Перейти к основному содержанию

Последние дни школы перед летними каникулами тянулись долго и скучно. Угадывая настроение своих учеников, Тимофей Денисович водил класс на природу, читал географию, располагаясь на лесной поляне, в окружении берёз и молодых дубков. Повторялся пройденный материал: скоро экзамены. Его уроки любили. Живые, насыщенные примерами из жизни первооткрывателей и изучением их маршрутов на карте, они хорошо запоминались. Зримо представлялись горные вершины, реки с притоками, низменности и пустыни, моря и океаны.

По его предмету классы успевали хорошо.

Иная обстановка была на уроках математики. Преподаватель Густав Францевич Бершетен, восьмидесятилетний старик, высокий и прямой, как николаевский гвардеец, в зелёной шинели, он бодро входил в класс и после короткого приветствия и команды «садитесь» начинал единоличную гимнастику. Его разминка сопровождалась хрустом суставов, тяжёлыми выдохами. Он приседал, поочерёдно выбрасывая колена и восклицал: «гоп-гоп», затем наклонялся до пола, не сгибая ног, делал вращательные движения корпусом и вертел головой, прорабатывая мышцы шеи.

Постепенно к его чудачествам привыкли и терпеливо ожидали начала урока. Рассказывал он увлечённо, с пафосом, иногда отвлекался отступлениями из собственной жизни, называл всех на «вы» и говорил с нами языком профессора, как с воспитанниками императорского лицея.

Писал он быстро. Мел скользил по доске, оставляя за собой длинные цепи непонятных формул. Исчертив доску до конца, Бершетен стирал рукавом шинели верхнюю часть написанного и продолжал дальше, то и дело приговаривая: «Отсюда следует».

Старательные математики стремились что-нибудь записать, вставали с мест, но из отрывков скопированного шифра понять всё равно ничего не могли.

[69]

После урока мы обращались к учителю математики параллельного класса – Константину Сидоровичу Березняку. Из наших тетрадей, как из клочков разорванного письма, он составлял полную запись урока и долго близоруко изучал её и... ничего не понимал. Тогда он начинал объяснять нам урок доступным способом.

Готовя группу старших коммунаров на рабфак, Густав Францевич пережил тяжёлый случай. Однажды после очередного занятия он вер-нулся домой и включил свет. В этот момент с улицы раздался выстрел. Пуля через оконное стекло попала в лампочку. В полной темноте двух-метровый Густав Францевич рухнул на пол.

Утром «криминалисты» во главе с Терским по пулевому отверстию и лучевидным трещинам на стекле, не выходя из комнаты определили направление и расстояние до места стрельбы.

Расчёт подтвердился следами на грунте. Следопыты торжествовали, предвкушая быстрый финал необычного детектива.

В кабинет вызвали Калабалина.

–             А ты что скажешь? – спросил Антон Семёнович, затачивая карандаш.

–             Пока ничего. Следы не очень ясные, ночью прошёл дождь, може и собака не найде...

–             Собак звать не будем, а ты шевельни мозгой и расследуй. Ты ведь знаешь, как это делается.

–             Есть расследовать! – с повышенной готовностью отсалютовал Семён и пошёл выполнять задание.

Густав Францевич написал рапорт об отставке. На просьбу остаться ответил решительным отказом: «О, нет, это не есть человечество. Я имел дело с бандит!»

Следствие Калабалина приняло глобальный размах. Были опрошены все старшие ребята, замеряли обувь по контуру следа. Нашлись свидетели, которые видели какие-то тени, а потом «усе исчезло, як скризь землю».

Вещественным доказательством явилась пуговица от штанов, найденная на месте происшествия. Такие пуговицы были на всех штанах и все штаны проверялись. У Тетеряченко не оказал трёх пуговиц, но принимая во внимание его пацифизм, факт недостачи оставили без последствий.

Пухла папка с протоколами дознания, свидетельскими показаниями, с фотоснимками, Семён «кооптировал» добровольных помощников.

Прошло двое суток. Маленькая пулька из мелкокалиберки осталась в кармане Бершетена, и не была предъявлена следствию. Каким-то образом эта пуля исчезла, но вскоре оказалась у Антона Семёновича.

[70]

В самом разгаре следственной эпопеи Семёна вызвали в кабинет.

–             Как подвигается дело, достопочтенный Шерлок Холмс? – поинтересовался Антон Семёнович.

–             Я ещё не кончил, но дело, хай йому бис, трудное, – плутоватые карие глаза что-то искали в потолке.

–             Ну, добре! Значит, стрелял ты!

–             Я?!

–             Конечно! Потому что иначе ты мигом нашёл бы подлеца! А теперь доказательство: твоя пуля?

Калабалин рванулся к столу, на котором лежал маленький серый кусочек свинца.

–             Моя, наверное, а может и нет. Но это не имеет значения. Про-стите, я... пошуткував трохи.

В позе Семёна полное раскаяние, готовность к расплате.

–             Следствие считаю законченным. Пять часов ареста,– громовым голосом объявил Макаренко, не скрывая искреннего гнева.

–             Цей Бершетен нас каликами робить, а не вчить! – пулемётной очередью затораторил Семён.

–             Замолчи! За такие шутки отдают под суд.

–             Есть пять часов ареста! – и Семён Афанасьевич, один из любимейших наших наставников покорно, как в колонистские времена, снял пояс и начал отсчитывать штрафные минуты.

[71]