Перейти к основному содержанию

«ТЫ ЖЕНИ ЕГО ТАМ, В МОСКВЕ, ПОСКОРЕЕ...»

Ах, мамы, горем крещённые сельские страдалицы-мамы! Как вас утешить и отогреть? Сколько сил положили вы, надорванные, сколько слёз вы пролили, чтобы родных чад своих видеть благополучно устроенными в красивых больших городах! И сколько же молодого люду унесли с деревенских косогоров потоки ваших неотразимых слёз! Сколько сильных, потомственно талантливых в сельской трудовой жизни парней и девчат превратили они в горемычных по городам работяг и скучных конторских сидельцев! Мамы, мамы, скольких сыновей и дочек оттеснили вы своей горячечной любовью от деревенского труда, тем отвратив их от всякого труда вообще.

«Пусть хоть им будет чем вспомнить детство!» Кого они радуют теперь?

Немалые муки терпело выносливое учительское сердце, когда улановские любящие мамы слепо сталкивали с найденной в труде дороги своих чад – питомцев детхоза. К счастью, это удавалось им не всегда и далеко не навсегда.

Было в школе три неразлучных друга: Николай Стебаев, Володя Акишин и Володя Ордин. Вместе работали в школьной стройбригаде и на участке, вместе появлялись на сцене, на спортплощадке, вместе носились на велосипедах по лесам и полям. И жить, и работать им тут хотелось вместе. Но вот окончили они школу и вдруг увидели, как мало в этом мире зависит от их ребячьего хотения. Мать сказала Николаю:

–             Пойдёшь в гэпэтэу.

–             Но мама, мы решили...

–             Чертоломить в колхозе? Кто это решил? Володька Ордин? Так он тебе и останется в колхозе! У него мать в Медыни, в райисполкоме

[87]

работает, при печатях сидит. Она ему любую справку… И – пожалоста, только вы своего Володьку и видели!

«Чертоломить»... Сколько Николай помнил, мать всегда говорила о колхозной работе в сердцах, всегда приходила с фермы злая. Она везла свой воз и глядела на него не так, как тот строитель с тачкой, который на вопрос: «Что ты делаешь?» отвечал гордо: «Я строю храм!» Она везла его как тот другой строитель, который на этот же самый вопрос ответил с раздражением: «Таскаю вот эту проклятую тачку!»

Сын её, в общем-то, понимал. Понимал, что мучит её застарелая в душе болячка, никем не успокоенная, никем не признаваемая. Ведь чего только не перенесла она в деревенской своей жизни!

Где-то говорили о крестьянской любви к земле к деревенской воле – не понимала она этого, не привелось ей узнать такой любви. Сказала как-то:

–             Война всё у нас взяла: и здоровье, и радости, а получить не дала ничего – ни образования, ни платы маломальской – одни тяжести нам оставила. – И словно черту подвела: – В деревне им конца-краю нет.

Но если бы всё в жизни сына шло по этому страдальческому желанию матери, по её слепой жалости, каким бы он вырос, Николай? Не вечно ли мучился бы своей отвращённостью от труда? Его школа спасла. И не его единственного.

Ах, побольше бы сейчас таких школ!

И в училище, и в армии, и потом в Москве, работая на заводе, Николай помнил свою школу как что-то самое любимое и самое родное. Вот кто «виноват», что улановских ребят и девчонок так неудержимо тянут к себе родные пригорки. Школа! Теперь все они понимают, какую нелёгкую заботу она взяла на себя. Ей пришлось даже «отвоёвывать» ребят у непомерно жалостливых мам, чтобы каждого приучить к труду, к работе на земле, каждому помочь полюбить этот труд и – мало того! – всех научить работать с мыслью о жизни, о том, что ты создаёшь и преобразуешь её. Только так!

Ещё тогда, в школьном детстве, Николаю нравилось смотреть на колхозные новостройки. Это было весело видеть, как поднимались и прихорашивались новые дома, контора, столовая, ещё что-то – всё в голубом с белой кружевной отделкой. Впереди бежал такой же красивый голубой штакетник, а сквозь него проглядывали нарядные клумбы. За этим виделась жизнь, которая придёт в деревню завтра. И всё это как будто перекликалось со школой, с её цветниками, крылечками, лесенкой – со всем, что делали там ребята, перекликалось как-то по-

[88]

своему, по-родственному, и от этого на душе у парнишки становилось солнечно.

Разные, ничем не похожие ступени жизни прошли они – сын и мать и совсем по-разному смотрели на родное село, на колхоз. Мать видела в нём изнуривший душу тяжкий прошедший день, которому, казалось ей, нет и не будет конца, а сын – день новый, наступающий, которому он готов был расчищать дорогу.

В Москве, отстояв смену, он спешил в метро и мчался на Профсоюзную, к Володе Акишину – тот тоже оказался столичным рабочим. Вдвоём они ходили по Москве, по её музеям и выставкам, любовались затейливыми узорами цветников и вспоминали цветники свои, школьные. Вспоминали Уланово, родной вечерний запах своих делянок и окрестных полей, наполненных тишиною,

И лес вспоминали, и речку, и Володю Ордина, и не чаяли дождаться субботы, чтобы поехать домой.

Володя Ордин работал там, в Уланове (ему и в голову не приходило думать о какой-то «спасительной» справке!). Отслужил в армии и, решительный, смелый, пришёл в родной колхоз, стал агрономом по кормам.

Они собирались втроём и обдумывали операцию «Возвращение».

Николай, интеллигентный, сдержанный, с мягким девичьим взглядом, признавался:

–             Жаль, конечно, мать. Расстроится, расплачется... Но в конце концов она поймёт.

Володя Акишин только рубанул ладонью: «Всё!» Он выглядел постарше своих друзей, рослый, опытный в делах практических, до армии успел поработать в колхозе веттехником и теперь всё решал сам, ни с кем из родных не собираясь и советоваться.

–             Пойду на комплекс. Конечно, ненормированный день, что случится, будут поднимать и по ночам. Но к этому уже готов. Это я уже испытал.

Тем временем мать его писала сестре в Москву:

«У него хватит ума вернуться, променять Москву на колхоз. Ты же-ни его там поскорей, чтоб он и думать забыл про деревню!»

Николай к разговору с матерью готовился долго и, когда наконец начал его, старался говорить как человек взрослый, но волнения унять не мог. В нём было ещё что-то юношеское, хотя виделся он статным, вполне сложившимся человеком, похожим на молодого инженера. В кругу товарищей он обычно был спокоен и мягок, и улыбался, по-

[89]

девичьи откидывая голову и призакрыв глаза. Теперь слова шли у него напряжённо и горячо.

Мать смотрела на него с расстроенным и гневным лицом.

–             Ну, что с дураком делать? – она уронила тяжёлые руки. – Мос-с-ква! Да люди спят и видят... Все умные давно там! – Она сердито бледнела, голос её наливался отчаянием. – На таком ты заводе устроен, все у тебя условия – чего тебя сюда нелёгкая тянет? Я тут билась, билась, здоровье потеряла, отец.»

И заливалась слезами.

Володя Ордин на правах «старожила» сказал друзьям:

–             Перебирайтесь. Я поговорю с председателем. Работы хорошей много, а насчёт жилья – колхоз новые дома строит, квартиры, думаю, будут.

Они вернулись, и Николай принялся осваивать новые специальности. Было удивительно: он чувствовал себя легко и как-то капитально оттого, что на него нагружали много. На него нагружали всю механику по приготовлению кормов – добрых два цеха. И сверх того – поливочные машины на пастбищах. А два цеха – это практически значило готовить корма на сотни голов скота ежедневно.

Хорош возок! Но такого и хотелось.

Зимовка шла аховая: бескормица. На газетных страницах, в радиопередачах нарастала тревога; спасти, сохранить скот, удержать надои! Никогда ещё от Николая не зависело столько, сколько в эти последние месяцы зимы. Всё решала его «кухня». Она могла отвести, разрядить бескормицу. Она могла превратить стога жёсткой малопитательной соломы в добротный корм, в мягкую, ароматную, распаренную кашу, которая так надёжно поддерживает коров.

Он работал помногу, спокойно и молча, целыми днями. Запускал в кормоцехе своих стальных слонов, они гудели, рокотали, фыркали паром, всё заполняя тёплым духом кормовых дрожжей и пареной соломы, выдавая на фермы горячую вкусную массу, а он хлопотал среди них с одной беспокойной мыслью – чтобы только не было поломок, чтобы не остановился этот спасительный конвейер.

Должность у него – механик кормоцеха, но какие там границы – «это моё дело, а это не моё!» Руки зрячие – все дела видят.

В просторном цехе стоит его «слон» по имени АВМ. Его назначение – вырабатывать фуражную муку. Он встречал Николая покорным молчанием, потом вздрагивал, загудев, и с этой минуты механик превращался в мельника. Такой необычный молодой мельник, с аккуратной театральной бородкой – в «Русалке» бы ему князя играть!

[90]

Конечно, нагрузка! Но вечером, дома, когда все уснут, когда уснёт и Галя, жена, и крошечный сынишка, – Николай, притенив комнату от света, будет ещё долго сидеть за столиком, наполненный добрым покоем. Он будет конспектировать учебники, решать задачи, листать и перечитывать с детства любимый журнал «Юный натуралист», с которым когда-то в школе сдружила их всех Софья Петровна...

Иногда в цех к нему влетали оба Володи – Акишин и Ордин, и это означало, что срочно требуется его помощь на фермах – или грузить окот, или привязывать молодых коров, или там трудный случай с отёлом... Николай останавливал агрегат, отряхивался и шагал с ними.

...Вот и снова они вместе – три товарища. Дела и заботы, будни и праздники – снова все вместе. Только уже на другом, на недетском «витке». И чем-то новым они были теперь близки друг другу. Единством жизненных стремлений? Похожестью судеб?.. В один год поженились (не в Москве, конечно, в Уланове! И по такой причине здесь сразу прибавилось ещё три молодых специалиста – медицинская сестра, веттехник и агроном). В один год стали отцами. В один день и в один час вступили в партию. И тогда старшие уважительно и благодарно отметили их устремлённость вперёд и их стойкую деловую энергию, которая, в частности, помогла благополучно выйти из такой трудной зимовки. А Николай потом сказал:

–             Радует, что много делаем. Хочется, чтобы ещё интенсивнее у нас шло строительство, и чтобы всё вообще обновлялось быстрее!..

[91]