Кавказский поход! Весь год о нём мечтали и готовились. Все цеха выполнили промфинплан. Отдых был необходим. Производственный штурм, школа и другие нагрузки требовали разрядки. С другой стороны, и строители не давали нам жизни. Им не так интересно, куда мы едем. Мы им просто мешали, занимая помещения, которые надо было ремонтировать.
В этом году, при доброжелательном «скрипе» Соломона Борисовича, была пошита белая парадная форма девочкам и мальчикам.
Вместе с другими вещами личного гардероба и предметами, необходимыми в походе, новая форма бережно укладывалась в корзину.
Последние дни перед отпуском, в обстановке строительного размаха и «подталкивания» наш ритм жизни нисколько не изменился. Все знали, что с первой минуты нашего убытия затрещат стены и потолки, посыплется штукатурка и начнётся хаос перекройки нашего дома. И всё же требования к чистоте и распорядку до последних часов предъявлялись неизменно строго.
На утренних проверках чаще стал присутствовать Антон Семёнович со своим беленьким носовым платком. Только изредка ему удавалось показать на нём пыль, снятую на карнизе или с труднодоступных мест интерьера.
Последнее заседание совета командиров состоялось за четыре дня до отъезда.
[203]
Обсуждались итоги выполнения плана и соцсоревнования, комиссия докладывала о готовности к походу.
Возник спор, кому вручить переходящее знамя. Равными претендентами были девочки 11-го отряда и мальчики 4-го отряда. Командиры Пихотская Лена и Клюшник Вася горячо отстаивали свои позиции. Спор затянулся и зашёл в тупик.
Кто-то предложил на период похода назначить постоянную знамённую бригаду. Это был выход. После обсуждения кандидатов знаменосцем утвердили Конисевича, ассистентами – Александра Захожая и Сергея Соколова. Нас поздравили и вечером мы приняли знамя.
Я гордился новым званием и оказанной честью. Значит, история с экспедицией не поставила крест на моём добром имени. Между тем, багаж с палатками, хозинвентарём и прочей кладью отправлен в Сочи.
В списках багажа значился знакомый ящик «фотопринадлежностей» и старое охотничье ружьё – одноствольное, 16 калибра и «чоковое». Я выпросил его у сторожа Шмыгалева, оно валялось на чердаке. После чистки и смазки ружьё проверили в лесу и убедились, что оно стреляет. Нет слов, как мы были счастливы этим приобретением!
Утром 14 июня, в день отъезда ССК Никитин зачитал в столовой приказ о начале похода. Все действия определены точно по времени. После завтрака отряды переносили имущество коммуны в подготовленные помещения.
В пять часов вечера коммуна в новой парадной форме построилась против своего дворца. Всё население рабочего посёлка – преподаватели, инженеры, снабженцы, начальники цехов, рабочие, строители – окружили на проводах наш парадный строй.
На время похода Соломон Борисович оставлен исполнять обязанности начальника коммуны. И снова тёплая слеза катилась по его щеке.
Пронося знамя вдоль стройной шеренги с золотыми маковками тюбетеек, я не чувствовал ни земли под ногами, ни веса знамени. Я видел скользящую линию счастливых и красивых лиц своих товарищей в ритуальной подтянутости.
Слушали поздравление Антона Семёновича, его прощальную речь, бросали прощальный взгляд на родной дом.
В освещении солнца он был красив стройными контурами, цветом черепичной крыши, игрой слюдяных блёсток в стенах, золотистой вывеской и реющими флагами на башнях.
Его освежали ещё нетронутые краски цветников, которые всё время мы берегли. Что станет с ними?
[204]
Перестроившись в походную колонну по шести, мы шли по новой дороге. Оркестр играл марши. С нами не было Семёна Калабалина. Зимой он расстался с коммуной, вступив на большую дорогу жизни. Под Ленинградом в «Сосновой Поляне» принял детский дом и стал его заведующим.
Строем командовал Антон Семёнович.
Вслед за колонной двигались подводы нашего обоза.
До отхода поезда у нас было время погостить в клубе ГПУ. Здесь, на Совнаркомовской, мы не первый раз. После парадов и демонстраций на 1 Мая, годовщин Октябрьской революции и в юбилейные дни ВЧК, чекисты столицы Украины встречали нас, как родных. В зрительном зале присутствовали на торжественных заседаниях, слушали доклады. Знамя коммуны, вместе со знаменем шефов, стояло на сцене. Через каждые 15 минут менялся состав караула. Смена протекала торжественно, не нарушая хода собрания. В перерывах мы пользовались читальным залом, комнатой игр, осматривали выставки, лакомились в буфете сладостями, рассчитанными на наш приход, и чувствовали себя поистине, как дома, соблюдая этикет и правила приличия. После официальной части нас награждали концертной программой. Привлекались хорошие силы харьковских театров. Наш вид в элегантных костюмах, с контрольными ромбами на рукаве привёл чекистов в восторг.
После концерта, проводов и добрых пожеланий строем направились на вокзал. Время было позднее. На привокзальной площади, отгородившись подводами от многолюдья, в темноте переоделись в повседневную школьную форму. Разгрузили подводы. Кроме личных корзин, нас окружили штабеля ящиков и мешков, весь арсенал уборочного инвентаря до мелочей, фонари «Летучая мышь», бидоны с керосином . Весь груз раскреплён по взводам.
Самая тяжёлая часть ноши возложена на старших коммунаров 1-го взвода и музыкантов.
В составе поезда в нашем распоряжении три вагона. Походная комиссия активно руководила посадкой. В третьем вагоне, вместе с малышами и девочками, ехал Антон Семёнович.
На рассвете 15 июня поезд катил в направлении Владикавказа.
* * *
Выезжая из Харькова, мы прощались с рассветом щедрого украинского лета. Кавказ представлялся ещё более благодатным местом, как курорт.
[205]
Каково же было удивление, когда вместо солнца и тепла Владикавказ встретил непроглядной пеленой мелкого дождя и тумана.
Сквозь окна, запотевшие каплями, ничего не видно. Выскочившие на перрон разведчики тут же промокли и в шутку стучали зубами. Наш оптимизм дал осечку. Не могло быть и речи о немедленном походе. График нарушался. Что делать?
За рельсами железной дороги стояли промокшие лошади нашего обоза. Прилизанная дождём шерсть сделала более рельефными их кости и рёбра. Неужели обозы наших походов должны иметь такой тощий вид? Арбы не лучше лошадей. Хозяйский глаз производственников определил что-то общее в экипировке обоза и нашими станками.
Позавтракали. Время тянулось в скучном бездействии. Степан Акимович с группой помощников отправился в город выяснить возможность перемещения из вагонов в другое место, чтобы переждать ненастье.
А тем временем в вагоне успели обжиться. ССК Никитин и ДЧСК Брегель делали обход по приёмке и уборке вагонов.
Второй взвод попал в рапорт за вишнёвые косточки. Перед приходом комиссии здесь шёл бой. Стреляли из пальцев скользкими косточками по живым целям.
С вишнями произошла целая история. Дождь не помешал разведать ближайший базар и сделать закупки. Ели все в полный аппетит и вдруг по вагонам покатилась тревога: «Антон разнёс музыкантов и дал по два наряда».
– За что?
«Говорят, понос нападёт. Лопают, как поросята, немытое, а потом от уборной не оторвёшь?» Грозился отобрать вишни и сдать Кравченко. «Стрелки» сразу присмирели и кинулись подбирать косточки.
К вечеру дождь усилился. С возвращением Дидоренко приняли решение – ночевать в вагонах.
* * *
Утром погода не улучшилась. Нам сказали, что так будет несколько дней.
Нависшие тучи скрыли горы. Возчики-осетины ругались и торопили с отъездом. Они уверяли, что солнце будет за городом, а здесь яма.
Началась погрузка. Шесть подвод едва уместили наши корзины и тяжёлые ящики. Увязывать нечем. У нас нет верёвок. Группа Кравченко осталась при обозе.
[206]
Возчики в чёрных широкоплечих бурках суетились вокруг арб, кричали, размахивали руками и доказывали, что груз большой, а денег мало. Обозная комиссия успокоила их тем, что груз в пути съедят и к Тифлису арбы совсем опустеют. От станции пошли строем. В плохую погоду особенно чувствуешь силу оркестра. Вдоль строя откуда-то набрались толпы детей. Взрослые рассматривали нас из-за домашних укрытий.
Подчиняясь строевому порядку, тактам марша, мы не могли обходить выбоины, грязь и лужи. Шагали смело, напропалую.
Левшаков возглавлял шествие с дирижёрской палочкой. Он промочил полотняные брюки выше колен и чертыхался на все стороны. Его мужество восхищало. Нам же в коротких трусах терять было нечего.
Позади строя плёлся обоз. На каменистых кочках и в ямах рассыпалось и падало имущество. Две шеренги первого взвода отправились в помощь обозникам. Но поход начался и Антон Семёнович уже не остановит его. К обозу возвратился Степан Акимович. Каждый стремился быстрее вырваться из чёртовой ямы, где второй день наши планы путают непредвиденные препятствия. Наконец, город позади. На первом километре Военно-Грузинской дороги сделали небольшой привал – подтянуть ряды и дождаться обоза. За нами успевала только одна подвода. Через гонцов узнали, что Степан Акимович добывает верёвки и будет догонять колонну вместе с обозом.
Перешли на свободное движение, без строя. Антон Семёнович образовал шеренгу, которая заняла всю ширину дороги. Сам шёл посредине. Мы втягивались в теснину гор с отвесными скалами. Сверху поливал дождь, всё было скользким и желания лазать по скалам не было. Шеренгу Антона Семёновича постепенно обгоняли и уходили вперёд.
Наконец вышли из полосы дождя.
Справа бурлил Терек. Он был мутный и злой. В какой-то ярости с пеной и шумом дыбился на препятствиях, кипел, перекатывал камни. Мы любовались его буйной силой, остановившись на краю отвесного каменного берега, но вскоре убедились, что долго стоять нельзя. Берег как бы покачивало, кружилась голова, что-то тянуло в пучину, а оттуда живым не выбраться. Вспомнилась лермонтовская Тамара.
Передовой отряд остановился на восьмом километре. Светило солнце, было тепло. Мы устроились на камнях в ожидании Антона Семёновича и обоза. Перед нами открылись красоты горных далей в зелени и красках. Настроение светлое и недавних испытаний как не бывало. В реке вода холодная и мутная. В отлогих местах берега, где Терек расширялся и был тише, заходили в воду, брызгались. Девчата визжали и грозили жаловаться Антону.
Подтянулись все остальные. Антону Семёновичу было жарко и он расстегнул верхнюю пуговицу на воротнике рубашки.
[207]
Теперь, когда все были вместе, начался очередной переход до привала на обед. Неугомонные следопыты рассыпались на придорожных скалах, изучая многочисленные надписи туристов. Осматривая надписи, пытались представить авторов, и потянуло написать что-то своё. На большом привале пообедали. Расположились у водопадов, и здесь никто не смог удержать от купания. Кристально чистые струи тяжело падали на плечи, спины и сбивали с ног. Под водопадами копошились кучи тел, принимая ледяной душ и массаж. Картина нашего наслаждения увлекла и Виктора Тимофеевича.
Сбросив лёгкую одежду, он протиснулся в «кучу-малу», топорща усы и покрякивая. Мощным потоком с него сбило трусы. Он стыдливо рухнул на каменное ложе, а мы бросились прикрывать его стыд своими рядами. В сравнении с его дородной, лежавшей пластом фигурой мы выглядели, наверное, как поросята-сосунки около матери.
От купания нас отвлёк знакомый голос, доносившийся откуда-то с высоты. Задрав голову, мы увидели Землянского. Это он оповещал горную округу о своём присутствии и, конечно же, знаменитым кличем «Ваньки-турки». И вдруг он камнем полетел вниз. В страшное мгновение весь лагерь замер от ужаса. Девочки закрыли глаза руками. Никто, кроме Антона Семёновича, не заметил Алёшкиной «удачи».
– Водолажский! – скомандовал Антон Семёнович, – возьми пять человек, только не шляп. Захватите верёвки и приведите его ко мне.
Ни в лице, ни в фигуре Антона Семёновича мы не видели растерянности. Только глаза его потемнели, стали злыми. Дидоренко молча передал ему бинокль.
Пятёрка Водолажского ловко поднималась всё выше. Альпинисты, кроме верёвок, ничем не располагали, но оказывали друг другу помощь. Медлить опасно. Мы не знали, что с ним и в каком он состоянии. Больше всего тревожило: жив ли!
Вскоре добрались до точки, с которой «стартовал» наш отчаянный «Робеспьер». Он спокойно сидел на толстом суку дерева в разодранной рубашке. Дерево, вросшее в скалу, случайно оказалось на пути Алёшки в пропасть.
К нему петлёй спустили верёвку. Второй конец закрепили за камень и, лёжа грудью на обрыве, смотрели, как он закрепляет в петле свою ногу. Вот он сполз с сука и закачался над пропастью. Когда тащили, ловко отталкивался от стены ногой и даже улыбался, обнажая золотой зуб.
Едва ступив на твёрдую почву, спросил: «Антон видел?»
– Видел.
– Кричал?
– Нет. Танцевал гопака.
Круглые глаза Алёшки расширились и ещё больше округлились.
Закончив спуск, Орлов успел сказать общему любимцу:
[208]
– Тебе следует морду набить!
– Алёшка, какой чёрт тебя столкнул в пропасть? – спросил спокойно Акимов.
– Сам не знаю, вроде бы под ногой откололся камень, – ответил Землянский рассеянно, не сводя глаз с Антона Семёновича.
В это время к Землянскому мчался весь лагерь. Алёшку подвели к Антону Семёновичу.
– Пять нарядов, знатный командир! – отчеканил Антон Семёнович и пошёл к обозу.
– Есть пять нарядов!
В группе девочек кто-то заплакал.
Пять нарядов – это десять часов дополнительной работы. Наказание небольшое. Однако нарядами наказывали новичков-воспитанников, а не коммунаров. И тем трагичнее такое наказание для коммунара-активиста и общего любимца. Другое дело, если бы он получил пять часов домашнего ареста! Тогда бы все сгорали от зависти.
В вечерних сумерках вошли в селение Ларс. Оно небольшое, пересечённое дорогами. Снова нависла пелена дождя. В Ларсе наш отдых и ночлег. Дождь гонит в укрытие. Размещаемся в небольшой школе. Здесь всего два помещения под классы, забитые партами. Всем не поместиться. Девчата отгородились корзинками. Один класс достался младшим – четвёртому взводу. Так распорядился командир Сопин, укладывая своих пацанов бок о бок, как одесскую камсу. Антону Семёновичу достался какой-то уголок. Левшаков и Терский устроились в сарае, с дырявой крышей. Кто-то сказал, что это бывшая казарма русских солдат–покорителей Кавказа. В казарме нашли приют члены хозкомиссии и музыканты. Степан Акимович устроился на возу под брезентом.
Никакого освещения нет ни в школе, ни в сарае. Откуда-то возникла старушка и поднесла Антону Семёновичу зажжённую керосиновую лампу с закопчённым стеклом. При таком освещении она показалась мне Бабой Ягой. Из-под повязки паклей выбились седые космы. Крючковатый нос лежал на загнутом кверху подбородке. Неподвижные белёсые глаза сковывали холодом. Я съёжился от неприятного чувства. Антон Семёнович вежливо поблагодарил старушку, не придав её сходству с Бабой Ягой никакого значения.
Для охраны лагеря Антон Семёнович назначил ночной караул из 40 человек. Возглавить караул приказал мне, вручив свой револьвер и часы. В распоряжении караула две боевые винтовки с патронами.
Сориентировавшись в местности, я расставил посты по 3 человека. В охране лагеря, особенно ночью, была реальная необходимость. Вокруг дикая местность, был возможен набег бандитов, скрывавшихся в горах.
[209]
Скромно поужинав, лагерь укладывался спать. Слабый мигающий свет из окошек казармы привлёк моё внимание. Казалось, что здесь спать не собирались. На примусе по-домашнему посвистывал чайник Левшакова. Хозкомиссия, Левшаков и Терский хлопотали над сотворением горячего ужина. Намечалась яичница.
Первое яичко разбил Виктор Николаевич и заиграл носом, но тут же скривился в кислой гримасе. Второе яйцо оказалось не лучше. Аппетит пропал. По предложению предхозкомиссии Кравченко решили пересортировать два ящика с яйцами. Из годных утром сделать завтрак для всех.
Принесли посуду и артельно принялись за работу. Раскрасневшийся Левшаков воодушевлял брезгливых личным примером и взял на себя неприятную функцию эксперта по качеству. Верный своим правилам, Терский вёл отсчёт особям, попавшим «во здравие» и «за упокой» и следил, чтобы не дай бог в темноте не ошиблись. Яйца расшибались в великом количестве. Тяжёлый запах сероводорода стал выползать наружу через щели сарая. Бдительные часовые дальних постов заподозрили газовую атаку и начали перекликаться тревожным свистом. Чайник Левшакова уже кипел, сердито хлопая крышкой. Когда все яйца были перебиты, выяснилось, что нет сковородки.
В сопровождении Дорохова и Русакова Левшаков отправился в посёлок. В окнах разбросанных по долине домиков ни единого огонька. На стук в двери хозяева не отвечали, будто вымерли. Отчаявшись в успехе, стучали в дверь последней лачуги. Левшаков стучал настойчиво и сильно, шёпотом ругал всё на свете. Наконец скрипнула дверь, и на пороге возникла знакомая старуха. От неожиданности я отпрянул от крыльца. Выслушав Левшакова, она что-то прошамкала беззубым ртом и сердито захлопнула дверь.
– Ну, погоди, царица Тамара, я тебя и на том свете найду,– вскипел Левшаков.
– Старая контра! – громко добавил Русаков, чтобы слышно было за дверью. Дорохов изготовился было свалить избушку, да что возьмёшь от старой ведьмы!
[210]
Между тем голод давал себя чувствовать и тогда было решено зажарить яичницу на дне кастрюли. Идею подал, разумеется, Терский. В нём всегда жил изобретатель. Жарили в несколько приёмов, пока не насытились все. За ужином восстановилась мирная обстановка. И чайник успокоился, залитый свежей водой, и в груди Левшакова улёгся гнев, и фитилёк засветил ярче, подмигивая тёплой компании, расположившейся кружком по-турецки у низкого импровизированного стола.
В стороне, через пролом крыши, дождь освежал помещение. Прихлёбывая чай, Левшаков рассказывал истории из походной жизни участника двух войн. Причём в рассказах преобладали анекдоты. Больше всех доставалось фельдфебелю.
Оставив весёлую компанию, я пошёл проверять посты. И вовремя. На дороге задержали неизвестного. Навстречу мне шёл связной Николай Матвеев сообщить о случившемся.
Задержанный молодой джигит по-русски не говорил. Всё время порывался освободиться и что-то кричал, хватаясь за кинжал руками. В конце концов выяснили, что кунак изрядно подвыпил и возвращался домой. Его с миром отпустили, пожелав спокойной ночи.
Настало время менять посты. Спавшую смену поднимали, стараясь не разбудить остальных. Нагретые места занимали сменённые. Мне спать не полагалось. Пистолет за поясом и часы Антона Семёновича обязывали бодрствовать. Под утро, когда всюду было тихо и спокойно, я присел на развилку низкого дерева. Рядом привычно шумел Терек, уносясь в Дарьяльское ущелье. Дождь перестал. Меж очертаниями гор выступило чистое небо с одинокой яркой звёздочкой. Монотонный шум реки убаюкивал. Стало тепло и уютно. Ослабевшие веки всё чаще падали на глаза. Стряхнув сладкое наваждение, я решил ещё раз обойти посты. По дороге встретил Антона Семёновича и доложил о том, что всё в порядке.
– Иди немного поспи, – тихо сказал он, – я тебя подменю.
Я знал, что возражения неуместны. Это был приказ. Передав часы и пистолет, направился в казарму, где Абдулла Русаков приготовил постель. Но сон прошёл. Может быть, потому, что из-за меня раньше времени поднялся Антон Семёнович.
* * *
Стремительное движение коммуны по Военно-Грузинской дороге было неожиданно прервано наводнением и разрушениями дорог бунтующей Арагвой. Как ни стремились мы найти какой-то выход – пути вперёд не было. Все, кто был впереди нас у места катастрофы, возвращались и рассказывали страшные истории, благодарили судьбу, что вырвались из западни.
Началось горькое отступление по окружному маршруту – в Тифлис через Баку. Развеялись мечты перейти горные перевалы, напиться нарзанной
[211]
воды. Возникли немалые заботы с транспортом, билетами, дополнительными расходами. Большой помехой был громоздкий, тяжёлый груз.
Несколько форсированных переходов с ночёвкой в селе Чми, и мы снова вступаем во Владикавказ. К счастью, дождя, не было. В ожидании дачного поезда, расположились временно во дворе начальника станции.
Как обычно, играл оркестр. Исполняли «Лезгинку», «Кабардинку» и «Шамиля». Начались танцы. Вначале демонстрировали искусство отдельные танцоры. Не взирая на высокий танцевальный класс горцев, в пляс пустился и маленький Шмигалёв, захватив зубами столовый нож и дико тараща глаза.
Скоро вся площадь превратилась в весёлый фестиваль. Всё двигалось, веселилось.
– Спасибо, дети, большое спасибо, дорогие! – благодарили оркестр счастливые джигиты, прикладывая руку к сердцу и кланяясь.
В это время Антон Семёнович и Дидоренко по телефону решили вопрос о Баку. Ночевали в привокзальной ограде. На другой день выяснилось, что едем от Беслана в Баку в девять часов вечера.
Подали дачный состав. В чистых вагонах разместились свободно. На перроне, перед окнами нашего вагона Степан Акимович прощался и рассчитывался с ездовыми. В награду за службу передал несколько мешков овса, который взяли из Харькова на подкорм лошадей. Нам он был уже не нужен. Осетины растрогались. Наперебой уверяли, что он самый лучший начальник и звали в гости.
Небольшой, в 21 километр, отрезок пути и мы на станции Беслан. Здесь встретило столпотворение. С Военно-Грузинской дороги отступали не только мы. Разведка первого взвода расчистила площадку за оградкой перрона. Как только отнесли вещи, выставили караул.
Из Грозного Антону Семёновичу обещали прицепить к составу поезда три вагона, но начальник станции ошибся: вагоны прицепили к другому поезду, который уже ушёл. В ожидавшемся составе мест не было. Начальник станции окончательно растерялся. В разговоре с Антоном Семёновичем с его носа упали очки. Он возился под столом и был совершенно беспомощен. Стало ясно, что посадку надо провести самостоятельно.
[212]
Степан Акимович с помощью первого взвода оттеснял толпу с линии перрона. По его команде музвзвод и линейная охрана образовали оградительную цепь. На перроне появился начальник станции и призывал пассажиров к сознательности – в первую очередь пропустить детей. В чрезвычайной обстановке Антон Семёнович коротко пояснил всем порядок посадки, повзводное раскрепление груза, призвал спокойно и внимательно слушать его команды. Поезд стоит десять минут и все должны сесть. Особая забота о 4-м взводе малышей и о девочках. В помощь к ним прикрепили 1-й взвод. На его плечах и обозный груз.
Стемнело. Где-то вдалеке гудок паровоза. Вдруг вспыхнули яркие огни тёмного великана. Стало тихо, как перед грозой. Затаили дыхание сотни людей, готовые ринуться на штурм. Ещё на подходе поезда к перрону в вагоны вскочили наши разведчики и с 1-го до последнего определили их вместимость. Едва состав со слабо освещёнными окнами замер, скрипя тормозами, Антон Семёнович получил подробную информацию.
В нарастающем шуме громко прозвучала его команда: «4-й и 3-й взводы на перрон! Посадка в два концевых вагона!»
Быстрая цепочка пацанов и девочек потянулись по перрону к дальним вагонам. Их сопровождали и помогали нести вещи старшие, по расписанию.
На перрон последовательно выходили музыканты и второй взвод. Посадка превратилась в настоящий штурм. В заполненных вагонах поднялась тревога. Пассажиры приготовились к обороне, связывая всё происходящее с бандитским налётом. Проводники вагонов, не получив известия о непредвиденной посадке, грудью закрывали тамбуры.
После второго звонка на перроне ещё оставался первый взвод. Он успел нейтрализовать сопротивление проводников и пассажиров и обеспечить посадку младших. С тяжёлыми ящиками в руках ожидал команду Антона Семёновича. Когда команда была подана – взвод превратился в стенобитную машину. Беспрерывным потоком, с невероятной лёгкостью передавались грузы с рук на руки и прокладывали путь в вагоны, на площадки переходов.
Наконец, посадка окончилась. Поезд медленно тронулся с места. Я со знаменем, ассистентами Соколовым и Захожаем оставались на перроне.
Стояли, не трогаясь с места. Мы не имели права даже в такой обстановке нарушить ритуал внесения знамени. И вот команда Антона Семёновича из вагона:
«Под знамя – смирно–салют!»
[213]
Оркестр играл торжественный марш, выставив трубы из окон. Ассистенты вскочили на подножку вагона, я передал им знамя и, наскаку, поезд уже набирал скорость, таким же манером получил место на подножке следующего вагона.
Пассажиры успокоились, увидев вместо бандитов, обыкновенных и вполне вежливых детей. Спальные места? Их не стало! Сидели на всех полках, сдавленной массой, стояли в купе и коридорах. Тамбуры и туалеты завалены до потолков ящиками и корзинами. Стояли и на одной ноге, а некоторые приспосабливали своё тело куда-то к потолку. Главная беда – жара и противно-сладковатый смрад разопревших тел, носков, портянок и кто его знает ещё каких смесей! Кружилась голова и тошнило.
– Пацаны, давайте полезем на крышу, – предложил предприимчивый Глебов – ох и красота наверху, ветерок! Перспектива крыши, конечно, понравилась, но прошли времена «воли». Пришлось смириться с реальностью и дышать невероятным газовым коктейлем.
Попытка раскрыть окна не удалась. Поднялись крики о сквозняках. Проводники переоделись, сняв служебную форму, а вместе с ней сложили и свои полномочия.
Так всю ночь варились в ужасном котле, без сна. Каким-то чудом Николай Фролович пробрался в наш вагон с пузырьком нашатырного спирта. К счастью, обошлось без обмороков.
На другой день, совершенно измученные, с головной болью, остановились на станции Дербент, у самого Каспийского моря. Здесь наша каторга кончилась.
Пассажиры катились горохом из вагона, как с тонущего корабля. Мы помогали выносить их вещи. Поезд стоит час. Мы успели освежиться в море и навести порядок в вагонах. Дежурные расставляли вещи и мыли всё подряд. В первую очередь освободили туалеты, тамбуры и по возможности коридоры. Командовал «парадом» Землянский. Дежурный по составу Вася Клюшник не стал напоминать «Робеспьеру» о нарядах. В этом не было надобности. Наказание Алёша старался отработать как можно скорее. Из запасов бреющихся «старичков» Землянский умудрился побрызгать в туалетах одеколоном.
После купания захотелось есть, и мы осадили станционный буфет. Расхватывали свежие овощи и вишни. Снова стреляли косточками, будто и не было кошмарной ночи. Вишня встревожила нашего доктора. Он волчком вертелся вокруг буфета и, сильно заикаясь, кричал, что запрещает «ж-ж-ж-ра-ть» немытую ягоду. Перед отходом поезда ещё раз искупались в тёплой морской воде.
Зной не спадал, от раскалённых крыш в вагонах было жарко,
[214]
как в печи. Но окна открыты и не сравнить теперь новую обстановку с тем, что было. Часть пассажиров вернулась. На их лицах изображалось счастливое изумление. Проводники оказались на местах, в своей форме и разговаривали с коммунарами уважительно, как с хозяевами вагона. Третий звонок, и поезд покатил в Баку.
* * *
Кавказский поход до места отдыха в Сочи не доставил нам особого удовольствия. Тяжелейшие переходы по жаре, посадки и пересадки, ночёвки в неприспособленных помещениях на полу, ночные ожидания транспорта, без сна, караульная служба после переходов, встречи в городах, беспрерывные концерты оркестра, переброски багажа мало соответствовали представлениям о нормальном отдыхе. И всё же, оглядываясь назад, мы ни о чём не жалели. Во всех перипетиях похода рядом с нами был Антон Семёнович. Ему было ещё тяжелее, но мы не видели его с помятым лицом, усталого, расстроенного. И каждому хотелось быть таким, как он спокойным, сосредоточенным, подтянутым.
В походах проявилась красота нашей дисциплины, прошли проверку физические и духовные качества. «Не пищать!» – таким был девиз коммунаров и никто не пищал.
Несколько дней в Баку посвятили обзорным экскурсиям нефтепромыслов в «Чёрном Городе», с лесом буровых вышек и насосов, с лакированными поверхностями нефтяных озёр, нефтеперегонному заводу. Здесь познакомились с рабочими-нефтяниками и подружились с ними. Случайно встретили друзей, которые побывали на экскурсии в коммуне.
Жара стояла невыносимая. Наши школьные костюмы тёмного цвета, хотя и маскировали неизбежные пятна от лазания по вышкам и прикосновения к нефтеперегонным агрегатам, стали шкурой, обжигающей тело.
На вечер прощального дня рабочие промысла пригласили нас в свой парк «Белого Города». На встречу пришли в лёгкой одежде. В парке свежесть, фонтаны. После митинга, на котором собралось много народу, наш оркестр дал концерт. Исполнялись классические вещи.
В качестве сюрприза решили подать «Кавказские эскизы», но в кульминации «Шествие Сар-Дарья» публику словно подменили. Поднялся шум. Слушатели вскакивали с мест, протестующе размахивали руками, свистели. Оркестр умолк.
Как выяснилось, азербайджанцы не принимали музыки с чествованием царских персон.
Музыканты согласились, что нужно уважать местные особенности и перешли на танцевальную музыку. Мир восстановлен. Танцевали кавказские, русские и украинские танцы.
[215]
В Тифлисе наш поход вошёл, наконец, в плановые рамки. Здесь коммуну ожидали пионерские, комсомольские и общественные организации города. Встреча была торжественной, с оркестром и цветами.
В отведённую школу для жилья шли строем вместе с пионерскими дружинами. Поочерёдно играли оркестры, а в перерывах пели пионерские песни. Это был парад юности, праздник юного поколения двух столиц – Украины и Грузии. Об этом свидетельствовало и само уличное шествие. Впереди колонны, за знамёнами, шли Антон Семёнович, городские руководители, чекисты.
Устроились хорошо. Нас прикрепили к столовой. Это было особенно кстати. После Харькова мы не ели горячей пищи.
Прежде всего занялись гардеробом. После путевых испытаний содержимое наших корзин требовало ревизии. Кое-что нуждалось в стирке, особенно парусиновые рубашки. Стирали под краном колонки во дворе школы. Гладили по методу Коли Разумовского. Слегка влажную вещь складывали по рубчикам, заворачивали в простыню и клали в постель. После ночи рубчики брюк отглаживались, как лезвие ножа.
На следующий день ознакомились с городом. На окраинах в узких извилистых улочках кипела бойкая жизнь. Рядом с государственными магазинами господствовала частная торговля. Хозяева на разные голоса зазывали покупателей. У шашлычной много завсегдатаев. Тут же на задворке резали овец. Рядом винная лавка. Собаки подлизывали кровь и раздирали внутренности. Вино из бурдюков и бочек лилось в бесчисленные бокалы. С тачки продавали гигантские серповидные огурцы.
– Двадцат пят капэик агур-е-е-ц! – Падхадыте, дэти!
– Нажи, бритва точим, точим бритва и нажи!
Это выстроился ряд точильных станков с точильщиками в фартуках до пола.
– Чистым, блистым, палируем маз-шнурки, маз-шнурки!
В шорной лавке любовались искусной конной сбруей ручной работы, кавказскими поясами, наслаждались ароматным запахом кожи. На память сторговали один пояс. Побродив ещё немного по царству частного капитала, спустились к Куре.
На второй день на грузовых машинах отправились в Мцхет. Здесь осмотрели ЗаГЭС. Гидростанция первой пятилетки – гордость не только грузинского народа. Осуществляется Ленинский план ГОЭЛРО. Вход на станцию по пропускам. Нас пустили в сопровождении ответственных товарищей. Осматривали во все глаза и плотину и машинный зал. Сооружение подобного рода мы видели в первый раз. О Днепрогэсе только слышали. Как бы подчёркивая младенческий возраст гидростанции, в стороне возвышался Мцхетский собор. Вокруг него пусто, тихо. Лишь галки на кресте
[216]
оживляли скучную панораму. Ярко предстали разные эпохи. Здесь я узнал, что грузины тоже христианского вероисповедания.
В следующий вечер, накануне отъезда, нас пригласили в клуб ГПУ.
Нарядились в белые костюмы. Настроение после отдыха праздничное.
В оркестре произошла заминка. У валторниста Швидкого Троши заболел живот. Он позеленел, согнулся и не мог оторвать скрюченных рук от больного места. Доложили Левшакову. Скандал. Вот-вот построение.
– Пацаны, идите сюда, – шёпотом позвал Федя Борисов своих корешков. Через дверную щель видно: Троша лежит на столе с глиняным горшком на животе. Возле него Виктор Тимофеевич с палкой. Он что-то говорил больному на ухо. Лицо Трофима покрыто потом, кривилось в гримасе. Оханья сменились тяжкими стонами. На наших глазах, живот втягивался в горшок. Троша корчился и выгибался «мостиком».
– Терпи, терпи, казак, как рукой снимет – успокаивал Виктор Тимофеевич, похаживая вокруг стола. Наконец в наше сознание проник смысл всей процедуры. Вместо обыкновенных медицинских банок поставлен горшок, и он хорошо сработал!
– Тр-р-рах! – удар палки, и горшечные черепки распались вокруг стола.
Трошка скатился с «операционки» с радостным возгласом: «Здоров!» и бросился в открытое окно.
Оркестр не задержал коммуну с построением. Собирая музыкантов, Виктор Тимофеевич сохранил полную непроницаемость.
[217]