«МАТЬ ПОРОКОВ» И ЕЁ ПОДКИДЫШИ
Как и когда ушло из нашей жизни то, что делало детей трудолюбивыми?
Сидят передо мной две классные руководительницы. Одна учительствует в известной московской школе, другая – в селе, где я живу. К обеим у меня один вопрос:
– Сколько в ваших классах учеников, которые любят трудиться?
Город: – Из сорока трёх... более или менее – шестеро.
Село: – Пятеро из тридцати двух. Есть о чём думать.
– Ну, а остальные?
Город: – Много барского... Вот решаем провести вечер. «Давайте продумаем, как интереснее оформить зал, наготовим всяких вкусных вещей». Девочки молчат, мальчики небрежно кривят губы: «Ещё гото-о-овить! Скинемся по три рубля – и порядок!»
– Это страшно?
– Человек для себя не хочет сделать, чем он порадует общество?
– Но, может, потом талант, призвание, склонности своё всё-таки возьмут?
– Не забывайте: лень – мать всех пороков. Ленивый всегда пассивен, эгоистичен, и если хотите, жесток! Всегда! Вы только вдумайтесь, какое это уродство и в социальном и в личном плане!
– Но если он умён, образован?..
– Боже мой, что может быть ужаснее, чем умничающие бездельники? Вы с ними поговорите, что их интересует? На уме джинсы и шлягеры, тряпки и развлечения. Представляете? Это нетрудовой народ.
– Ну, а в селе?
Село: – Собственно, разницы, мало. Ничем себя не утруждать и в селе привыкли многие. Ничем, в том числе и учёбой. Преподаватель объясняет, а им и слушать лень. Так, вполуха, вполглаза. «На тройку отвечу и хватит».
Вмешивается молодой аспирант.
– Речь надо вести шире: о проблеме человеческой активности вообще.
Мы согласны, можно и шире. Но проблема трудолюбия и сама по себе становится общественной проблемой первой степени. Потому что если человека с детства заела лень, то уж никакой идеей, никаким примером-подвигом его не расшевелишь. Ставь его в какие угодно социальные, производственные, житейские условия, он всюду будет выступать в одной только роли: в роли унылой обузы, если не хуже! Тут и личная и общественная трагедия сразу!
[33]
Вот напечатанная в «Комсомолке» отчаянная исповедь киевского паренька (кому она не перевернула душу!). Сквозь злые и бессильные слёзы он объявляет себя «обыкновенным серым обывателем» в шестнадцать мальчишеских лет. Что с ним? Всё то же:
«Я не могу учиться – лень».
У другого, постарше, аккорд трагикомический:
«И на пасеке мне – не мёд!»
А ему вторит целый хор:
«Да, по преимуществу мы потребители, такими нас сделало время».
Искренно, аналитично и – никаких переживаний: был и останусь!..
«А у нас и в интернате растут ребятишки барчуками: ни работать, ни учиться не хотят» (В. И. Касатская, г. Гаврилов-Ям, Ярославская обл. Из писем в Уланово).
И в другой форме:
«Как вы добились того, что все ученики вашей школы любят тру-диться?» (Н. Колодникова, Львовская средняя школа Саратовской обл.).
Учительское письмо из-под Москвы.
«...Ничего не хотят и не любят делать, убегают с уроков. Работать стало очень тяжело. Устаём. Подчас даже приходит мысль покинуть школу. Весь спрос с учителя, а ему деваться некуда...»
Острый факт – не всегда подходящий материал для обобщений, но нам надо разобраться: откуда, из какой преисподней поднимается у нас это унылое исчадие века с нежным именем лень? Совсем ведь недавно лентяи в деревне, да и в городе, исчислялись единицами, как убогие. И вдруг такой «взлёт»: семь к одному! Где причина?
Город: – Многое определяют сами условия современного города. Трудовое воспитание в городах остаётся проблемой. Не так просто найти ребятам постоянное дело, которое стало бы их воспитателем. И в то же время – ясно: мы строим не царство бездельников, строим самое трудолюбивое общество на земле. Значит, надо думать и искать...
– О том и речь. А уроки труда проблемы не решают?
– Понимаете, как бы это объяснить? Всё это труд ознакомительный, а не воспитательный. Чтобы он стал настоящим воспитателем молодёжи, ему надо быть не таким. Тут нужно что-то макаренковское. Настоящий производительный труд!
Село: – Дело в том, что семья перестала быть тем универсальным воспитателем детей, каким она была до недавнего времени. Отсюда и пошло...
[34]
Вот с этим, кажется, не поспоришь. Мы привыкли считать, что семья – это могучий и всесторонний наставник ребят, что она, как и встарь, остаётся надёжным университетом детского трудолюбия. И продолжаем простодушно полагаться на её исконный в этом деле опыт и радение. Даже в педагогической печати.
«Юный селянин, – читаем в «Учительской газете», в статье «Сельская аттестация» (июль 1972 г.), – как и встарь, так и теперь, не чурается физического труда. И право же, не школе приписывать себе в этом заслугу: исходит она от семьи, от хаты...»
«Исходит»... Когда-то исходила, да. Но теперь...
Помню жаркое, острое родительское собрание и слова пожилого механика – это был интересный, наблюдательный и темпераментный человек, он спрашивал:
– Вы когда-нибудь видели бездеятельного ребёнка?.. Чтобы он не был всё время в движении, чтобы руки его поминутно не тянулись что-нибудь делать, чтобы ему всё было безразлично, неинтересно и он целыми днями не знал бы, куда себя деть?
Зал притих, потому что таких чудес ещё не видал никто.
– Так откуда же тогда берутся лентяи, потребители и всякие прочие бездельники? – выкатил оратор.
Откуда? А вот сценка. Не подскажет ли она ответ?
Приезжаю из командировочных странствий в своё Чернышёво, бежит навстречу ватага дошколят – Серёжа, Василёк, Наташа, Колюшка. Бегут и ещё издали, ещё не вспомнив про «здравствуйте», кричат:
– Сёме-е-нач! А вы чего сейчас будете делать?
Что я делать буду – вот что важно выяснить этому народу по самой первой статье! И если я отвечаю, что буду колоть дрова, малыши подпрыгивают от удовольствия и выпаливают хором:
– А мы складывать будем, ладно?
Мне это каждый раз и весело и удивительно. Что они находят в этой работе? Ну, собирать клубнику, снимать яблоки – тут всё понятно. А таскать корявые поленья, поднимать их нежными детскими ручонками и складывать стенкой... Какой интерес? Но для них – посмотришь – истинный праздник! Радости сколько!..
И я всегда поражаюсь, как долго не надоедает им эта грубая физическая работа, которая, кажется, никого увлечь не может. А они увлечены! Отчего? Что за голод такой?
Да, это своеобразный голод. Она нужна, она необходима им, физическая работа. Им всегда не хватает её! Есть такая потребность у маленького человека, которую взрослые почему-то перестали видеть:
[35]
потребность работать. Смотрю на этих пятилетних «рабочих» – они утоляют голод. Им хочется движений, хочется каких-то своих трудовых нагрузок, хочется совместного веселья, соревнования и того хорошего, приподнимающего чувства, что они делают взаправдашное дело. А Серёжа вдруг ещё догадается приладить у поленницы какую-нибудь дощечку, чтобы становиться повыше, и тогда кричит уже в совершенном восторге:
– Сёме-нач, а я во как придумал! – И весь в солнышках, разрумяненный, поплясывает на своём изобретении.
Он придумал!.. Как это сладко ему и чудесно, что он сам приду-мал! Какими новыми красками окрашивается для него теперь эта «дровяная» работа! А она продолжает и продолжает что-то будить в детских душах – то рабочую смекалочку, то какую-то ещё детскую, но уже сноровку, то желание потерпеть и одолеть и потом полюбоваться тем, что получилось, как хорошо стало, когда раскиданные так и этак чурки улеглись ровненькой, аккуратной стенкой, – под нею даже хочется посидеть и поиграть во что-нибудь.
А мне приходят в конце мысли грустные – мысли о детях, которые вырастают в условиях безысходного «трудового голодания». Сколько их у нас, таких «дистрофиков», косяками ходят по городам и сёлам!
«Семья перестала быть воспитателем». А что случилось?
Беру давно знакомую мне деревенскую семью Андрея и Анны Плотниковых. Кажется, этой семье самою судьбой назначено быть питомником счастливых трудолюбцев. Что Андрей, что Анна – это труженики, о каких говорят: в руках у них всё горит! За что бы ни взялись – трудное, грязное, в снегу – работают весело, хватко, сноровисто! Рядом с ними, думается, и самому отпетому лодырю не устоять – заразительно! Я ни разу не видел, чтобы Анна шла скучным, ленивым шагом. На колодец – на рысях, с колодца – живо, ходко, на работу, с работы – за ней только поспевай. Всегда боевая, весёлая, острая.
А дети? Дети будто совсем из другого дома. Бродят скучные, лохматые, похожие на старичков, летом их тянет куда-нибудь в холодочек, под берёзку, там они лежат, сонно бренча гитарой, покуривают украдкой, перекидываются в картишки.
Анна и сейчас вся светится, когда возьмётся рассказывать о своём детстве. Как вечером по мудрой подсказке матери посадили они с братишкой капустную рассаду, а наутро проснулись и, ещё не умывшись, помчались на огород. Им не терпелось посмотреть «какая она стала». Как поливали её потом, чтобы скорей росла, как землю рыхлили, учи-
[36]
лись окучивать и как бежали среди лета к матери со звонким торжеством: «Мамочка, там уже маленькие кочанчики!».
Сам глава семейства, Андрей, вспоминает начало своего трудового детства с тёплой любовной улыбкой. Был мальчишкой – батя взял его с собой в машинно-тракторные мастерские: «Поможешь кой-чего...» За этот день паренёк будто ростом выше стал и в плечах раздался. Он шёл с работы, и дивно ему было чувствовать свои руки, приятно потяжелевшие, ставшие будто совсем мужскими. И сама усталость, которой налились они, была ему интересна и приятна и словно бы возвышала его. Он нёс эти рабочие руки с каким-то незнакомым чувством уважения, и ему казалось, что теперь им под силу и самые тяжёлые мужские работы.
Так начинался человек труда.
И я долго не мог уразуметь, почему детям своим Андрей и Анна не догадаются открыть эти дороги к извечным и таким понятным для обоих радостям труженика. Заговорил с Анной, она вздохнула, покачала головой.
– А что хорошего-то, Семёныч? Детство наше взять: что мы видали? Работы да заботы. А теперь вот поглядишь на ребят, и душа не налегает приневоливать их. Пусть уж они учатся да в люди выходят. Пусть хоть у них будет чем вспомнить детство!
Речь её эта горячая казалась убедительной, пока я её слушал. А отошёл – что-то запротестовало во мне. Как же так? Были ведь и в прошлом лихие времена, и жалость к детям тоже не вчера лишь появилась на свет. А детей в каждой семье старались ко всему приучить и всему научить... Нет, не всю правду сказала мне Анна в этот раз!
После обеда, придя с фермы, она, усталая, бежала по воду, я кивнул ей на ребят, лежавших под берёзкой:
– Не надорвались бы они воды-то наносить! Здоровые, сильные ребята!..
Анна остановилась.
– Да это мне, Семёныч, не трудно! – Однако тут же повернулась к сыновьям: – Ребята, я вам говорила, картошку окучить, ай вы забыли?
– Ладно, мам, сделаем! – донеслось из-под берёзки.
Минуты через три ребята ушли на речку. Наутро, заметив меня, Анна снова, уже сердито крикнула им:
– Вы что ж, картошку-то думаете окучивать?
Земля пересыхает. Дорога ложка к обеду!
– Окучим, мам! – отозвались хлопцы, чинившие на лужайке рыболовный сачок. – Мы сейчас!
[37]
Она пошумела ещё немножко, но в этой её материнской брани звучала только досада, что у неё такие непослушные дети, и не было в её речи ни самой малой тревоги за то, что они растут беззаботными ленивцами.
Вечером глянул я на картошку – там вовсю орудовала тяпкой... сама Анна. Сыновей не было видно нигде.
Теперь Анна сама заговорила со мною, заговорила напористо, круто:
– А вот подумаешь, Семёныч: а что им эти огородные труды? Вырастут – что они, огородом, хозяйством, что ль, будут заниматься? Теперь жизнь другая пошла; каждый на своей работе, по своей специальности идёт. Школу кончил – пошёл в ПТУ, там его делу учат. Специальность получил – работает. Человек человеком. Зарплата, квартира – пожалуйста, живёт!
– Но если ты с детства не приучишь их к труду, – подсказал я, – какие это будут работники на производстве?
– Ох, да когда мне с ними, Семёныч?! – заволновалась Анна. – Это ведь раньше... Вот и мы жили. Ведь, как бывало в семье? Все в доме, бывало, одной жизнью живут, одной заботой. – хозяйство вести. Чуть ты мало-мальски подрос, сейчас тебя к делу: прибери, подай, принеси – помогай отцу с матерью. Потом на огород тебя, на луг – сено сушить, в лес, дальше – больше, косить пойдёшь, возы возить. В работе и росли. Мать, бывало, девок и шить учит, и варить, и хлебы печь. Как же, надо! Куда ж они без этого? А отец – ребят: как топор, как молоток держать, косу наладить. Трудовая наука – она сама собой получалась.
– А теперь?
– А теперь семья другая стала. У отца с матерью свои дела, у детей – свои. У нас – работа колхозная, у них – школа. Утром разбежались – и соберёмся только вечером. Они наших дел не знают, не касаются, мы ихних не достаём. А дальше начнут они один по одному из родного гнезда разлетаться – сперва в ПТУ, потом в армию, а там – по производствам, с тех пор ты их и видал! Если только в отпуск когда приедут.
Она помолчала в строгом размышлении и проговорила ещё.
– Нынче та-ак. А старость придёт – опять же нам одним оставаться. Нынче с молодыми не живут! Да и к чему? Нам от детей, слава богу, ничего не надо: мы государственную будем пенсию получать.
Картина прояснялась довольно чётко. В семье не оставалось ни одного рычажка, который бы надёжно и постоянно двигал воспитание
[38]
детей. Когда-то была необходима их всегдашняя помощь в семейных производственных делах – теперь это, считай, отпало, потому что со-шли почти на нет сами эти дела. Когда-то отец с матерью старались вырастить хозяйственных, трудолюбивых, трезвых, уважительных, всё умеющих детей, потому что придёт старость – с такими кормильцами не пропадёшь. А будут они лежебоками – тогда старым людям, как говорили деды, ложись и помирай. Теперь и об этом беспокоиться нечего: под широким крылом социального обеспечения куда сытнее и уютнее, чем под переменчивым крылышком детей.
– В теперешнее время дети не для родительской радости растут, – заключила Анна. – Теперь они растут для государства. Государство их и воспитывает и учит, как ему надо.
Вот тебе и весь сказ. Слезай, приехали!
Одной лишь малой малости Анна Дмитриевна не взяла в расчёт: что хорошие дети, где бы ни пришлось им служить и работать, – всегда радость и гордость матери, а плохие...
Испытать ей довелось это лишь потом, когда было уже поздно что-нибудь поправить, когда она могла только облегчить душу слезами.
Но всё это пришло спустя годы, а пока она даже думать не хотела о том, что растит беду, что семья у неё стала школой праздности, которая исподволь каждый день приучала детей к безделью и ветреной беззаботности.
С кислой этой закваской дети пришли в школу. И полетели оттуда тревожные вести-сигналы родителям: «Невнимателен на уроках, раз-болтан, не выполняет домашних заданий». Боже, какой это жгучий Анне укор! Занялась-запылала:
– А вы на то и учителя, чтоб научить и приучить! Вам за это деньги платят!
Ей толкуют спасительное о труде-воспитателе – Анне и слушать невмочь:
– Заладили! А ученье – это не труд?
Что ей скажешь? Ведь кто только не спотыкается нынче на этой кочке: труд или не труд?
Ей объясняли: милая Аннушка, это, конечно, труд. И большой, и очень нелёгкий. И настолько он непрост и нелёгок, что ребёнку без известных навыков, без начальной привычки трудиться, делать, напрягать усилия, одолевать своё «не хочу» и «не умею» с ученьем не сладить. Он только садится за парту, а его уже ждёт целый частокол непременных учительских требований: не вертись, приготовь, будь внимателен, учи, пиши красиво, запомни, не пачкай, клади на место, реши,
[39]
убери, старайся. А если он к этому не готов? Если у него не раз-вит интерес к делам, а от безделья уже притуплена воля и растёт он беззаботным? Привычка к праздности у него всегда будет брать верх. Требования в школе к нему год от года усиливаются, а ему это не по душе. И в нём уже зреет сопротивление. Сопротивление учёбе, учителю, порядку. И вырастает оболтус.
Анна слушала, будто выключенная.
А её соседка, работница торговли, показала мне вышеупомянутую «Сельскую аттестацию» и попросила прочесть фразы, кем-то подчёркнутые:
«Нужен не культ мозолей – культ знаний. Именно общее развитие перерастает в чувство патриотического долга, в желание трудиться...»
Печатное слово! Я был сражён наповал.
«Культ знаний» – это хорошо. Мы строим общество образованных, высококультурных людей, и доля умственного труда в жизни нашей страны теперь занимает всё более и более широкое место. Культ знаний – это прекрасно! Но утверждать (это делалось почему-то в пику улановскому опыту), что сначала «общее развитие», а уж потом «желание трудиться» – это расчленять не расчленяемое и ставить всё вверх ногами. Потому что не общее развитие перерастает в желание трудиться, а, наоборот, нежелание трудиться закрывает дорогу и самому общему развитию. Ещё Ушинский отмечал первозначность физического труда, когда трудовое усилие рождает интерес, а интерес стимулирует усилие умственное.
Я обратился к опыту наших лучших педагогов. Он утверждает ту же самую истину. Все дети приходят в школу с примерно одинаковым желанием хорошо учиться. Но тот, кто с самого раннего детства не приучен к труду, быстро отстаёт от своих одноклассников, имеющих трудовую подготовку. Десятки педагогов указывают на одну и ту же ситуацию: почему девочки в школе, даже менее развитые, чем многие мальчики, обладают по сравнению с ними более сильным прилежанием, более тренированной волей и лучше учатся? И отвечают буквально в один голос: если девочки с трёх-четырёх лет привыкают помогать маме, то мальчикам дома, как правило, трудовых занятий не находится. Всё отсюда!
И эта женщина сделала большие глаза, когда я спросил: приучен ли её сын к работе?
«Зачем? – ответила она изумлённо, – разве я не смогу дать ему хорошее образование?».
[40]
Анна отходила, поджав губы. Она знала одно: дети у неё неглупые, способные – этаким ли не выйти в люди? Средним, Петькой, она не прочь была и погордиться. Петька и собою хорош, и талант у него – слух богатый, к музыке парень тянется. Баян ему купили. По слуху Петька подбирал популярные на деревне мелодии, но долго за баяном не засиживался: тянуло на улицу, на рыбалку. Там всё легко, там усилий не надо!
Открылась в райцентре музыкальная школа. Посоветовали: устройте его туда. Будут задания, спрос – это парня дисциплинирует... Петька был переросток, но его приняли. Ездил, занимался, стал будто собраннее. Но как трудно ему было заставлять себя заниматься! Лень, которая столько лет вольно царствовала над ним, теперь цепко держала его в лапах. Что творила она с ним, когда открывал он самоучитель и садился выполнять задания!
Вот он уже сел, вот уже проиграл 3–4 лёгких такта, дальше шли трудные, и Петька вдруг вспоминал, что в кухне стоит ведро со свежей ключевой водой.
Пить не хотелось, но он сидел и томился, и ему было уже невмоготу ждать, когда всё внутри обольётся глотком студёной вкусной воды. Он вставал и шёл пить. Садился снова, проигрывал опять те лёгкие такты и начинал чувствовать соблазнительный запах поджаренной рыбы. Сковородка с рыбой стояла в печке. Петька вскакивал, открывал заслонку, брал кусочек и через минуту-две шёл к печке опять...
Капризам лени он привык подчиняться, не сопротивляясь. В нём не оставалось ни малейшего желания мобилизовать волю. Что захотелось, то он и делает. Что будет после – задумываться не привык. И это у всех Плотниковых-младших. Как-то я сказал Петькиной девятилетней сестрёнке, к которой «начал цепляться грипп»:
– На пёрышко лука, пожуй и всё пройдёт. Не бойся, оно почти не горькое.
– Ну его, я не могу, – жалобно глянула на меня девочка.
– Да ты только попробуй, это даже вкусно, а горчит совсем чуть-чуть. Ну вот смотри, я же ем!
Подошла Анна:
– Дочечка, тебе ж это обязательно нужно, чтоб ты не заболела.
– Ну я не могу, я не хочу, меня вырвет! – бросается девочка к крайнему средству самозащиты.
Сколько настойчивости она обнаружила, защищаясь!
Двое взрослых людей так и не смогли ничего добиться. Пусть где-то там маячат уколы, высокая температура, рвота, сейчас ей это не
[41]
страшно, это ещё где-то в неизвестности, а горькое пёрышко – вот оно...
«Хочу» и «не хочу» – больше ничего не существует.
И вдруг – новость: Петька уже две недели не ездил в музыкальную школу! Получал у матери деньги на проезд и на обед, но... играл где-то с ребятами в карты. Встретил меня учитель музыки, упрашивает:
– Повлияйте, пожалуйста, на Петю. Ведь он у меня изо всех, я ещё не встречал таких дарований. А ленится...
Полтора года влиял. Беседовали с Петькой о его будущем, о том, как на пути к своей цели большие музыканты одолевали всё, даже крайние лишения. Он слушал всякий раз с тоской в глазах. Он понимал, что себя одолеть уже не сможет.
Так он и простился с музыкальной школой.
Лень сожрала талант!
Скука доедала Петьку. По выходным крепкий, мускулистый, изнывающий от безделья, он бродил с дружками по лесу и бессмысленно, бездумно калечил топором деревья.
С бедами этими Анна свыкалась как-то без тревог, учителей выслушивала равнодушно, отвечала им тоном уже оборонительным:
– А что с ними сделаешь? Такие они нынче дети – неисполнимые. Пришёл из школы, поел, не успеешь оглянуться – нету. Улетел на улицу. Заявится, дай бог, к полночи.
Он учился в седьмом классе, когда я попросил его прочитать выученное. Это чтение было похоже на игру в испорченный телефон. Разбирать слова у него «не хватало терпёжу», и он перевирал их так, что невозможно было понять, о чём в учебнике речь. «Подлежащее» у него превращалось в «подходящее», вместо «происходит» он читал «присыхает», вместо «реакция» – «революция», а из «природы» получилась «погода».
И вдруг Анна по-доброму похвалилась однажды:
– Ну, мои пошли работать!
Это появилась на свет ученическая производственная бригада. И Петька туда вошёл, и старший Серёжа, такой же «неисполнимый». Работают! Каждый день! Наконец-то! Это звучало обещанием чуда. Вот так и полюбят труд, выйдут на путь-дорогу...
Но чуда не совершилось! Поздно! От любого дела братья и там старались отлынивать. Это были уже сложившиеся ленивцы, привыкшие увиливать от работы и всё, что потруднее, сваливать на других. Воспитывать – дело нелёгкое, но тут речь шла уже о большем – о перевоспитании. И, разумеется, не только Петьки с Серёжей – там таких
[42]
набралось порядочно. А время? Считанные дни. Какой гений успеет за этот срок перекроить психологию лентяя? К тому же ребятам то участки забыли отвести, то борозды не распахали, то в жару воды не подвезли. А неурядицы трудолюбия не прибавляют.
Словом, ученической производственной бригаде сладить с укоренившейся ленью оказалось не под силу. Ленивые и беззаботные такими оставались и дальше.
– А они, Семёныч, нынче везде такие, – бойко оправдывалась Анна. – Вы посмотрите по селу – много вы найдёте не «таких»-то? Вот у Кати девки. Уж невесты, школу кончают! А мать пришла с работы – в доме как после бомбёжки. Всё раскидано, на столе всё брошено-накрошено, посуда грязная, как ели, так всё и осталось немытое, чулки, ботинки – какой где. Катя: «Да вы что же, бессовестные, ай мать должна до старости убирать за вами?» Девки как фыркнут! Одна в угол села, отвернулась, другая – в другой, надулись и сопят, как сычи.
С грехом пополам местная школа втолкнула в Петьку программу восьми классов, и парня проводили туда, где, по мнению Анны, его должны были «сделать человеком», – в ГПТУ. Во вторник проводили, а в пятницу уже вот он, прибыл на выходной – рыбалка у малого из ума не идёт.
Все понедельники и пятницы он пропускал напропалую, и никому вовек не отгадать, как училище ухитрилось чему-то его научить. Он стал работать на' стройке, я заехал туда, познакомился с бригадиром, спросил, доволен ли он молодым каменщиком?
– Петром Андреичем-то? – Бригадир что-то лукавил. – Да вот скушно ему тут, видишь! Не веселит дело. Вот на рыбалку бы ему. Да поспать подольше, прогул сделать!
Он заметил прислушивающегося Петьку и засмеялся:
– Нет, вы не подумайте, что он у нас совсем уж недотёпа. Он у нас бывает – огонь! Но это только два раза в месяц: когда получка и когда аванс. В гастроном сбегать. Мигом! Одна нога тут, другая там.
К автобусу мы с Петькой шли вдвоём. Он молча курил и сплёвывал, косматый, скукоженный. Казалось, весь мир ему был противен и чужд. Заговорил он нехотя.
– Все спрашивают: что меня вообще интересует в жизни. Всем надо! А я вот ничего интересного в ней не нашёл. М-муть одна.
Он не понимал, что такой, какой он есть, каким он сложился, он жизни рад не будет никогда, какие бы солнца ни сияли над ним. «Мать пороков» убила в нём и само жизнелюбие, саму способность жить
[43]
полнокровно и ярко и, как оказалось, приготовила ему перспективу невесёлую.
Получать веселье два раза в месяц ему нравилось, но такой паёк начинал казаться бедноватым. Парню подумалось: не обогатить ли его, например, за счёт шифера, который «плохо лежал» на стройке. Попробовал. С дружками. Получилось. Понравилось. Попробовал ещё. Но в этот раз веселья не вышло. Вышел милиционер...
С того дня Анна ходит поникшая, постаревшая, зайдёт в избу – плачет.
– Понимаю, горько! – подсел я к ней. – Но давай мы с тобой подумаем, почему так вышло, кто тут виноват?
Она заволновалась, запричитала и из её причитаний получалось, что всё испортил... милиционер!
– Другие берут – им ничего, а на нашем Петьке вот оборвалось!..
Мне почему-то думалось, порадует её старший, Серёжа. Этот у них «интеллектуал», зачитывался по временам фантастикой. Когда окончил десять классов, всё сидел и думал, в какой институт поступать?.. Хотел в индустриальный – зачеркнул. Работать потом на заводе, по часам вставать, – на речку не выбраться. По боку! Не подходит. Сельскохозяйственный если, на агронома? В поле никто тебе не указ... И тоже зачеркнул. Целыми днями мотаться по полям, а вставать и вовсе чуть свет... Нет уж, пусть кто-нибудь другой! Может, в педагогический? Длинный отпуск, Да трое каникул, бесплатные дрова... И уже решил было, но задумался: дисциплина плохая, много лодырей, над тетрадками до полночи сидеть... Пойду шофёром!
Пошёл. Отслужил в армии. После за пять лет сменил четыре места работы и три профессии – ни одна не полюбилась.
Отец стоит, руками разводит со злой досадой:
– Ну за что ни возьмусь – мне интересно! Уж куда трудней – комбайнёром: ж-жара, п-пыль, спать некогда! А подойдёшь к комбайну, обдаст тебя этим соломенным духом, оглядишь поля – и душа зайдётся! Всё забудешь!.. Мост вон строили, водопровод делали – ходишь сейчас и глядеть тебе радостно. А эти!..
Что и говорить, не порадовали.
Так вот, это – «от семьи, от хаты». Там началось и там въелось. И в этом сложность проблемы. Будь всё иначе, был бы, конечно, не нужен и улановский опыт.
Я уже заканчивал свои заметки о Плотниковых, как вдруг подумал: это – в деревне. А не худо бы заглянуть и в семьи городского склада. Что там? Вот напечатано в «Комсомолке» письмо Г. Ивановой из Ле-
[44]
нинграда. Вздрагиваешь от каждой фразы! Она «решила заступиться за наших детей». Она «не против, чтобы им показывали, как работают взрослые», но когда говорят, что ребята сами должны трудиться каждый день, – у неё проступает холодный пот. Вот уж не потеряешься в догадках, какими детьми «осчастливит мир» такая мама!
Поехал, заглянул и в городские.
Первая же встреча: симпатичный современный парень, ученик девятого класса, рослый, с виду немножко скучающий. Саша С. Хорошее, умное лицо. Но мне тихонько говорят: непробиваемый двоечник. Я столбенею: неужели дефективный?
– Очень способный парень, – вздыхает его мама, серьёзная, одарённая женщина, инженер по образованию, руководительница нового предприятия. – Ему достаточно прочитать задание один раз, и он ответит на четвёрку.
– Так в чём же дело?
– А вот такой лодырь. Ничего не может с собой сделать, совершенно безвольный человек. – Последовал горестный вздох: – Семья, конечно, упустила...
Позже я узнал, как выглядит Саша в школе. Учительница вызывает его отвечать, он встаёт со скучающим лицом и сообщает уныло и бестревожно:
– Я не учил.
Преподавательница смотрит на него горьким, истомлённым взглядом. Каждый раз вот так... Читать ему «мораль»? Убеждать, внушать? Абсолютно бесполезно. Ставится очередная двойка. Саша смотрит спокойно, как-то даже сочувственно, и тут же среди урока, просит:
– Разрешите, я пойду погуляю...
Вот такой «благородный мученик» собственной лени и беззаботности. Родительница по-своему объясняет причину;
– Некогда было мне с ним заниматься. Не могла же я порвать с производством и целиком отдать себя воспитанию детей?
Потом продолжает в раздумье:
– Целыми днями родители на работе, дети оставлены на бабушку. А бабушки – они все одинаковые: быть требовательными у них душа не налегает.
Но в рассуждениях матери сразу обнаруживается большая трещина. Дело в том, что в семье этой есть и другой ребёнок – Ирина. Она учится в девятом классе, отличница, общественница, бабушкина помощница в домашних делах. Для Ирины мать тоже не была гувернант-
[45]
кой. И бабушка та же самая. Но Ирина и Саша, по выражению самой мамы, – это свет и тьма.
И тут выясняется маленькая, совсем как будто пустяковая разница в их воспитании, немного уже знакомая нам. Ира помогала бабушке мыть посуду и убирать в доме, а Саша знал только телевизор, улицу и игрушки, которыми он «затоварен» по уши и которые всегда оставлял раскиданными – их убирала та же Ирина. Вот и все различия. Ничего разительного! А в итоге – небо и земля. Трудолюбица, активистка и безвольный паразитирующий лодырь-потребитель.
В селе меня утешили: чему удивляться? Не новость примеры и поразительнее! Ученик восьмого класса, нормальный парень, еле-еле читает простой текст. Как он оказался в восьмом классе? Жмут плечами. «А попробуйте не перевести!» Его сверстник, смекалистый и продувной парнишка, отрезок АС (латинское) упрямо называет по-русски: асе. В восьмом классе! Ученица-семиклассница битый час делит два-дцать два на два. Плачет: не делится! А её подружка никак не может отличить тридцать тысяч от трёх миллионов.
Кто их переводил? «А попробуйте...»
Лень и беззаботность... Проблема трудолюбия. Она даёт о себе знать всё крепче и больнее. Но чья она теперь? Анна Плотникова простодушно подкинула её государству? А кто же проблему эту усыновил? Школа? Нет, школа устами бывшего министра просвещения говорила, что она должна прививать лишь некоторые трудовые навыки, ориентировать учеников в области профессий и готовить их психологически к последующему обучению в системе ПТУ. Но что такое профориентация без тяги к труду? Компас на корабле, пущенном в плавание без мотора?
Проблема оказывается бесхозной. И сколько уже наплодилось в зарослях этой бесхозности неприкаянных Петек и Сашек? Да если бы только одна беда, что они плохие работники! На их ленивой никчёмности вырастает беда другая, пожалуй, пострашнее первой: паразитическая психология. В печати, на собраниях мы не перестаём говорить о них, и всякий раз звучит один и тот же критический тезис: хорошо помнят права и плоховато – обязанности, заботятся не о том, чтобы побольше и получше сделать, а о том, как побольше урвать. Люди нетрудового склада, они по духу становятся чужими своим родным отцам и матерям, исповедуя подчас, как свою, философию деклассированных: «Мы сами по себе». «Нашей народной песни от них не услышишь, – пишет мне знакомый ветеран войны, – уважения к людскому труду не увидишь».
[46]
Вот, вихляя, вваливаются в вокзал косматые детины. На дворе жгучий мороз, но богатыри нипочём не догадаются закрыть за собой дверь. Стоят среди зала, отчуждённо лопочут и сплёвывают на пол. Через слово – флюк-цвик, флюк-цвик... Люди смотрят на них с гневом и отворачиваются. Что им скажешь? Замечание, поправляющее слово эти молодцы воспринимать не привыкли – их не тронь, не тревожь!
Откуда оно, это дикое племя? Оказывается, из обычных трудовых семей, от мам и бабушек, хорошо знающих, почём фунт лиха. Детушки с пелёнок растут у них потребителями отборно сладких, даже благодарностью не оплаченных благ, растут убеждённые, что само их потребительство – это радость и счастье для мам. Это въедается в плоть и кровь, это расползается метастазой по душам.
В Сухиничах заходим в городской сквер – стоят голубые скамейки. Но позвольте, кто же их так поставил? Помнится, во всех городах они стоят ножками вниз...
– Детские шалости, – сердито объяснил местный житель.
На станции Думиничи другие следы «детских шалостей»: чисто выбеленные стены испечатаны грязными подошвами сапожек примерно... сорок третьего размера.
А есть и другие, скамеек не перевёртывающие и внешне вполне приличные. Недавно и они выпорхнули на газетные страницы, публично представившись аристократами. Это те, которые «не подворотня», которые «разбираются буквально во всём», но пребывают в роли паразитирующих «гигантов», не умеющих себе даже хлеба отрезать и не желающих заниматься делом.
Да, мы уже привыкли жить безбедно, и дети наши только по книжкам знают слово «нужда». Мы впервые во всей человеческой истории в масштабе огромной страны создали такие условия, в которых каждому человеку практически гарантируется обеспеченная жизнь. Но этот яркий свет породил и резкие тени.
Она, оказывается» куда как плодовита всякой плесенью, госпожа обеспеченная праздность!
На одном современном калужском заводе беседую с главным социологом. Завод прекрасный, отличные условия труда. Но из десяти парней и девушек, которые сюда приходят из ГПТУ, шестеро увольняются в первые же дни. Причина? Нет привычки к труду. Им тяжело даже высидеть восемь часов на рабочем месте! А тут ещё требуется старание, ответственность... Непривычно!
[47]
Проблема... Её надо решать. А это значит?.. Взяться за семью? Добиться, чтобы и Анна Плотникова, и Сашина мама, и ленинградка Иванова поняли...
Конечно, и с детьми, и с родителями надо работать и работать. Но уже в этой формуле отчётливо видится главенствующая роль школы. Всё обращается к ней! Видно, место её в жизни нашего общества должно и будет становиться всё более широким и решающим. Центр тяжести воспитательных работ всё более естественно перемещается на неё. Сам ход нашей жизни определяет ей такое место в обществе – быть главной матерью-воспитательницей для новых поколений. А если так, то какою ей быть, какую форму приобрести и какими располагать возможностями?
Размышляя об этом, я вспоминал школу, которую нашёл когда-то со счастливым изумлением, как геолог находит вдруг золотой самородок. Нашёл и долго мучился душевной растерянностью: как мне рассказать, как написать о ней?
Это была Улановская школа.
[48]