ЧЕЛОВЕК НА ПОСТУ
1.
Попыхивая вкусным дымом домашней махорки, Петрович, худощавый старик в чёрном полусуконном пиджаке с отвисшими краями карманов и в валенках с галошами, направляется на фермы. Ему время заступать на дежурство. Как и всегда, перед этим он забежал к Марии Кузьминичне (она — агроном и секретарь парторганизации), взял пачку свежих газет, чтобы на всю ночь хватило, вышел и остановился, сойдя с крыльца. Раздумчиво вынул изо рта самокрутку.
«А может, вернуться и сказать?»
Сумерки окрашивают улицу в мягкие голубовато-синие тона. На фоне тёмно-мышастого неба треугольники крыш всё резче выделяются своей крахмальной белизной. Чист и звонок вечерний воздух. Отчётливо слышно, как в конце улицы у колодца гремит цепь, скользя по ведру. На той стороне пропели полозьями санки: председатель вернулся из дальних бригад. А в клубе уже заливается гармонь, созывая молодёжь.
Петрович прищурил глаз, будто заставляя себя прислушаться к собственным мыслям. Бритое сухое лицо его с удлинённым носом и впавшими щёками расчерчивают морщины.
— Чудачество стариковское, — повторяет он про себя неизвестно откуда взявшиеся слова, и ему кажется, что даже гармонь в клубе подтверждает их справедливость. — Конечно, старик... И думать нечего, — решает он.
Мария Кузьминична, высокая, мудрая женщина с усталым лицом, долго наблюдает за ним через окно, пока он, бросив и снег окурок, не уходит по направлению к «своему городу».
[116]
Со стороны посмотреть — очень подвижной, иногда порывистый, даже бойкий. Но ведь ему уже давно шестой десяток. Все зубы растерял — два, не то три осталось («на развод» — поясняет он шутливо).
Однако никогда, пожалуй, Петрович не ощущал такой потребности во всё вмешиваться, обо всём беспокоиться, как теперь.
— Удивительный стал человек Петрович, — говорит Кузьминична вслух, обобщая свои наблюдения.
Приходил будто насчёт помощника. Норовил быть по-бойчее, доказывал:
— Два года работал, Кузьминична, — не заикался об этом. А теперь гляди: шутка! (Загнул и придавил один палец на левой руке; руки у него корявые, но вымыты старательно). Коров было двадцать восемь, сейчас их, считай, семьдесят. Свиней десяток имели (прихлопнул почему-то сразу три пальца), нынче их шестьдесят четыре взрослых... А вдруг случай какой! — Петрович развернул все пальцы и с протянутой рукой, казалось, ждал, что на это могут возразить. Не дождавшись, продолжал: — Тут и за девчатами побе-жать надо, а на кого фермы бросить?
Опять, загибая пальцы, перечислял, когда примерно следует ждать приплода от той, от другой коровы, от свиноматок. Мария Кузьминична знает его манеру. В случае чего — он никогда не пойдёт звать девчат. Разве уж — беда какая. А то сам, лучше любой доярки и свинарки, примет новорождённых, сделает, что надо, а утром, раскланиваясь и улыбаясь, начнёт поздравлять Анну или Стешу «с прибылью», сохранённой в полном здравии и благополучии. Однако теперь ему действительно становится трудно, и Мария Кузьминична дала слово, что помощника назначат завтра же.
— Только побоевее кого, — оживился Петрович. — И скажи правлению: дело, мол, так подсказывает, а не потому, что трудности...
Потом попросил газет. С осени брал по одной, а теперь ему на ночь и двух не хватает — берёт три. Нахмурившись, стал рассказывать о Корее.
[117]
— Что делают, Кузьминична, лютуют хуже Гитлера. Дети живые под трупами... А?.. Что орудуют! Читаешь — волосы шевелятся.
Разволновался, зашмыгал залёгшим носом, постоял у двери.
— Ну ладно, — сказал глухо. — В другой раз... — и вышел.
Мария Кузьминична как будто хорошо изучила его. Она свободно представляет себе даже то, что он делает сейчас на фермах. Подходит туда степенно, по-хозяйски, оглядывая «свой город».
Фермы в самом деле напоминают городок. Большие тёплые помещения тянутся рядами. Ночью тут Петрович вроде коменданта. Пройдёт с фонарём по всем площадям, переулкам, посмотрит, спокойно ли здешнему населению, не забрёл ли сюда какой незваный гость, и направляется в свой «штаб».
У входа в «кабинет» Василия Петровича, где вместо письменного стола стоит кормозапарник с разными приборами, его ждёт, скорее всего, свинарка.
— Ну, как тут? — почти басом спрашивает «комендант».
— Всё слава богу, — нараспев докладывает та. — Только попросить хотела... Василий Петрович, уж ты, пожалуйста, лишний разок наведайся к поросятам. Стирка у меня нынче...
Петрович понимает: это она насчёт того, чтобы ночью он подпустил поросят к матери. Молодая матка неаккуратна с ними, и их приходится после кормления отсаживать в корзину. Петрович всегда рад повозиться с малышами. Проворные, потешные, они доставляют старику истинное удовольствие. Он и хохочет, и разговаривает с ними, и почёсывает их мягкие полные животики. Но сейчас ему есть расчёт поторговаться со свинаркой, и он отвечает не сразу.
— Н-да, — говорит, наконец, но опять басом. — Свинья у тебя строгая, пёс её дери...
И хотя эта фраза не означает, что он отказывается, свинарка решает: дело худо — надо упрашивать.
— Уважь, Василий Петрович, а?
Этого вполне достаточно. Петрович тихонько смеётся, молодецки подмигивает, сдвигая шапку на лоб, соглашается:
— Ладно, пусть твоя душа не волнуется: всё сделаю... Только...
[118]
О дальнейшем свинарка уже догадывается. Но на всякий случай спрашивает с преувеличенным любопытством:
— Что, Петрович?
Она знает, что в последнее время Петрович стал ходить на каждое заседание правления. Придёт тихонько, попросит разрешения присутствовать, присядет где-нибудь в уголке на корточках (любит на корточках сидеть вместе со стариками) и слушает, что решают. Ему очень важно, чтобы все вопросы ставились правильно и чтобы слов было поменьше, а дела побольше. Однажды на заседании долго не могли решить вопрос о кормозапарнике. Некому было печь под него сложить — печник заболел.
— Да ведь там схема должна быть, — вмешался тогда Петрович.
— Схема-то есть, да мастера нет, — озабоченно сказал председатель.
— А есть схема, так и разговаривать не о чем: по схеме и я любую печку сложу.
Клал он её под руководством председателя колхоза. Аккуратная получилась печь.
Сейчас с кормозапарником свинаркам просто благодать. И самому Петровичу радостно глядеть, какое облегчение получилось!
— Обязательно мне завтра на заседании надо побыть, — говорит теперь уже он просительным тоном. — И вдруг задержаться придётся. Ты тогда побудешь тут полчасика за меня?
— А отчего ж! — охотно соглашается свинарка.
— Ну, то-то. А то ведь председатель, знаешь... скажет: ишь!..
— Нет, нет, побуду.
Всё-таки, видимо, для верности Петрович добавляет, сокрушённо качая головой:
— Пёс её дери, строгая у тебя свинья...
Забот у Петровича множество: там отвязались телята, тут корова неловко легла, лошадь невесело смотрит, понурила голову. Всё надо поправить, уладить, выяснить. А тут ещё — эта строгая свинья...
О себе он рассказывает Марии Кузьминичне всё: и как воевал солдатом сапёрного батальона, и каким был
[119]
в детстве, и почему терпеть не может скряг и себялюбцев. Соседом у его отца был пчеловод — мужик очень хитрый и замкнутый. На пасеку он выходил всегда тайком, озираясь: не подсматривает ли кто-нибудь. Пуще глаза берёг он секрет пчеловодства. Заметив в соседнем огороде парнишку Ваську, нарочно крикнул ему:
— Ступай скорее, тебя мать ищет.
Мать объяснила как-то, почему он врёт, а на другой день стала искать сына и не нашла. Заявился он поздно вечером, когда уже скотину пригнали, — голодный, лицо и руки в волдырях. Мать взяла было хворостину:
— Ты где пропадал?
Но сын ответил спокойно:
— Следил.
Перед вечером, притаившись в крапиве, он наблюдал сквозь изгородь, как сварливый сосед обходится с пчёлами. Очень хотелось узнать соседские секреты.
Давно это было. Петрович учился потом на курсах, стал колхозным пчеловодом. И полюбилось ему каждый год в дни жатвы проходить вечерами по улице, останавливаться против каждого крыльца и объявлять колхозникам тихо, задушевно:
— Скоро начну вас медком угощать...
Однако порою старик стал озадачивать даже Кузьминичну. Как-то осенью в дождливый день коммунисты собрались на политзанятия. Собеседование было в разгаре, когда в дверь кто-то потихоньку постучался. Слушатели примолкли, переглянулись и ответили хором:
— Войдите.
На пороге появился Петрович, весь мокрый от дождя.
— Дверями ошибся, Василий Петрович! — весело заметил кто-то.
Но старик серьёзно переспросил: — Нельзя? Тогда извините...
Кружковцы опять переглянулись. Было ясно, что человек пришёл как раз туда, куда ему надо. Подвинулись, освободили ему место. Мария Кузьминична пригласила:
— Пожалуйста, Василий Петрович, почему нельзя, прошу садиться...
[120]
После этого он каждый понедельник приходит па занятия, усаживается на своё место и молча слушает.
Хотя в кружке скоро привыкли к его молчаливому присутствию, для многих всё-таки оставалось непонятным, что происходит с Петровичем.
Не каждый мог догадаться, о чём думает старый солдат долгими зимними ночами.
2.
Ночь. Чуть слышно шипит пламя в фонаре, на печи кормозапарника.
Растревоженный, раскрасневшийся, в очках, Петрович с шумом перевёртывает газетный лист. Пальцы его дрожат, глаза беспокойно бегают по строчкам, шапка повёрнута ухом против лба. И кажется ему: видит он чёрные лохмотья дыма, заволакивающего небо, вдыхает запах гари, как было там, у Днепра. Голыми закопчёнными скалами торчат огрызки зданий. Улица завалена растрёпанными крышами. Седая корейская женщина с распухшим от слёз лицом стоит, бессильно опустив плечи, среди трупов малышей...
Петрович передёргивает плечами. Будто морозной пылью осыпало колени, руки... Перед глазами возникают дымящиеся развалины украинских хат, разбитых, захламлённых станций, некстати цветущие улицы пустого, безлюдного Изюма...
Нет, нельзя допустить мысль, что это когда-нибудь снова повторится.
Тихонько шипит в фонаре огонь. Уродливая тень от старика с газетой замирает на противоположной стене.
Петрович притих. Снова глаза бегут по строчкам. Он будто прислушивается к голосу маленькой мужественной кореянки. Почему так радует его этот голос? И почему он так ясно видит эту женщину, всю в белой шёлковой одежде? Её слушает огромный зал в Варшаве. Она говорит смело, как победительница:
— Никогда не остынет в сердцах корейцев священная ненависть к американским захватчикам... Пусть слышат все!..
Петрович часто замигал глазами. В горле у него вдруг стало как-то тесно.
Если бы он мог подойти к этой женщине и пожать ей руку! Сколько добрых, ободряющих слов сказал бы он
[121]
ей! Но почему же люди, которые там видят и слышат её, не сделают так?
И вдруг лицо Петровича осветилось улыбкой, потом губы передёрнулись, он попробовал что-то проглотить, но не смог; строчки расплылись, и на газету часто-часто закапали слёзы: люди встали! Они устремились к трибуне, где стояла Пак Ден Ай. Женщины со слезами на глазах обнимают её, делегаты, подняв её высоко над головами, бережно несут в президиум.
Дети всех народов земли, люди, друзья! Как благодарен вам старый русский человек Василий Аксёнов за то, что вы — настоящие люди, за то, что у вас чистые и мужественные сердца!
Да, он тоже плачет, и ему трудно объяснить — отчего. Той женщины он никогда не видел и не знает близко её народа. И кто она ему? Но разве это важно, кто она — китаянка, англичанка или француженка.
Есть много беззащитных. И ведь никто никогда не думал даже словом вступаться за них! Не было силы такой надёжной и бескорыстной...
Разогнувшись, Петрович встал, подвернул фонарь. «Есть теперь такая сила, — размышлял он. — И не маленькая: скажет слово — задумаешься...»
Вышел на улицу, хлопнув разбухшей дверью. Холод охватил его разгорячённое лицо. Укутанная снежными подушками, деревня спала. Небо тихо перемигивалось ясными лучистыми звёздами. Петрович чувствовал себя сейчас великаном, шаг его был широк и свободен. Бесконечная качающаяся тень легко шагала по снегу сбоку него. Вскинув голову, Петрович остановился, обвёл глазами «городок», поля, на которых осенью зеленели буйные всходы, подумал:
— И сила эта множится по-сказочному...
Вдруг вспомнил: когда же сказать Кузьминичне? Что ж я всё вроде как в стороне, будто с малым сознанием человек? Утром пойду. Так прямо и спрошу:
— Скажи, Кузьминична, ты за меня могла бы... поручиться? Или я уже того... устарел, не гожусь? Но ты на годы не смотри. Что будет поручено — всё исполню, пусть и трудно другой раз придётся, не отступлюсь. Только в отдельности от Партии в такое время мне быть нельзя.
[122]
Звёзды тихо перемигивались то голубыми, то оранжевыми огоньками, будто приветствуя человека с фонарём, охраняющего покой на земле.
Колхоз имени Жданова Медынского района, 1951 г.
[123]