Будни были необыкновенными. Наступал май с буйным цветением садов и парящими в воздухе густыми ароматами. Бледно-розовые венчики цветков лёгкими кучевыми хлопьями плотно окутывали кроны яблонь, скрывая свежие липкие листочки. В этом мире цветения кружили ярко-красные франты-шмели, облачённые в пушистые мантии, деловито работали скромные пчёлы, не оставляя без внимания ни одного цветка. Между ними суетились жёлтые мушки. Миролюбивые и беззащитные, обласканные солнцем, они сполна довольствовались благами весны, не ссорясь и не мешая друг другу.
Веселее защебетали птицы. В хоре их многочисленных голосов доминируют трели соловья. Одинокий солист бессознательно приглушает весь птичий ансамбль в угоду своей крошке-подруге.
Вечереет. Всё человеческое население устремляется во двор под тёплое ласковое небо, соскучившись по весне и теплу. Заполнены игровые
[60]
площадки, дорожки, у парадного входа позируют фотографу. В центре наскоро импровизированной группы Севка Шмигалёв – в матросской тельняшке и бескозырке, – он бьёт на исключительность. Рыжий Боярчук – скромный трудяга – прячется за спины корешков, оставляя для объектива лишь одно лицо. По бокам рослые богатыри – кузнец Долинный, литейщик Дорохов – его ласкательно называли Доца – токарь Фомичёв и высокий изящный Разумовский. Ему «приписывали» родство с именитым однофамильцем екатерининской эпохи. А впереди, в ногах, вальяжно разлеглись пацаны, не рисуясь, не заботясь о позах. На площадке, недалеко от главного корпуса, две команды резались в «Горлёт». Это игра коммунаров. Её изобрёл Виктор Николаевич. В каждой команде по шести участников с теннисными ракетками. Мяч перебрасывается через сетку, по типу волейбольной, украшенную разноколерными искусственными цветами. Сетку сплели рыбаки, ракетки и цветы обеспечил изокружок. Играли азартно, в окружении болельщиков и ждущих очереди «на вылет». Заводилой «Горлёта» был, конечно, Терский. В игре он становился ребёнком. Командир оркестра Ваня Волченко, высокий белокурый Певень, а из младших – Федя Борисов, Павел Куксов, Карпенко, Харченко совмещали «Горлёт» с футболом.
В сад вошёл капельмейстер Виктор Тимофеевич Левшаков. Его дородная фигура внушала уважение. Сабельный шрам на щеке не уродовал лица, а подчёркивал мужество ветерана, участника империалистической и гражданской войны.
Вслед за ним прозвучал сигнал «Сбор музыкантов» – чистый мажор, сходственный с танцем призовой лошади.
Музыканты торопились в сад на постоянное место сыгровок, располагаясь с инструментами и нотными пультами, по кругу, на скамейках. Оркестр коммуны – 63 инструмента польского серебра. Это подарок харьковских чекистов. По степени подготовки музыканты разные – Волченко, Никитин, Козырь, Толиков, Жлудский, братья Агеевы, Зотов – достаточно опытные музыканты, имеющие хорошую школу ещё с колонии им. Горького. Они были главным звеном оркестра, к ним примыкали более молодые и совсем начинающие Петьки, Гришки, Алёшки, Котляры. В начале музыкальной карьеры в походах носят ноты, на остановках собой замещают пульты, становясь спиной к музыканту, с течением времени брались за альты, постепенно осваивали более сложные инструменты. Терпеливо и настойчиво Виктор Тимофеевич готовил музыкантов на регулярных сыгровках и в походах.
До начала сыгровки музыканты «раздувались», потрясая окрестности дикой какофонией, смешением звуков оглушающих басов, тромбонов,
[61]
баритонов с благородными кларнетами, саксофонами и пикающими флейтами. Оркестр в сборе. Поднятая палочка капельмейстера прекращает «репетиции», призывая к началу организованной игры.
В этот вечер репетировалась «Украинская сюита», написанная Виктором Тимофеевичем. В целом сюита уже была подготовлена. Недавно исполнялась на концерте в клубе наших шефов, но требовательное ухо Левшакова находило неточности в некоторых местах, слабую выразительность композиции в целом и отдельных инструментов... Начав игру, он часто останавливал оркестр нетерпеливыми ударами палочки по пульту, отрабатывая отдельные партии группы инструментов, доискиваясь до фальши.
Левшакова доводил до белого каления барабанщик Могилин по прозванию Булька, угрюмый и приземистый. Во время игры он гипноти-чески смотрел на дирижёра, боясь что-то пропустить, забывая ноты, и порой там, где в нотах партия барабана сохраняла паузу, Булька ударял колотушкой, потрясая не только изощрённый слух дирижёра.
Когда это случалось часто, под влиянием необъяснимого затмения, музыканты устало и с досадой опускали трубы, а Левшаков поднимал очки на лоб, начинённый пироксилином, и с поднятыми руками шёл на Бульку. Подойдя к нему и выхватывая колотушку – виновницу бед – леденящим голосом внушал:
– Могилин, Владимир Дуров на трубе научил играть морского льва! На трубе, льва, понимаешь? – при этом раздельные слоги речи в такт подкрепляя ударами колотушки по корпусу барабана.
Могилин, вобрав шею в плечи, с тревогой следил за движениями колотушки, которая ходила у него почти под самым носом.
Другим неудачником был Прасов. Он тоже часто «порол» и «па-рился», пережидая всплески дирижёрского гнева. Когда по вине Прасова оркестр останавливался, Левшаков с поднятыми очками, ударяя по пульту палочкой, отсчитывал такты, притопывая ногой и собственным голосом протяжно напевал:«Та-та, эс-та-та! Папа, мама, эс-та-та!»
Несмотря на трагичность момента, такие сцены вызывали улыбки у завсегдатаев сыгровок. Тогда свой гнев Виктор Тимофеевич переносил на зрителя:
– Чего гогочете, что вам здесь – цирк? Убирайтесь к чертям! И добавлял через минуту: «Пожалуйста».
Но сыгровки шли своим чередом и в конце концов «Сюита» была исполнена безукоризненно, в точном соответствии с требованиями дирижёра.
[62]
А соловей пел, не зная человеческих конфликтов. Казалось, своим крошечным горлышком он делал вызов мощным басам, баритонам и глухому барабану Бульки.
[63]