РАДОСТЬ

1.

В семье с ним стало беспокойно. Кажется, минут десять назад был тут, рылся в книгах, и вот, пожалуйста: пропал. Восьмой десяток человеку — и чем старше, тем неугомоннее. Возьмёт на Угру уедет. Шофёры его все знают: «Вам куда, Митрофан Максимович? Садитесь в кабинку!». Полчаса — и он на реке.

Спиннинг, удочки — всё это, конечно, увлекательно и ценно: хороший отдых ему необходим. И пусть уж лучше весь день проводит на рыбалке, чем пропадает с лекциями в деревнях: тяжело это теперь ему.

Но он ведь, если увлечётся ловлей,— ни жары, ни сырости не замечает. Тоже опасно: не юноша в осьмнадцать лет.

Обычно-то Митрофан Максимович предупреждает, куда собирается, — слишком он заботлив, чтобы надолго оставить семью в неведении и причинить лишнее беспокойство жене. Однако во всех случаях у Алевтины Васильевны тревог меньше не становится. Тем более, что исчезает он после странных сборов: берёт с собой даже географическую карту мира. Это на рыбалку-то! Куда уж он по этой карте забредёт и когда вернётся?..

Прогремит на улице грузовик — Алевтина Васильевна всё бросает, прислушивается: «Он? Не случилось ли чего-нибудь?».

Когда помоложе был, не так волновалась: «Ничего, придёт!» Теперь силы у него не те, сердце слабое...

Полюбить бы ему теперь какое-нибудь спокойное занятие! Заслуженный учитель, старый человек — копался

[143]

бы себе в саду с Алевтиной Васильевной! Тоже полезный отдых для человека умственного труда.

Нет, она не то чтобы садовница, но покопаться с растениями, говорит, люблю. Хорошо! Свой садик, цветы... Она и цитрусовые растит, и столько у неё рассказов о них... Это ведь дивные деревца! Только, знаете, какое разочарование? Мандарин принёс плоды, а они оказались безвкусными!

Говоря по правде, дух непоседливой туристки живёт и в ней. Ведь каждое лето, бывало, путешествовали вдвоём — целых четверть века! Четыреста километров на лошадях по Алтаю. Вслед за первыми строителями пробирались в Хибиногорск, на Днепрострой. И сейчас перед глазами Бухара, Самарканд, Чарджоу — добела раскалённое небо, живительный чай в пиалах. Порой звучат в памяти тревожно-гортанные песни горцев Кавказа, вспоминается ключевая прохлада сибирских рек. Постоишь сейчас перед картой, пройдёшь взглядом на юг, на восток, всмотришься в места знаменитых строек — от души немножко отлегнет, как будто опять повидала всё своими глазами.

Теперь-то уж «крыльями машем, а улететь не можем». Возраст бы ещё не помешал, домик свой построили — не пускает. Вот посоветовать надо молодым людям: хотите до старости волю знать — не стройте своих домов!

Вначале Алевтина Васильевна так и понимала: это туристские страсти донимают Митрофана Максимовича. Хоть на маленьких путешествиях, да отыгрывается! Но потом подумала: а зачем же он всякий раз карту-то с собой берёт? Или, может, ловит рыбу на Угре, а по карте Ангарой любуется? Тоже душу отводит старый турист!

Оказывается, тут совсем другая подкладка. И открылось это совершенно неожиданно.

Однажды приезжает он возбуждённый, говорливый, удочки под одним локтем, карта — под другим. Ростом он и так богатырь, а тут ещё плечи расправились, на щёках румянец. И рассказывает горячо, азартно, будто с ним приключилась очень забавная история: переплывал через речку.

Видите ль, только у него начался клёв, на том берегу колхозники собрались сено сушить. Человек семьдесят. Сели — ждут, когда роса сойдёт. Ну какая уж тут рыба! Забегал, засуетился:

[144]

— Ах ты, батюшки! Сколько народу. Каждый ли день соберёшь такую аудиторию!

Смотал удочки,— на этот раз в буквальном смысле,— разделся, бельё и карту — на голову и... в воду! «Быстро, сажёнками, — говорит, — перемахнул на тот берег, оделся, колхозники окружили, помогают карту развешивать. Расскажи им и о международных делах, и о новых уборочных машинах, и где их строят...

Вот, не угодно ли порадоваться: отдых! «Перемахнул! Сажёнками!» Да ещё утром, по холоду. Ох, уж эта юность в семьдесят с лишним лет!

А Митрофан Максимович — он ведь всегда снисходителен в подобных случаях — стоит, как большой ребёнок, высокий, лысый, слушает и улыбается своей доброй радушной улыбкой.

—           Да, да, сажёнками... Славно! Когда-то в Вязьме первый пловец был. Да. Перемахнул — что ж делать-то? Не смог... Люди!

Однако Алевтина Васильевна расстроилась. И ему было жаль её: опять она из-за него переживает. Но разве он может иначе? Есть чувство, которое возвращает юность. Не будешь же с ним бороться. И потом, сколько он помнит, ему всегда хотелось такой бурной жизни... Нет, пожалуй, не всё можно рассказывать женщинам! А карту... карту лучше всего уносить как-нибудь незаметно...

2.

Лет шестьдесят назад работал в Вяземском депо высокий, завидного телосложения молодой конторщик Митрофан Евменов. Уважительный был к простому рабочему, душевный — по всякому делу люди шли к нему. После получек делились горем, которое переходило в глухое озлобление:

— Замучили штрафами. С мясом отдирают, подлецы!

Иногда спрашивали:

—           А есть ли такой закон-то — штрафовать?

Однажды юноша видел, как уволили старика. Бедняга вышел за ворота, как подбитый. Куда он теперь пойдёт?..

Рабочие подозвали к себе молодого конторщика:

Кто дал право увольнять за старость?

[145]

Они уже часто спрашивали о таких вещах, но ещё больше вопросов возникало у самого Митрофана Евменова. В самом деле: почему хозяевам даны все права, а рабочим — ничего?

Он вспомнил о книгах. Перечитал всё, что мог найти, но о том, что волновало его, в тех книжках не говорилось.

Однако поиски не были совершенно бесплодными. Он узнал и полюбил людей, которые умели мыслить и готовили себя к трудной борьбе, хотя порою сами казались лишь светлыми призраками, близкими и неуловимыми, как лунная фантазия.

И Митрофан Евменов тоже готовил себя, ещё ясно не представляя, что его ждёт. Тренировал и тело и волю, тренировал неотступно, месяцами. Стал отличным гимнастом и великолепным пловцом. И продолжал искать нужные книги. Их не было. А вопросы всё усложнялись.

 

Прекрасен мир в четвёртом сне Веры Павловны. Но как до него дойти вот этим людям, перед которыми становятся покорными огромные чудовища паровозов, как больной перед врачом, и которых нелепая жизнь заставляет самих покоряться несправедливости?

Наконец в руки Евменову попал документ, который отвечал, казалось, на все вопросы сразу. Это были стихи, но стихи неслыханной силы. Юноша дрожал от волнения, украдкой читая их. Дерзкая мысль осенила его: «Это должны знать все! Каждый рабочий депо!»

В конторке стоял гектограф. Митрофан Евменов едва дождался, когда все уйдут. И вот он, наконец, один. Станок и бумага. Он печатал. Он был в восторге. На все вопросы — такой простой, такой мудрый и решительный ответ;

Отречёмся от старого мира,

Отряхнём его прах с наших ног...

Мороз подирал по коже. Да, этот старый мир должен быть отвергнут. В глазах рабочих Евменов давно читал эту мысль. И другую читал: «Ненавистен нам царский чертог!».

Он печатал, забыв обо всём. Ему слышался только голос тех девятисот рабочих, которые завтра будут повторять призывные слова листовки. Они узнают в ней свои думы, свои ещё не осознанные устремления, и многое им станет яснее...

[146]

Наутро эти листки бумаги разошлись по рукам. Но Евменов никак не ожидал, что одним из его читателей окажется такая, не входившая в его расчёты, личность, как начальник жандармерии. Тот проявил необычайный интерес к служащим депо, умевшим обращаться с гектографом. И с депо пришлось проститься...

Тогда-то и пригодилась физическая закалка.

Оказалось, что нужно жить, не имея средств к существованию. Но теперь он уже не мог просто жить. Ему надо быть учителем, народным учителем.

Значит, надо учиться. Пусть дома, если нельзя там, где учатся другие. Потом сдать в Москве экстерном, получить назначение в школу. И вот тогда он опять среди людей — нужный им человек.

Как много можно сделать!.. Но сначала надо несколько лет голодать. Надо находить деньги на книги. Надо всё выдержать!

Были ночи, когда темнело в глазах, когда лицо приобретало землистый цвет, когда ноги коченели от холода.

Наконец, эта чёрная ночь позади. Экзамены сданы! Ещё шаг — и в руках будет назначение.

...Сопя над столом, смоленский губернатор перелистал его документы, и вдруг шея и уши генерала налились кровью. «Митрофан Евменов?.. Бунтарь?..»

Документы жандармерии напомнили губернатору не одну историю с листовками. Было и похлеще. Он помнил ту страшную тревогу, которая охватывала всех верноподданных за судьбу царя и отечества в 1905 году. Простой люд вышел из повиновения. В Москве разгорался бунт. Был приказ немедленно отправить туда Семёновский полк. Под него подали в Вязьме вагоны.

В депо стачечный комитет организовал забастовку. Солдаты подошли к депо, вломились в ворота. Толпа рабочих встретила их спокойным молчанием. Серые шинели смешались, кто-то пододвинул рослому темноволосому парню табуретку:

—           Становись, говори.

Евменов поднялся на табурет, высокий, бледный, в отрёпанном пальто, снял шапку.

—           Слушайте, товарищи! — крикнул он громко, и молодой смелый голос его погасил неспокойный говор в солдатской толпе. — Вот вы, военные, идёте громить московских рабочих.

[147]

А разве они враги вам? Давай подумаем, кто ты есть, солдат. Кто тебе враг? Посмотри, вернёшься домой, — что у тебя там? Худая крыша да голодные детишки. Помнишь стишок о солдатах, которых посылали на гибель, чтобы завоевать подарок в честь дня рождения царя:

Именинный пирог и с начинкой людской

Брат державному брату подносит.

А на родине ветер и воет и рвёт—

Он мужицкую хату разносит...

—           А ты идёшь богачам помогать, идёшь бить таких же обездоленных тружеников, как и сам...

Выступал ещё кто-то. Студенты говорили так жарко, так заманчиво... Евменову думалось, что он сказал плохо, что рабочие, которые подталкивали его, ждали лучшего. Но в толпе солдат уже видны были простые человеческие улыбки.

Кто-то сжимал Евменову локоть и кричал на ухо:

—           Смотри, смотри! Они не слушают команды офицеров. Отказываются ехать! Видишь?..

...Ту неприятность губернатор забыть не мог. И он понял, каким Евменов хочет стать учителем. Промычал с наигранной ленью, показывая, что ему не стоит никаких усилий сделать мученьем любую жизнь:

—           Пусть учит, где угодно, но... не в пределах вверенной мне губернии...

3.

Мы познакомились с Митрофаном Максимовичем в Полотняном Заводе.

В этом большом посёлке, кажется, нет ни одного человека, который не знал бы близко старого учителя. Каждый мог о нём многое рассказать.

Этому поневоле удивляешься: ведь в посёлке тысячи жителей. И перестаёшь удивляться, только вспомнив о том, что в каждом доме живут его ученики. Первым питомцам Митрофана Максимовича теперь за пятьдесят, уже их внуки сидят перед ним за партами.

[148]

Но не меньше о нём могут рассказать и в деревнях, расположенных и за два и за двадцать километров от Полотняного Завода, — в Устье, в Старках, в Жилетове, Уткине, Редькине, Карамышеве, Поповичах, в Белях и за Угрой — в Руднянском сельсовете, куда он ездил с лекциями.

Как-то вечером под пасху его подвезли на лошади к парому. Надо было переплыть на ту сторону Угры — в Матове люди собрались на лекцию о происхождении пасхи. На реке начался ледоход. Оттуда доносилось злобное сопение льдин, мчавшихся по быстрине. Паромщик, неказистый, проворный мужичок в шубе, оторопело посмотрел на учителя и заговорил виновато:

- Дак как же мы? Лёд идёт. Вода большая. Кабы это днём, а то ночь...

—           Голубчик! — тронул его учитель за локоть. — Там народ ждёт! Надо! Да ты не бойся, целы будем!

Потоптался паромщик, вскинул плечами:

—           Да я не об себе — об вас... Ну что ж, надо — была не была!

Причалив к тому берегу, проговорил, сдерживая дрожь:

—           Отчаянный вы человек, Митрофан Максимович... А был бы бог, он нипочём не допустил бы вас туда с безбожным-то делом!..

...Все о нём знали. Но найти его, тем не менее, оказалось трудно.

—           Когда он не на уроках, — с расстановкой объяснила тихая, гладко причёсанная женщина, что-то писавшая в учительской, — его лучше не искать.

Она подошла к расписанию, поводила пальцем по клеткам и сказала опять с расстановкой:

—           Подождите, у него «окно». Он мог отлучиться не больше как на два урока.

Через час Митрофан Максимович отыскался.

В учительскую лысиной вперёд вошёл высокий, крепкий, сутуловатый человек, в тёмном выгоревшем на солнце кителе, верхние пуговицы которого были по-курортному расстёгнуты. Вошёл он быстро, весело, с двумя связками новых книг и сразу заставил забыть, что ему восьмой десяток. Оказывается, он успел уже побывать в Кондрове — это километров двадцать туда и обратно. Как же: в книжный магазин пришла свежая литература! О таких новостях ему всегда бывает известно раньше всех.

Люди, которые много ходили и ездили по свету, сразу узнают друг друга. Мы уселись на диван и заговорили

[149]

о любимых местах, о том, как великолепен Эльбрус в час восхода солнца, как красиво летом священное море бурят — Байкал и какие удивительные сооружения вырастают у нас на великих и малых реках.

Он говорил, подавшись вперёд и высоко подняв седые брови, оттеснив ими вверх загоревшие морщинки лба. Говорил увлечённо, запыхиваясь при подборе ярких определений — истинный географ не может рассказывать равнодушно.

—           Этого нельзя не любить, — повторял он, задумчиво улыбаясь, — только видеть и знать надо...

«Какая благодарная у него должность, — думалось мне. — Он пробуждает в людях любовь и радость».

—           А то вот встретили мы в Крыму одного учителя из Бологого. — Теперь у Митрофана Максимовича смеялись только глаза. — Говорит: «Боже мой, 25 лет учил ребят географии, а сам первый раз кипарис вижу, Днепрогэс только на фотографии видал!..»

О такой прекрасной стране разве мыслимо знать только понаслышке, да ещё географу?!

—           А мы — каждое лето... — в голосе его звучат нотки мечтания. — Кончается, бывало, учебный год, укладываем вещишки и — в путь-дорогу!

Возвращались они с Алевтиной Васильевной помолодевшие, пропечённые жарким солнцем, и веяло от них счастливым ощущением необъятности и богатства родных просторов, суровым дыханием новостроек.

В классах ребята ждали Митрофана Максимовича, всё начисто убрав с парт, будто приготовившись к захватывающему путешествию.

Никогда им не забыть, как шумит и скрежещет бурная, словно от ярости побелевшая Катунь. По берегам ослизлые камни — ходи осторожно: поскользнёшься — закружит и расшибёт река. Пробовали лес сплавлять —1 всё в щепки! Какая колоссальная энергия! Больше, чем у всех рек Скандинавии, вместе взятых. Правда, те короткие. А сколько рек мы уже заставили работать на людей! Вот они, дивные каскады Закавказья, вот он, укрощённый Днепр, вот плещется в сухой степи новое море, созданное человеческими руками!

[150]

Кто лучше учителя может читать ребячьи мысли по глазам? Страшна Катунь. Зрачки у ребят расширяются, глаза темнеют. Но где-то глубоко в них рождается дерзкое торжество. Да, Катунь тоже отдаст нам свою огромную энергию. И детские глаза загораются завистью: какие счастливцы те, кто будет участвовать в покорении этой дикой силы!

А как рождаются новые города! Это можно слушать целый день. Только кажется, что слишком скоро дают звонок. Ребятам досадно, они кричат: «Ещё немножечко, Митрофан Максимович, расскажите ещё!»

Хибиногорск... Глухое, далёкое Заполярье. Был вагончик вместо вокзала, стояли деревянные бараки — вот и весь Хибиногорск. Тьма трудностей и неудобств. Это 1930 год. Но что стало всего через несколько лет. Город! 75 тысяч жителей. Каменные дома, просторные школы. Новый вокзал. Электрические поезда ходят. Вдоль улиц ёлочки посажены. Воля и труд человека дивные дива творят!

С урока он шёл, как всегда, наклонив вперёд голову и тихо улыбаясь про себя. На моё замечание о разбуженной любви отозвался, снова приподняв бровями морщины:

—           Надо, чтобы эта любовь будила способности и чувство хозяина страны. Чтобы ребят тянуло туда, где ещё много надо сделать...

Дома я перебрал у него стопки самых неожиданных журналов и опять удивлялся. Зачем ему, например, «Физкультура и спорт»?

Но вот пришёл вечер. На площадке перед школой хлопал волейбольный мяч. Играли, кто умел. Большинство только смотрело. Потом один по одному ребята стали переходить к брёвнам, где сидел среди учеников Митрофан Максимович.

Далеко был слышен его неторопливый мягкий голос. Видно, кто-то с иронией отозвался о своих спортивных способностях, и это задело старого гимнаста.

Настойчивость и тренировка — и можно достигнуть чего угодно! Есть примеры просто поразительные. Знаменитый пловец — вот можно прочитать в журнале — вернулся с фронта с повреждёнными руками, а теперь вытренировал себя, как Мересьев, и снова ставит рекорды... Мы говорим, что человек коммунистического общества — это в совершенстве развитый и умом и телом человек.

[151]

Это же прекрасно! И надо, значит, чтобы каждый из нас был физкультурником. Не нужно стесняться первых неудач, неловких движений — это всё забудется! Останется только сила и красота.

Через минуту он пересказывал уже какую-то книгу о физической культуре древних греков.

—           Это были юноши с красивыми, будто отлитыми из бронзы, телами, — цитировал он на память. — Они были пьяны не от вина, а от избытка здоровья и сил...

Когда он умолк, я напомнил ему, что он собирался в кино. Не глядя на часы, он ответил тихо:

—           Ничего, у меня ещё минут восемь в запасе.

—           А знаете, — продолжал он, когда мы пошли, — и за восемь минут кое-что можно пробудить в сознании человека... Я не смогу охватить всё, что надо, не смогу передать людям всё, что хочется. Но возбудить интерес, дать толчок уму, чтобы человек потом сам интересовался, искал, — это можно. И во многих случаях это удаётся.

Я начинал понимать, почему он так по-стариковски упрямо и по-учительски добросовестно стремится к большим аудиториям.

Утром должна была состояться его беседа с уткинскими колхозниками на лугах; он с вечера готовился к этой встрече и чувствовал себя легко и приподнято.

4.

Утро было удивительно чистое. В воздухе стоял аромат скошенного луга. По пригоркам восковыми разливами желтели хлеба.

Мы шли вдвоём по лугу туда, где колхозники растрясали сено. Это они попросили его вчера придти и рассказать перед жатвой о делах и богатствах страны, о её хлебе.

Митрофан Максимович выглядел сосредоточенным. Казалось, исчезла куда-то вчерашняя приподнятость и, кроме выражения за-боты, на его лице ничего не было. Но вот он увидел людей, которые повернулись к нам, заметив его, прибавил шагу, и улыбка опять, как вчера, заиграла на его губах и в морщинках под глазами.

Он пришёл к ним, как в огромный класс, с картой, свёрнутой в трубку, с книгами под мышкой. Все спешат к нему, приветствуют, улыбаясь по-свойски, вытаскивают у него из-под локтей разноцветные журналы, карту, развешивают её на кусте.

[152]

Наконец, Митрофан Максимович обводит прутиком карту, говорит: «Смотрите, вот она, наша Родина», — и начинает свой увлекательный рассказ...

Как много у него накоплено всего, что надо передать людям! Он говорит без остановок, взволнованно переводя дыхание и раскрывая перед мысленным взором колхозниц самую большую, самую красивую и самую богатую страну в мире — Советский Союз. Словно хранитель несметных сокровищ, которому известен и безмерно дорог каждый закоулок народных кладовых и строек, он рассказывает о них всё, как говорил бы старший в семье, передавая неоценимое наследство младшим.

Женщины, одетые, как всегда на сенокосе, по-праздничному, в ярких косынках и цветных фартуках, глядят изумлёнными глазами на карту, будто она вдруг открыла им вековую тайну. Они слышат слова Ильича, который сказал, что мы покроем Россию сетью электрических проводов.

Он сказал это, когда на нашей земле грохотали пушки белополяков, когда русский мужик ходил в худой сермяге и растрёпанных лаптях, когда мешочники ехали на крышах вагонов. Ему не поверил тогда иностранец- писатель, который славился необычайной силой фантазии. Он назвал тогда Ильича кремлёвским фантазёром.

—           Приезжайте через десять лет, мистер Уэллс, — ответил ему тогда Владимир Ильич.

И мистер Уэллс приехал. Ленина уже не было, но был красавец-Днепрогэс его имени, были другие мощные электростанции и заводы. Великая фантазия стала явью.

—           Я поражён, — воскликнул тогда Уэллс. — В Европе нет подобного этому.

А если бы он приехал теперь!

Женщины переглядываются: вот бы...

В Закавказье на бурной Куре стоит теперь Мингечаурская ГЭС. Семьдесят метров высота плотины! Сухая безжизненная степь получила воду и превратилась в цветущую долину. А здесь, на Занге, вода будет падать с высоты целого километра, восемь электростанций заставит работать на своём пути и тоже оросит прежде бесплодные степи. Ангара — река. Дивная и могучая красавица! Велики ли её запасы энергии? Она десять Днепрогэсов может привести в движение.

[153]

О больших и малых стройках, об огромном труде народа старый учитель рассказывает словами человека, который всё видел сам и не мог не радоваться.

Сейчас по глазам и лицам людей он понимает, что каждый уголок этой большой земли, каждый труженик её становится им ближе и роднее. И он любит их, и рад им сказать:

—           Вот как велико наше с вами хозяйство! И мы его развиваем своими руками, своим разумом под руководством партии, которую создал Ленин. Вы говорите: это нелёгкий труд. А правительство наше говорит: это труд героический! Я раньше думал: герои, Золотая Звезда — это только тем даётся, кто жизнью жертвовал. А смотрите вот Указ. Ваш труд приравнен к подвигу. И это ведь так и есть, это — подвиг.

Он глядит на колхозниц. Многие из них в это утро впервые поняли, что такое их работа — работа людей, которые кормят огромную армию тружеников своей земли.

И как-то не совсем обычно звучит их речь. Они сами заговорили о завтрашней жатве, заговорили как большие хозяева.

Застенчивая мечтательная девушка почему-то сказала:

—           Сибиряки, наверно, больше всех любят свой край. Он такой красивый и богатый...

—           Но вот возьмите — Ява! — вдруг повернувшись, воскликнул Митрофан Максимович. — Нигде нет такого скопления богатств, как там. И люди прекрасные, мужественные, трудолюбивые. А какая нищета! Какие это несчастные были люди. Богатство страны обернулось горем для её народа — столько хищников налетело!

Женщины вздохнули, стали снова смотреть на карту, где натруженными венами вздувались реки...

Митрофан Максимович идёт домой неторопливой походкой труженика, раздавшего людям свою грузную и радостную ношу. А завтра он снова будет рваться к ним с такой же ношей, потому что бесконечно много великого и прекрасного совершается вокруг и это наполняет душу такой радостью, которую хочется разделить со всеми, кто живёт рядом.

[154]