КАК ТРУДНО ОСТАВАТЬСЯ... ТРУДНЫМ
Старый фронтовой мой друг прислал мне однажды сердитое письмо:
«Что за мода у вас, у пишущей братии, пошла, – насел он на меня, – призывать людей быть разными? Что ни статья для воспитания, то поклоны этой самой людской разности: ах, не-похожие, ах, несхожие, ах, обо всём по-своему думают! Ну, нашли вы себе заботу! Или вам вспомнить некогда, что похо-жих людей вообще не бывает, даже среди близнецов? А ре-зультат этих «ахов»
[276]
я вижу пока один: распространение незнакомой нам заморской болезни, которая именуется психологической несовместимо-стью. Совсем, браток, не безобидная мода. Я не буду тебе напоминать, кто сказал: «Расчленяй и действуй!». Но пропойцы и хулиганы – они тоже разные. Остап Бендер тоже личность, и любой подонок может похвастать тем, что обо всём думает по-своему. К этому ли надо звать? Человек нужен! Настоящий, по-настоящему хороший человек, а не мутный набор индивидуальных особенностей. Юноше совершенствоваться надо, и не пугайте вы его дутой опасностью потерять своё лицо, свою индивидуальность. Если реально опасность таких потерь и существует, то плывёт она к нам не от педагогики, лишающей человека дурных качеств и развивающей добрые, а от того самого «чужевластья мод», которое бомбил ещё Грибоедов. Пусть человек смелее расстаётся со своими инди-видуальными прорехами и не стесняется перенимать у живых и литературных героев их лучшие качества, – пусть не одоле-вает его при этом пустопорожний страх сделаться на кого-то похожим. Нам не о том, браток, хлопотать надо, что делает людей несхожими, а о том, что роднит, сближает и соединяет их. «Наша сила – в единении» – помнишь? И радость наша – в содружестве человеков, больших и малых».
Сердитое, но отрадное для меня письмо. Я вспоминал о нём в Уланове, знакомясь с жизнью ребят-коммунаров.
До чего они были разные вначале и чужие друг другу, эти мальчики и девочки! Десять минут поработало звено – и уже перессорились, уже плачут и бегут с жалобами. Этот не умеет тяпку держать и гонит от себя звеньевую: «Не лезь!» Тот оставляет половину травы, а этот, наоборот, выдёргивает всё подряд – и мак,
[277]
и сурепку. Тот никак не успевает за старшими, а этот вообще ничего не хочет делать. Звеньевая скисла: «Я с ними не могу». Их восемь, она одна. Думай, педагог! Тут тоже нужна доводка... Конечно, одна и восемь – не годится. Даже одна и пять – труд-но. Одна и три! И по возможности так: двое опытных и двое неумелых.
Вот этой дорогой и двигались: трудность–поиск–решение. Одним надо было долго помогать, другие легко определились сами. А неподдающимся порой не удавалось и помочь. Маль-чик П. держался, особняком, полуукрадкой курил, всем видом своим демонстративно показывал, что ему на всё и на всех наплевать. Его попробовали вовлечь в общественную работу – не поможет ли она ему найти общие интересы со всеми? Поручили: будешь следить за порядком в пионерской комнате. Он это принял, но порядок утверждал по-своему: диким взглядом и кулаком. И опять оставался на отшибе – всем чужой.
Осенью, как обычно, убирали в колхозе картошку. Ребята и девочки, согнувшись, подбирали клубни. Наш герой, по своему обыкновению, филонил, отстал, ворчал, что «всё это надоело», и вдруг нашёл развлечение. Размахнувшись, он запустил картофелиной девочке в спину. И обрадовался: точно! Девочка вздрогнула от удара и заплакала. А он уже бил по второй, по третьей «цели» и ликовал: сила и меткость! Учительница рас-сердилась:
– Прекрати сейчас же!
Он сделал невинный вид, начал усердно подбирать кар-тошку, а когда все забыли о нём, исподтишка кинул опять.
Что с ним делать? На линейке объявили решение:
[278]
– Отстранить от работы!
– Иди домой, – сказала учительница, – помогай бабушке дома.
Помрачнел забияка. От него отвернулись все, вся школа: «Не уважаешь нас, не признаёшь наших правил – уходи! Нико-му такой не нужен!»
Он не уходил. Он шёл вместе со всеми на картошку.
Ты отстранён, – повторила Софья Петровна. – Иди домой.
Виноватый будто не слышал. На поле стал крайним и по-гнал две борозды один. Один вместо четверых! Весь день ра-ботал молчком. А утром на линейке вдруг объявили, что он хо-чет что-то сказать. Из шеренги он вышел тусклый, помятый, постоял и голосом, тоже тусклым и помятым, проговорил, опу-стив голову:
– Простите...
Это было не только признание вины. Признание коллекти-ва!
Оглянется назад Софья Петровна – сколько всякого при-шлось искать и находить! – А оглядка – гостья аккуратная: каж-дый год является. Приходят в сентябре первоклассники, новые ученики из соседних начальных школ, приезжают из других мест. С ними всё повторяется сначала.
Очень своеобразный и трудный парнишка приехал с Саха-лина. Он был худой и натопорщенный, как побитый зверёк. Ему шёл двенадцатый год. В школьном дворе, шумевшем играми нарядной ребятни, он стоял одинокий и насторо-женный. Какой-то мальчишка остановился около него, спросил:
– Ты чей?
Робея, новичок принял независимую позу, глянул испод-лобья:
[279]
– А тебе чего?
Через минуту они подрались. Учительница заступилась за него, сказала ребятам, что нельзя так встречать новичков. Тогда парнишка подошёл к ней поближе и сказал тихо:
– А вот этот ругался. – И указал глазами.
В свободный час коммунары с гордостью водили новичков по своему хозяйству, остановились около теплицы, – она весе-ло сверкала стеклянной крышей.
– Это мы сами строили, – сказал рослый паренёк с крас-ным галстуком. – И фундамент закладывали, и стены, крышу стеклили.
– Врать-то! – отвернулся сахалинец. – Са-ами!
Коммунары рассмеялись: вот чудак, не верит. Не малыши, конечно, старшеклассники, и не одни, с Василием Николаеви-чем, но руками-то своими! И вот эти дорожки бетонировали, и строили вон ту каменную лесенку и вот эти два крыльца со ступеньками. И огородили всё! Спортивный городок оборудо-вали! А в школе полы покрасили, панели, парты. Вешалки по-делали, подставки...
Девочки в белоснежных кофточках с алыми галстуками по-вели новичков на опытный участок и стали рассказывать, какая их школа знаменитая. С 1962 года она участница Выставки до-стижений народного хозяйства, которая в Москве. В премию получили целую фотолабораторию, аппарат ФЭД, магнитофон. Есть даже девочки в школе, награждённые медалями выставки, – звеньевые-опытники!
– Посмотрите, какой у нас опытный участок! – щебетала звеньевая со вспотевшим под чёлкой лбом. – На этих грядах мы проводили опыты. Научные. Знаете, как интересно!
[280]
На участке волнами шли гряды с картошкой, со свёклой, капустой, с морковью, с огурцами и помидорами. На грядках таблички: опыт такой-то, звено такое-то, а рядом – «контроль».
– Интересно! – опять повторила звеньевая. – Только тут надо внимательно вести наблюдения, – продолжала она, раз-глядывая сахалинца. Он смотрел по сторонам и смурыгал ру-ками зачем-то сорванный цветок. – Вообще плохо, – сказала она ему, – когда человек невнимательный и неорганизованный.
Сахалинец, вспыхнув, куснул её глазами и отвернулся. Ря-дом учительница о ком-то рассказывала родителям.
– Ну, что там – пятый класс, кнопки! А они у нас уже хозя-ечки. Скажу им: «Сегодня, девочки, пикируйте рассаду, ящики там возьмите». И уже не заглядываю! Сами всё найдут, просе-ют землю, напикируют, поставят, куда надо, и притенят. И убе-рут за собой. Все – как взрослые!
– Понял? – сахалинец толкнул локтем другого новичка, Сашку. – Тут запрягут – будь здоров!
– А тебе хочется цветы растить, проводить опыты? – по-дошла к нему звеньевая.
– Не получится, – с солидностью ответил сахалинец.
– Почему?
– А так. Я вообще... неорганизованный.
– Вредный какой-то, – переглянулись девочки и отошли.
Скоро началась уборка цветочных семян. Под навесом стояли банки из-под масляной краски, все одинаковые, как пчелиные соты. Это и тара и мера. Коммунары разбирали их и шли на плантации. Сахалинец нёс банку, как грязную галошу, и плёлся
[281]
с превеликой тоской на лице. Девочки-одноклассницы показали ему, как обирать семена. Пальцы у них работали проворно, и ни одно мизерное семечко не ронялось на землю.
– Понял? Это очень просто!
Сахалинец сопел. Пальцы его не слушались, семена из-под них сыпались наземь, копаться в этих засохших цветах было неинтересно. Сашка топтался рядом, уныло и рассеянно щипал сухой цветок.
– Давай скажем, – прошептал ему сахалинец, – «Мы не будем, мы не умеем». Я не люблю работать!
И тут они увидели, что между ними и учительницей стоял, ничего не делая, ещё один мальчик, тоже пятиклассник и тоже новичок, из какой-то соседней начальной школы. К нему подо-шла учительница, крупная, грузная, – Марианна Сергеевна.
– Ну, а ты что заскучал? – Что-то ласковое теплилось в её сомкнутых красивых ресницах.
– А я не хочу работать! – петушисто глянул на неё маль-чишка.
Все подняли головы.
– Ну как же ты не хочешь? – удивилась Марианна Сергеев-на. – У нас это нельзя.
– Я не люблю работать!
– Ты не любишь? – вспыхнули девочки. – А ты кушать лю-бишь? В столовую дак ходишь?
Мальчишка ковырнул ботинком землю.
– А я и в столовую не буду ходить.
– Нельзя так, Алёша, – тронула его за плечо учительница. – Давай мы с тобой вместе. Вот смотри.
Они склонились над рядочком. Сахалинец с Сашкой еле-еле копались в цветах и заметно отстали.
[282]
Эй, новенькие, не стыдно отставать-то? – крикнули им де-вочки.
– Подумаешь, указчики! – огрызнулся сахалинец.
Подошла Софья Петровна, девочки загалдели:
– Мы с ними работать не будем! Лентяи бессовестные!..
– Видите, девочки, – примирительно заговорила Софья Петровна. – У них в школах так не работали, как мы. Им ещё надо привыкнуть, научиться...
Она занялась с отставшими сама.
– У наших руки уже разработаны, пальчики ловкие, – рас-сказывала тихонько, будто не замечая, с каким погребальным видом слушали её два лентяя. – Улановских учеников можно теперь отличить на работе по рукам. Умелые, быстрые руки. Вот привыкните, разработаете, и у вас такие будут.
Но ленивцы вовсе не хотели привыкать и разрабатывать. Софья Петровна только отошла, как они разогнулись и остано-вились отдыхать, потом срочно побежали куда-то.
Пришлось их поставить на отдельную полоску.
– Вот это до звонка постарайтесь убрать, и пойдём обе-дать. Вам даётся почти вполовину меньше, чем другим.
Было ясно: в этой школе от работы не увильнёшь. Ленивцы засопели, копаясь в цветочных головках. Сахалинец то просы-пал семена мимо банки, то нечаянно опрокидывал её, то со-всем забывал, что делал, и проходил необобранные головки.
Уже хотелось есть. Группы одноклассников заканчивали свои полоски. Сейчас пойдут обедать. А тут ещё вон сколько работы! Мальчишке становилось тоскливо и обидно. Им всем легко, они умеют, а он никогда не убирал этих семян – что он, виноват?
[283]
К обиде он был болезненно чувствителен. Может быть, потому, что рос без отца, был заброшен матерью, и маленького его обижали все, кто хотел.
– Ну, дело налаживается? – услышал он чей-то голос.
К ним с Сашкой подходили девочки, ребята и две учитель-ницы.
– Хорошо, давайте мы вам поможем да пойдёмте обедать.
Сахалинец повеселел и даже пальцы его заработали жи-вее. Артелью полоску закончили быстро. Хмурь парнишки не-заметно сошла, ему теперь хотелось заговорить с ребятами, сказать им что-нибудь интересное, хорошее, но ничего не при-ходило в голову. Он шёл и молчал.
Дома сказал бабушке:
– Ребята тут знаешь какие дружные! Помогают, кому что-нибудь трудно...
Потом он как-то прибежал с мальчишками к Софье Пет-ровне, возбуждённый, запыхавшийся.
– Можно, мы лестницу возьмём? Там под крышей голубка, у неё крыло перебито, мы перевяжем...
А однажды... Это было перед вечером. Пролил дождь, реч-ка, что бежит внизу, посреди деревни, зашумела, разлилась и подмыла у перехода кладки. Чей-то мальчуган топтался около них, никак не мог набраться смелости перейти на тот берег.
– Боязно? – подошёл к нему парнишка с тонким смуглым лицом. Это был сахалинец. – Давай, я тебя переведу.
Он не думал, что это станет кому-нибудь известно, и утром удивился, когда на школьной линейке услышал свою фамилию.
[284]
– Вот видите, – сказала Софья Петровна, – кто-то гово-рил, что он вредный. Нет, душа у него добрая, хорошая.
Все зашевелились, стали искать его глазами и улыбаться, а он порозовел от смущения и радости и опустил лицо. Весь этот день он ходил лёгкий, отзывчивый, хорошо отвечал у дос-ки, а на уроке труда – первый бежал помогать девочкам.
Он рос быстро, смуглый, жилистый, сам чувствовал, что становится крепким, и ему приятно становилось помогать на работе, кому трудно, в звене брать на себя то, что потяжелее. Он делал гряды на опытном участке, сам вызывался прокла-дывать борозды, которые девочки следом засевали семенами цветов, и, хотя опытничество его не влекло, а тянуло парнишку больше к технике, он оставался надёжной силой в звене, и это ему нравилось. Часто после занятий он бежал к Василию Ни-колаевичу в мастерскую, брался там пилить и строгать, делать ящики для рассады, кормушки для птиц. Хотелось быть хоть немножко мастером на все руки, как Василий Николаевич. А тут и подвернулось дело, о котором парень мечтал. В школе организовали тракторный кружок. Приехал в родное село Саша Егоров, он окончил институт, отслужил в армии, поступил ра-ботать инженером в колхоз и вот... кружок!
– Здорово, правда? – влетел сахалинец в мастерскую. – Я уже записался.
Одна из девочек хитренько прищурилась:
Тебе, Толя, это не подойдёт, ты ведь неорганизованный.
Толя осёкся, с укором глянув ей в лицо. Потом ответил спокойно, по-взрослому:
– Этого у меня один, может, процент остался!..
[2857]
А сердобольная опять семенит – поспешает в школу, со смирением слушает, как тут выходит на правильную дорогу её непутёвое и грубое чадо,
– Ничего, налаживается, за дело берётся.
– Да в школе-то, на людях, он, Софья Петровна, берётся, – выкладывает свою боль-жалобу мать,– а дома, видишь как, охапку дров не принесёт!
Называется, приехали! Улыбнуться бы теперь Софье Пет-ровне да напомнить сердобольной насчёт «иксплатации», но где там! И на ум не пришло – забеспокоилась:
– Странное явление! Как же так? Дома!.. Это не хорошо, это упущение. Какой же он будет хозяин в доме, глава семьи? Завтра мы поговорим на линейке. Фамилий я никаких называть не буду, но...
Очередной разговор на линейке её сын выслушал серьёз-но. В тот раз, когда его отстранили от коллектива, он много прочувствовал и передумал. И теперь, хотя имени его никто не называл, он сам принимал на свой счёт всё, что говорилось. В конце вместе со всеми сказал только одно слово:
– Понятно.
А летом его позвали в правление колхоза. Там сидели Со-фья Петровна, председатель колхоза Иван Павлович Чибисов, зоотехник, заведующая фермой. Спросили:
– Ты пойдёшь телят пасти? На лето. Задумался парень. Пастухом быть! Крутая, гордая натура его покоробилась. Но на него смотрели взрослые люди и ждали. И каким-то краем со-знания он понимал: надо! Для общего дела надо, для колхоза. И опять сказал только одно слово:
– Ладно! Прошло время, и это общее, колхозное «надо»
[286]
снова постучалось к нему. Заболела доярка, а парень между делом научился доить коров, помогал бабушке на ферме. Не по нраву было «бабье дело», но помогал. И на этот раз потоп-тался, смиряя гордыню, и кивнул головой: «Ладно». Целый ме-сяц он самостоятельно обслуживал группу, как взрослый, а ко-гда вернулась доярка, прощался с коровами смешно и трога-тельно.
– До свидания, Дурёнки! Привык я уже к вам! Но профес-сию, как и Толя-сахалинец, мальчик П. выбрал механизатор-скую: пошёл в СПТУ. Софья Петровна сказала:
– Что бы из него вышло в других условиях? А сейчас рас-тёт нормальный рабочий человек.
Мне интересно было: а как же Сашка, тот, что вместе с То-лей-сахалинцем сперва невзлюбил эту школу? Научился ли он за трудным радостное находить?
Я увидел его на спортплощадке. Сашка чувствовал себя празднично. Он начинал учиться в восьмом классе, а за отлич-ную летнюю работу на участке ему под дружные ребячьи ап-лодисменты вручили премию.
Нет, нельзя из этой школы выйти никудышным!
[287]