубарок для нас был настоящим праздником.