«ТЫ ЖЕНИ ЕГО ТАМ, В МОСКВЕ, ПОСКОРЕЕ...»
Ах, мамы, горем крещённые сельские страдалицы-мамы! Как вас утешить и отогреть? Сколько сил положили вы, надо-рванные, сколько слёз вы пролили, чтобы родных чад своих видеть благополучно устроенными в красивых больших горо-дах! И сколько же молодого люду унесли с деревенских косо-горов потоки ваших неотразимых слёз! Сколько сильных, потомственно талантливых в сельской трудовой жизни парней и девчат превратили они в горемычных по городам работяг и скучных конторских сидельцев! Мамы, мамы, скольких сыновей и дочек оттеснили вы своей горячечной любовью от деревен-ского труда, тем отвратив их от всякого труда вообще.
[298]
«Пусть хоть им будет чем вспомнить детство!» Кого они радуют теперь?
Немалые муки терпело выносливое учительское сердце, когда улановские любящие мамы слепо сталкивали с найден-ной в труде дороги своих чад – питомцев детхоза. К счастью, это удавалось им не всегда и далеко не навсегда.
Было в школе три неразлучных друга: Николай Стебаев, Володя Акишин и Володя Ордин. Вместе работали в школьной стройбригаде и на участке, вместе появлялись на сцене, на спортплощадке, вместе носились на велосипедах по лесам и полям. И жить, и работать им тут хотелось вместе. Но вот окончили они школу и вдруг увидели, как мало в этом мире за-висит от их ребячьего хотения. Мать сказала Николаю:
– Пойдёшь в гэпэтэу.
– Но мама, мы решили...
– Чертоломить в колхозе? Кто это решил? Володька Ор-дин? Так он тебе и останется в колхозе! У него мать в Медыни, в райисполкоме работает, при печатях сидит. Она ему любую справку… И – пожалоста, только вы своего Володьку и видели!
«Чертоломить»... Сколько Николай помнил, мать всегда го-ворила о колхозной работе в сердцах, всегда приходила с фермы злая. Она везла свой воз и глядела на него не так, как тот строитель с тачкой, который на вопрос: «Что ты делаешь?» отвечал гордо: «Я строю храм!» Она везла его как тот другой строитель, который на этот же самый вопрос ответил с раз-дражением: «Таскаю вот эту проклятую тачку!»
Сын её, в общем-то, понимал. Понимал, что мучит её за-старелая в душе болячка, никем не успокоенная, никем не при-знаваемая. Ведь чего только не перенесла она в деревенской своей
[299]
жизни!
Где-то говорили о крестьянской любви к земле к деревен-ской воле – не понимала она этого, не привелось ей узнать та-кой любви. Сказала как-то:
– Война всё у нас взяла: и здоровье, и радости, а получить не дала ничего – ни образования, ни платы мало-мальской – одни тяжести нам оставила. – И словно черту подвела: – В де-ревне им конца-краю нет.
Но если бы всё в жизни сына шло по этому страдальческо-му желанию матери, по её слепой жалости, каким бы он вырос, Николай? Не вечно ли мучился бы своей отвращённостью от труда? Его школа спасла. И не его единственного.
Ах, побольше бы сейчас таких школ!
И в училище, и в армии, и потом в Москве, работая на за-воде, Николай помнил свою школу как что-то самое любимое и самое родное. Вот кто «виноват», что улановских ребят и дев-чонок так неудержимо тянут к себе родные пригорки. Школа! Теперь все они понимают, какую нелёгкую заботу она взяла на себя. Ей пришлось даже «отвоёвывать» ребят у непомерно жалостливых мам, чтобы каждого приучить к труду, к работе на земле, каждому помочь полюбить этот труд и – мало того! – всех научить работать с мыслью о жизни, о том, что ты созда-ёшь и преобразуешь её. Только так!
Ещё тогда, в школьном детстве, Николаю нравилось смот-реть на колхозные новостройки. Это было весело видеть, как поднимались и прихорашивались новые дома, контора, столо-вая, ещё что-то – всё в голубом с белой кружевной отделкой. Впереди бежал такой же красивый голубой штакетник, а сквозь него проглядывали нарядные клумбы. За этим виделась жизнь, которая
[300]
придёт в деревню завтра. И всё это как будто перекликалось со школой, с её цветниками, крылечками, лесенкой – со всем, что делали там ребята, перекликалось как-то по-своему, по-родственному, и от этого на душе у парнишки становилось солнечно.
Разные, ничем не похожие ступени жизни прошли они – сын и мать и совсем по-разному смотрели на родное село, на колхоз. Мать видела в нём изнуривший душу тяжкий прошед-ший день, которому, казалось ей, нет и не будет конца, а сын – день новый, наступающий, которому он готов был расчищать дорогу.
В Москве, отстояв смену, он спешил в метро и мчался на Профсоюзную, к Володе Акишину – тот тоже оказался столич-ным рабочим. Вдвоём они ходили по Москве, по её музеям и выставкам, любовались затейливыми узорами цветников и вспоминали цветники свои, школьные. Вспоминали Уланово, родной вечерний запах своих делянок и окрестных полей, наполненных тишиною,
И лес вспоминали, и речку, и Володю Ордина, и не чаяли дождаться субботы, чтобы поехать домой.
Володя Ордин работал там, в Уланове (ему и в голову не приходило думать о какой-то «спасительной» справке!). От-служил в армии и, решительный, смелый, пришёл в родной колхоз, стал агрономом по кормам.
Они собирались втроём и обдумывали операцию «Возвра-щение».
Николай, интеллигентный, сдержанный, с мягким девичьим взглядом, признавался:
– Жаль, конечно, мать. Расстроится, расплачется... Но в конце концов она поймёт.
[301]
Володя Акишин только рубанул ладонью: «Всё!» Он выгля-дел постарше своих друзей, рослый, опытный в делах практи-ческих, до армии успел поработать в колхозе веттехником и теперь всё решал сам, ни с кем из родных не собираясь и со-ветоваться.
– Пойду на комплекс. Конечно, ненормированный день, что случится, будут поднимать и по ночам. Но к этому уже го-тов. Это я уже испытал.
Тем временем мать его писала сестре в Москву: «У него хватит ума вернуться, променять Москву на колхоз. Ты жени его там поскорей, чтоб он и думать забыл про деревню!»
Николай к разговору с матерью готовился долго и, когда наконец начал его, старался говорить как человек взрослый, но волнения унять не мог. В нём было ещё что-то юношеское, хотя виделся он статным, вполне сложившимся человеком, похожим на молодого инженера. В кругу товарищей он обычно был спокоен и мягок, и улыбался, по-девичьи откидывая голову и призакрыв глаза. Теперь слова шли у него напряжённо и го-рячо.
Мать смотрела на него с расстроенным и гневным лицом.
– Ну, что с дураком делать? – она уронила тяжёлые руки. – Мос-с-ква! Да люди спят и видят... Все умные давно там! – Она сердито бледнела, голос её наливался отчаянием. – На таком ты заводе устроен, все у тебя условия – чего тебя сюда нелёгкая тянет? Я тут билась, билась, здоровье потеряла, отец.»
И заливалась слезами.
Володя Ордин на правах «старожила» сказал друзьям:
– Перебирайтесь. Я поговорю с председателем. Работы хорошей много, а насчёт жилья – колхоз новые дома строит, квартиры, думаю, будут.
[302]
Они вернулись, и Николай принялся осваивать новые спе-циальности. Было удивительно: он чувствовал себя легко и как-то капитально оттого, что на него нагружали много. На него нагружали всю механику по приготовлению кормов – добрых два цеха. И сверх того – поливочные машины на пастбищах. А два цеха – это практически значило готовить корма на сотни голов скота ежедневно.
Хорош возок! Но такого и хотелось.
Зимовка шла аховая: бескормица. На газетных страницах, в радиопередачах нарастала тревога; спасти, сохранить скот, удержать надои! Никогда ещё от Николая не зависело столько, сколько в эти последние месяцы зимы. Всё решала его «кух-ня». Она могла отвести, разрядить бескормицу. Она могла превратить стога жёсткой малопитательной соломы в доброт-ный корм, в мягкую, ароматную, распаренную кашу, которая так надёжно поддерживает коров.
Он работал помногу, спокойно и молча, целыми днями. За-пускал в кормоцехе своих стальных слонов, они гудели, роко-тали, фыркали паром, всё заполняя тёплым духом кормовых дрожжей и пареной соломы, выдавая на фермы горячую вкус-ную массу, а он хлопотал среди них с одной беспокойной мыс-лью – тобы только не было поломок, чтобы не остановился этот спасительный конвейер.
Должность у него – механик кормоцеха, но какие там гра-ницы – «это моё дело, а это не моё!» Руки зрячие – все дела видят.
В просторном цехе стоит его «слон» по имени АВМ. Его назначение – вырабатывать фуражную муку. Он встречал Ни-колая покорным молчанием, потом вздрагивал, загудев, и с этой минуты
[303]
механик превращался в мельника. Такой необычный молодой мельник, с аккуратной театральной бородкой – в «Русалке» бы ему князя играть!
Конечно, нагрузка! Но вечером, дома, когда все уснут, когда уснёт и Галя, жена, и крошечный сынишка, – Николай, при-тенив комнату от света, будет ещё долго сидеть за столиком, наполненный добрым покоем. Он будет конспектировать учеб-ники, решать задачи, листать и перечитывать с детства люби-мый журнал «Юный натуралист», с которым когда-то в школе сдружила их всех Софья Петровна...
Иногда в цех к нему влетали оба Володи – Акишин и Ор-дин, и это означало, что срочно требуется его помощь на фер-мах – или грузить окот, или привязывать молодых коров, или там трудный случай с отёлом... Николай останавливал агрегат, отряхивался и шагал с ними.
...Вот и снова они вместе – три товарища. Дела и заботы, будни и праздники – снова все вместе. Только уже на другом, на недетском «витке». И чем-то новым они были теперь близки друг другу. Единством жизненных стремлений? Похожестью судеб?.. В один год поженились (не в Москве, конечно, в Ула-нове! И по такой причине здесь сразу прибавилось ещё три молодых специалиста – медицинская сестра, веттехник и агро-ном). В один год стали отцами. В один день и в один час всту-пили в партию. И тогда старшие уважительно и благодарно от-метили их устремлённость вперёд и их стойкую деловую энер-гию, которая, в частности, помогла благополучно выйти из та-кой трудной зимовки. А Николай потом сказал:
– Радует, что много делаем. Хочется, чтобы ещё интенсив-нее у нас шло строительство, и чтобы всё вообще обновлялось быстрее!..
[304]