СОФЬЯ ПЕТРОВНА
Всегда к ним едешь с удивительным, каким-то согреваю-щим душу предощущением тепла и сердечности, с каким едешь к родным и очень дорогим тебе людям. И уже представ-ляешь: сейчас Софья Петровна, всё разговаривая, пойдёт от-водить тебе свою новую отдельную комнату, которая у них только зовётся её комнатой, а на самом деле служит домашней гостиницей, где находили покой и отдых многие гости. А Мари-анна Сергеевна, тоже на ходу рассказывая что-то, начнёт растапливать там лежанку, облицованную кафелем, и ты ни секунды не будешь чувствовать, что кого-то стеснил, отнял у кого-то время и доставил лишние хлопоты. А оттуда мы сразу перейдём в кухню, за квадратный обеденный стол, у которого всегда ждёт гостя самое уютное место – в уголке, и пойдёт кружить и петлять сюжетами наша устная «педагогическая по-эма», заворачивая то в литературу, то в науку, то в междуна-родную жизнь. В этот раз мы опять сидели вчетвером, пили чай с вареньем, говорили о писателе Григории Александровиче Медынском и его жене, удивительном педагоге
[308]
Марии Никифоровне, которых помнила Мария Васильевна по первым годам революции в Медынском уезде. Я передал, с какой высокой и жадной заинтересованностью Медынские слушали рассказы о «педагогическом наступлении» в Уланове, и вспомнил взволнованный, горячо обращённый ко мне вопрос Григория Александровича:
– Откуда, из каких глубинных душевных источников родил-ся у Софьи Петровны этот педагогический подвиг?
И тогда Софья Петровна сказала, что нет, она не назвала бы это подвигом, что это дело жизни и что сама она, думая об этом, часто возвращается к своему детству. Она стала вспо-минать свою деревню, свой колхоз, что на Брянщине, под Уне-чей, несколько раз возвращалась к образу матери и дважды, с душевным пониманием и преклонением – к образу отца. Сна-чала у неё всё рисовалось неброско и некрупно – обычное де-ревенское детство, кругом дела и заботы – и трудные, и полег-че: огород, поросята, куры. За всем приглядеть, всех накор-мить, везде убрать. Дети знали в семье, что это их обязан-ность, никто за них этого не сделает, маме некогда, у неё на ферме дела. И, оказывается, как важно оно в детстве, вот это чувство, что, кроме тебя, тут некому... Сколько сразу рождает оно драгоценного в начинающемся человеке! Самостоятель-ность, ответственность, собранность, хозяйское умение видеть, что не сделано и что сделано плохо, навык распределять дела по порядку во времени.
Им было трудно? Они плакали?
Хныкали иногда. Вначале. Когда всё получалось нескладно, неумело. Тогда они казались себе немножко похожими на необъезженного жеребёнка, которому первый раз кладут на спину
[309]
седло: ему и дико, и боязно, он рвётся и бросается в стороны. Не совсем, но немножко было похоже. Надоедали дела. А ма-ма повторяла своё обычное:
– Пусть немножко и трудно, но это только на пользу вам, не во вред. Вред не отсюда приходит.
Она не была очень грамотной, но в ней жила какая-то при-родная педагогическая мудрость. Она знала, что это плохое воспитание, когда ребёнок работает только на побегушках: по-ложи тут, сбегай туда. Ты дай ему свой круг дел, дай ему рабо-ту всю целиком и чтобы он мог обязательно дойти в ней до конца – там радость будет, отрада, она и вознаградит за всё.
Можно как сделать в саду? Прибрал мало-мальски и ладно, и иди. Пойдёшь, и тебе даже оглянуться не захочется: душа скучает и спит. А они доводили всё до идеального порядка и чистоты, до того, что становилось красиво. И тогда хотелось любоваться. Приходило чувство наслаждения, душа занима-лась долгой и горячей радостью.
А рыженькая, десятилетняя девочка, будущая Софья Пет-ровна, каждый день прибегала на садовую стёжку любоваться, и ей думалось иногда, как было бы хорошо, если бы все сосед-ские девочки и мальчики знали такую радость! Она рассказы-вала им о ней, но был мальчик, который не хотел ничего этого знать, и она переживала за него. Как плохо, что она не смогла убедительно ему объяснить!..
А мама доила на ферме коров, выпаивала телят, о ней го-ворили, что на ферме она самая старательная, самая передо-вая. И дети ни разу не спросили у неё, почему, зачем она так много работает. Они сами знали: это очень нужно! Они первы-ми бежали в
[310]
клуб на колхозное собрание, садились на самый первый ряд и слушали, что говорил председатель об их маме. Он говорил о ней самые хорошие слова, вручал ей премию и руку жал. А они сидели с алмазно сверкающими глазами и вместе со всем за-лом хлопали своей маме в ладоши, счастливо переглядыва-лись между собой. Радость! Так вот какая она ещё бывает, ра-дость! До этого она словно пряталась где-то за буднями...
Тебя любят, мама! – объясняли они ей и вдруг обнаружи-вали, что она тоже к людям обращена душой и не меньше, чем радости, умеет видеть их печали. Приходили дни, когда все в доме чувствовали себя вдруг побогатевшими: в сенях появля-лась свежая, духовитая свиная туша. Мать первым долгом от-резала тогда кусок свинины, завёртывала в бумагу и подавала детям:
– Отнесите Аксинье.
Аксинья, соседка, была слаба здоровьем, жила бедно. Соня приносила ей мясо и видела, как благодарна старушка.
Этому тоже надо уметь научить ребёнка – чтобы он мог войти в положение другого человека, мог увидеть боль в его глазах.
А за этим открылся целый мир – мир человека большого по доброте и отдавшего всего себя людям.
Она говорила об отце. Он был фельдшером, и дома его видели редко: волость большая, деревень, деревень!.. С утра принимает, а тут уж подводы стоят – и туда ждут, и туда... Уве-зут, а привезут – когда в полночь, а когда под утро.
Дочке он как-то сказал, когда подросла:
– Тебе врачом нельзя: женщине это трудно. Врач по пер-вому зову – иди. Ночь. Слякоть. Долг врачебный. Превыше всего!
[311]
И светло, и возвышенно становилось на душе у дочки. Ка-ким по-особому дорогим становился ей папа, человек с дивным сердцем, человек, так мудро жертвовавший какими-то благами жизни во имя долга и любви!
Софья Петровна опустила чашку на стол и вздохнула успо-коенно и легко.
– И уж старый был, – продолжала она медленно и негром-ко, – а придёт кто за два, за три километра к больному звать – собирается, поплёлся. Долг! Превыше всего!..
Софья Петровна вспоминала свои школьные зимы, мешки книг, которые успевала прочитывать и в которых находила лю-дей ещё более высокого подвига, чем те, кого знала в жизни. У неё стоял перед глазами простой сельский избач Сергей Жа-ров, который каждую неделю приносил на себе мешок книг из Унечи. Девочки читали их подряд, без разбора – и Тургенева, и Джека Лондона, и передавали другим. Потом этот мешок ухо-дил обратно в Унечу, а оттуда двигался другой. Соня знала всех ребят и девчат вокруг, кто много читает; и ей нравилось, как быстро расширяется мир их интересов. Она и сейчас знает, где эти люди – в своих делах они видны издали, никто не зате-рялся на житейских дорогах.
Она шла к детям, шла их учить, готовить к большой жизни, и можно, кажется, без труда почувствовать, с чем и какая она к ним шла. «Мы умели всё», – сказала она, имея в виду те не-считанные сотни дел, которые умеет выполнять каждый сель-ский трудолюбец. Но с нею шли и знания, шла всю её захваты-вающая, учительская любовь. Ей казалось, что каждый пони-мает эту беспокойную и благородную страсть, когда тебе неодолимо хочется взять за руку маленького, растущего чело-века и научить его
[312]
всему хорошему, помочь ему подняться в делах и чувствах до самых счастливых высот.
Скольких она вывела так? Можно долго перебирать в па-мяти удачи и неудачи, но потом всё подойдёт к одной полосе. Что-то переменилось вокруг. Что-то ушло трудное – нехватки деревенские, худая оплата, но что-то по-новому трудное и очень тревожное пришло взамен. Мода жить налегке, избегать серьёзного труда... Двум мальчикам поручается убрать в клас-се. Один со злой досадой взял тряпку, повозил ею в углу и бросил. «А это пускай Лёнька убирает!».
Мальчик, мальчик, какой же ты вырастешь? Чем порадуешь нас? Ты же будешь всю жизнь ловчить, всю жизнь искать, где легче!.. Как повернуть тебя на настоящую дорогу?
Учительница идёт к родителям, подходит к дому. У крыль-ца валяются железные грабли, какой-то чугунок, разбитые бу-тылки, банки, чьи-то новые туфли, облепленные засохшей гря-зью. И во всём этом хаосе беззаботно и весело скачут взрос-лые мальчики и девочки, привычно перешагивая через стек-ляшки, банки и хищные зубья граблей.
Как же они не понимают, что это беспорядок, что нельзя так жить, нельзя быть такими! Не понимают. А где же взрослые, где родители? Это же вторая беспризорность. Это недо-пустимо... Жеребёнок останется диким, он уже не будет хоро-шим скакуном. А взрослые в лице сердобольной мамаши спе-шат успокоить учительницу:
– Пущай побегают! Только и ихнего. А что им, в деревне, что ль, жить?!
И не у родной, а вот у этой школьной матери, которую судьба оставила без своих детей, сердце заходится болью и жалостью
[313]
к заброшенным ребятам, обречённым на пустую, бессмыслен-ную жизнь.
И тогда началось педагогическое наступление.
И мы опять говорили о тружениках сельских школ, обо всех, чьё учительское сердце и разум дают здесь простор но-вому, чья энергия и духовная сила питают жизнь села, – обо всех одиннадцати учителях школы, об одиннадцати коммуни-стах. И вспомнили про улановские субботы. Их не заглушали ни телевизоры, ни радиолы, ни ежедневные кинофильмы в клубе. Потому что ни один телецентр не знает, не может знать, какая духовная пища сегодня нужнее в Уланове. Школа приво-зит фильм, самый ожидаемый и самый нужный, даёт беседы самые волнующие – и клуб полон! Каждую субботу! В зале взрослые люди, но все они – «мои ученики». Они уже не ходят в школу, и на линейке Софья Петровна не отмечает их добрых поступков или ошибок. Теперь они собираются здесь. Воспита-ние продолжается. Оно касается и рядовых, и тех, которые «на должностях».
– Многие просят совета, – глазами указала на письма Со-фья Петровна. – Что мы можем рекомендовать им? Что? Ис-кать. Искать и искать. И обязательно найдёшь! Если бы не цве-ты, у нас был бы какой-то сортовой или ранний картофель, или были бы кролики. Василий Николаевич наделал бы с ребятами клеток за месяц! И это стояло бы на самой настоящей научной основе и всё – по-макаренковски! – Никогда не горячившаяся, она продолжала, всё увлекаясь, – А возьмите селекцию, выве-дение новых сортов – это же так интересно!.. – И уходя в меч-ту: – Вот пойду на пенсию – организую кружок селекционеров...
[314]
Да. Сколько она ещё могла сделать!.. Не сбылось...
Мы успели тогда поговорить о школах, которые берут ула-новский опыт и развёртывают у себя.
– Вот подвижники! – указала Софья Петровна на отдельную пачку писем. – Вы посмотрите, с чем они столкнулись и что им довелось преодолеть. Вот это действительно, пожалуй, подвиг!
[315]