8. Мы в Сочи
Теплоход «Абхазия» благополучно доставил пассажиров из Батуми на Сочинский рейд. Шлёпнулись в воду якоря. Из кают всех классов потянулись на палубу, всем нужно выбраться на берег первыми.
За время рейса дисциплина и организация коммуны снискала уважение всей команды. Чего стоят одни концерты оркестра, создавшие приятное и праздничное настроение на теплоходе!
Среди пассажиров у нас были друзья. Путевые знакомства завязываются быстро. Своим положением мы вызывали сочувствие, особенно у женщин. Сочувствие хорошее. Наш вид, задор, устремления, отношения друг к другу не вызывали слезливых вздохов о сиротстве.
Когда капитан распорядился в первую очередь высадить «детвору», публика не стала протестовать.
В Сочи нет береговых причалов. Повзводно размещались на шлюпках с постоянными спутницами «корзинками». Укладывали их, не создавая крена. К счастью погода благоприятствовала, лишь у берега слегка подбрасывало. Выпрыгивали в воду и, растянувшись цепочкой, передавали корзинки
[217]
на берег. Продукты успели съесть в пути и в Сочи не перегружались тяжестью ящиков. Последним с «Абхазией» прощался оркестр. Отвалив от борта, музыканты грохнули весёлую «Польку-бабочку». Пассажиры кричали «ура» и размахивали шляпами. А на берегу собирались пляжники.
Большой и радостной неожиданностью была встреча с Александром Осиповичем Броневым. Он был на отдыхе и встретил подшефных в цивильном костюме. Над белоснежной косовороткой богатыря возвышалась крупная голова с шапкой чёрных волос, смеющиеся глаза приветствовали наш выход на берег. Его окружили, как родного человека.
Антон Семёнович отдал рапорт. Броневой был осведомлён о зигзагах нашего похода, поздравил с успехом и сказал, что иначе и быть не могло.
До построения обменялись с Александром Осиповичем своими новостями. Интересовались делами в коммуне. Он погрустнел и сказал, что без нас плохо.
Быстро построились. Оркестр громовыми раскатами марша взбудоражил спокойствие сочинского берега. Играли «Фанфарный». Впереди колонны шли Антон Семёнович, Броневой и Марголин.
Вышли на главную улицу и заняли всю проезжую часть. Над ней возвышались тротуары и постройки. По правую сторону, едва доставая педали, катил на велосипеде Панов. У него важные полномочия. Выдерживая важность собственной роли, награждал нас улыбкой с выщербленным зубом.
Город в зелени и улица вела как бы через большой тропический сад. Мы привыкли к многолюдию сопровождающих. Сочи не был исключением. Нас провожали в самый лагерь. Оркестр играл марш за маршем. Впереди – веером поднятые фанфары с нарядными подвесками пересвечивались солнечными зайчиками и выговаривали нашу радость.
Я не чувствовал тяжести знамени в этом прекрасном порыве. Позади остались невзгоды дороги, а впереди отдых и море. От морского вокзала до лагеря шли около часа. Место лагеря огорожено, обсажено деревьями, на возвышении, у моря. За забором с одной стороны маяк, с другой – православная церковь.
[218]
Палатки ещё не натянуты, и огороженные досками нары представлялись кораблями со спущенными парусами. На совете командиров Игорь развернул план размещения взводов. Всё у него было рассчитано с математической добросовестностью и всё же командиры делали поправки. В открытые ворота ещё шёл народ, осаждая лагерь со всех сторон, как на крёстном ходе в престольный праздник.
Антон Семёнович и Броневой удалились в укромное место, расположились в тени на траве и вели беседу. Возможно теперь, за столько дней и ночей, он разрешил себе отдых, предоставив оборудование лагеря нам самим. Опыт с палатками приобрели ещё в крымском походе. Работали с удовлетворением, соскучившись по настоящему делу. Отдельная группа ставила палатку штаба. Над ней заполоскался, в морском ветерке, первый красный флажок. В штаб поместили наше знамя.
– Ура! – крикнули пацаны, возвещая начало жизни на этой земле.
Мест всем хватало. В отдельной палатке музыкальные инструменты, хозяйственная утварь и наш ящик «фотопринадлежностей». Какая неожиданность – он цел и невредим. Сторожевой отряд из первого взвода занял посты. Удовлетворив любопытство, стал расходиться народ – это курортники местных санаториев.
После ухода гостей ещё веселее закипела работа. Марголин, Боярчук и «кинщик» Иванов натягивали провода электропроводки, Коля Шершнёв устраивал больничку, Шура Сыромятникова распаковывала библиотечку. «Адъютант» Алексюк оборудовал штаб. Здесь расселяются Антон Семёнович, Дидоренко, Шершнёв и Марголин. Сеня Марголин, ещё юный человек, крепко связал свою жизнь с коммуной. Он постоянно находился среди нас, всегда в работе. Электричество, сантехника, демонстрация фильмов, оформление театральных декораций вместе с Терским, иллюминация праздников, отдельные хозяйственные поручения, командировки – это его амплуа. Смуглого по природе, сочинское солнце превратило его в эфиопа. На кофейном лице сверкали выразительные глаза и белые зубы. Доставка багажа в Сочи и постройка лагеря – это тоже его работа. И место выбрал хорошее. Добился, что столовую нам дали совершенно отдельную.
Когда натянули палатки, лагерь выстроился двумя линиями перпендикулярно к берегу. В каждой палатке электрическая лампочка. Оборудовав лагерь, с крутого берега побежали к морю, протаптывая удобную дорожку.
[219]
С этой минуты началась борьба за право свободного купания, На якоре болталась знакомая табличка, а за ней на лодках стражи «ОСВОДа»...
Столовая комиссия ушла договариваться о порядке питания. Нам отвели уютный павильон летнего типа, расположенный в Приморском парке в тени деревьев. Подход к нему через ярок, по деревянному настилу с перилами, как в древний замок. Вместо королевских стражей комиссию во главе с Тоней Торской встретили две симпатичные девушки.
Познакомились. Торская как новая хозяйка представила членов комиссии: Русакова, Дорохова и Розу Красную.
Рассчитана столовая на 80 человек за четырёхместными столами. На каждом столе вазочки с цветами, разложены приборы. Приветливая заведующая столовой повела знакомить с кухней. Всюду чистота, порядок. Обед приготовлен ко времени. Тоня, с карандашиком в руках, распределяла постоянные места на две смены. Интервал между сменами полчаса. На обратном пути Дорохов ушёл вперёд, через пляж, чтобы дать сигнал на обед. Путь по пляжу короче.
Так, 31 июля коммуна остановилась на отдых.
Отвлёк ли он нас совершенно от харьковских дел и забот? Из рассказов Броневого и писем из коммуны, предстала безрадостная картина. Об этом Антон Семёнович рассказал на общем сборе. Строительство ведётся не по графику. Главное здание разорено, снята крыша, ободраны стены. Школьный корпус не перекрывается. На заводском корпусе работы приостановлены. Новая литейная остаётся в проекте.
Главная беда – нехватка рабочей силы. Часть людей переброшена на другое строительство, остальные волынят. Это сезонники из окрестных сёл.
– Я так и знал, что это граки и саботажники! – возмущался Фомичёв.
– Какой же может быть отдых, если ехать нам некуда: всё разорили и разводят руками. Давайте поедем назад и до зимы что-то сделаем, – предложил Сопин.
В письме Соломона Борисовича сообщалось, что приобретаются новые станки в разных городах и что командирован представитель в Мосинторг. Запестрели марки станков с такими названиями, что язык поломаешь. Вспоминая «бельгийцев», в новые станки не верили. Не хватает денег, а заработать некому. Принятые заказы ожидают возвращения коммунаров.
Между строк письма мы видели страдания и слёзы Соломона Борисовича, чувствовали, что ему очень одиноко и горько без нас. К тому же он не завпроизводством, а всего лишь коммерческий директор. Так называлась его новая должность. Нам тоже стало горько.
[220]
После размышлений, я пришёл к выводу, что в отсутствие Антона Семёновича запахло анархией, что делу, за которое вместе с ним боролся коллектив, нашим надеждам, нанесён существенный удар. Примерно так же, видимо, рассуждали и другие.
– Гнать головотяпов к едрёной феньке! – грозно поднялся Землянский.
Они вредители, факт вредители! Почему сняли людей со стройки? Зачем разобрали крышу, а новую не ставят? А? Нам нужны сверлилки? Нужны. А им не хочется. И дураку нечего думать!
Алёшку не одёрнули. Все примолкли.
– Так что, выходит коммуне конец? Ты чудак, Зуй! – выступил рассудительный Юдин. Гадики, может, и мешают, вредят. Но им и без тебя шеи свернут. Я согласен с Сопиным. Кончать отпуск и ехать в коммуну.
Его перебил Никитин: «Куда поедешь? Спать негде, столовой нет, ничего нет. Нужно время. За август, хоть лопнут, а построят что-нибудь? Предлагаю послать наших уполномоченных на место. Просить товарища Броневого разобраться с головотяпством».
Антон Семёнович попросил слова.
– Товарищи! Дела, действительно, плохи. Мы взялись за большие задачи, а при таких масштабах не всё идёт гладко. Кто-то снял рабочих. Их послали на строительство совхоза. А кто скажет, что строить совхозы не нужно? Нас обнадёживает закупка новых станков. Мы уже имеем свой автотранспорт. Приобрели бетономешалку. Инженеры конструируют электросверлилку. Разумеется, разладилась организация работ, не хватает материалов, денег. Нет вашего глаза, ваших рук. Мы обсудили положение с товарищем Броневым и будут приняты меры. Вам очень нужен отдых. Месяц – небольшой срок, а здоровье подлатаете. Правда, Витька?
Колошин согласно мотнул головой.
– Не обещаем к вашему приезду всё подать в готовом виде. Придётся здорово поработать. Поэтому советую набираться сил.
Когда Антон Семёнович закончил, больше выступлений не было. Никитин закрыл собрание. Но Землянский не успокоился, всё порывался в уполномоченные, чтобы сворачивать шеи «гадам», как будто он их отсюда видел.
И мы не совсем успокоились. В разговорах между собой оставались при мнении, что Антон жалеет нас, а сам первый бы поехал в Харьков.
В этот день отправили письма Носалевичу. Когану и Горбунову.
[221]
* * *
Структура нашего быта, ставшая привычной, позволила с лёгкостью окунуться в безмятежный отдых. Дни регулировались мягкими пружинами распорядка, ничто и никого не дёргая.
Главная благодать курорта – солнце, воздух и вода. Сюда добавим хорошее питание, поскольку продуктами нас обеспечивал Сочинский горкурортторг.
Лагерь часто посещали гости: беседовали, играли в волейбол. Появились постоянные соперники. Бывали и мы в гостях – в санатороиях им. Фрунзе, им. Совнаркома. Играли на их площадках. Когда коммуна отправлялась на экскурсии, они скучали. Очень привыкли к оркестру. Особенно нравилась вторая рапсодия Листа. Левшаков много репетировал, разучивая всё новые сюиты, концерты, фрагменты из оперной музыки, произведения революционной тематики.
В середине августа Сочинский горком комсомола предложил нам оказать помощь совхозу в Адлере по сбору фруктов и табака. Урожай выдался хороший, а рабочих рук не хватало. Выехали машинами со знаменем. По дороге пели песни, играл оркестр. На Адлеровском взгорье раскинулись плантации табака. Работа незнакомая и нас коротко проинструктировали. Раскрепили участки по взводам. Командиры взводов стали бригадирами.
3-й взвод девочек направили в сад собирать груши.
– Вам, девчата, лафа, – слегка кольнул их бригадир Кравченко и про нас не забывайте!
– Ха! – подбоченилась Вехова, – курите табачок на дурнячок, а грушки сами поедим!
Наши бригады приняли вызов на соревнование с комсомольскими бригадами города. В работе требовалось внимание. Каждый ряд листьев в табачных кустах был отдельным сортом. Снимали листья и складывали по сортам в кучки. Из кучек низали на верёвки и подвешивали под навесы для постепенной сушки. Листья большие, как лопухи. К обеду наши бригады задание выполнили. Разгорячённые работой, духом соревнования и палящим солнцем, побежали к морю освежиться. После обеда подвели итоги. Победили «дзержинцы». Сказалась наша производственная сноровка, привычка к труду, чувство высочайшей ответственности. За труды и награда. В лагерь везли ящики отборных груш и благодарность совхоза.
* * *
В Сочи, как и в других местах наших путешествий, коммуна быстро снискала авторитет и уважение. Мы постоянно общались с курортниками и местными жителями. Наш лагерь был у всех на виду. О коммуне писали
[222]
в местных газетах. Частыми гостями бывали фотокорреспонденты.
По вечерам выходили гулять в Приморский парк. Он широкой полосой вытянулся вдоль берега, покрывая роскошными массами зелени и прибрежное взгорье до самого пляжа. После душного дня здесь приятно походить по тенистым аллеям и уголкам, посидеть на скамейках, полакомиться мороженым.
В один из вечеров, в глухом углу парка, группа неизвестных парней жестоко избила рослого Дорохова. Разбили голову. Весь в крови, он едва дотащился до лагеря. Дорохова не так беспокоила голова, как испачканная парадная рубашка. Пятна не отстирались, а где взять другую? Дикое происшествие было непонятным. Стали искать причину и вскоре пришли к заключению, что это могла быть месть за местных девчонок. Да и сам Дорохов намекал на что-то в этом роде, потому что некоторые музыканты из оркестра ХЭМЗ, которых Левшаков пригласил в Кавказский поход, взрослые коммунары-выпускники завязали знакомства с местными красавицами. В наглаженных парадных костюмах, с модными причёсками, рослые, сильные, они пользовались головокружительным успехом.
После Дорохова враждебные выпады не прекратились. Коммунаров встречали и в парке и в городе, неожиданно, как бы из засады. Били, издевались, обзывали трусами. Это были взрослые парни, одетые под моряков, в клёшах и тельняшках. При встречах у них был численный и физический перевес. Отбивались, как могли, не жаловались, но и весь отпуск терпеть не собирались. И вот однажды после сигнала «спать» и вечернего обхода, когда в палатках наступила тишина, музыканты и два старших взвода незаметно вышли из лагеря, а точнее – проворно выползли. Дневалил Витя Богданович. Он пошёл на огромный риск и задерживать «пластунов» не стал. Форма – тёмные рубашки и брюки – надёжно маскировали. К парку шли по тропинке пляжа. Так незаметнее и ближе. Играла музыка. На танцплощадку не пробиться. Наши франты быстро отыскали своих партнёрш. Танцевали, как всегда, несмотря на странную одежду.
Тем временем три взвода скрыто рассредоточились в кустах и вели наблюдение за площадкой. И вот в плотной массе танцующих что-то случилось. Послышались крики, женский визг. Наши поспешно отступали через толпу на выход. Следом выскакивали разъярённые преследователи. Всё шло по плану.
На центральной аллее рядом с засадой убегающие остановились и повернулись лицом к врагу. Хулиганы, предвкушая лёгкую добычу, как в угаре, бросились на горстку смельчаков. И тут из укрытий выступили наши главные силы. Усыпанная крупным песком аллея обеспечивала
[223]
идеальную устойчивость, и всё же удары валили с ног. Но и к «морякам» собиралось подкрепление.
Дрались в молчаливом упорстве. Ни одна из сторон не отступала. В жарком азарте мы не заметили, как между нами возникли маленькие фигурки пацанов из четвёртого взвода.
Котляры, Фильки, Гришки, очертя голову бросались в ноги и ловкими захватами валили парней наземь. Мы начали теснить хулиганов. Но тут послышались милицейские свистки.
– Братва, рви когти! – зычно крикнул кто-то из «моряков».
Все бросились вниз, к пляжу. Мы бежали тоже, понимая, что в этой ситуации не позорно бежать и победителям. У ворот лагеря наше потрёпанное воинство встретила часовая Тамара Мороз, сменившая Богдановича. Она была в курсе дел, и мы беспрепятственно растаяли в своих палатках.
В штабе горела лампочка. Антон Семёнович печатал. В ночной тишине стук клавишей был хорошо слышен. Наши сердца тоже громко стучали, но, к счастью, неслышно для Антона.
Свежее, умытое ночным дождём утро не радовало. Улеглись буйные страсти ночного приключения. Им на смену пришли раздумья. Что же было? Возврат к улице, шаги в прошлое, в эпоху кулачных боёв: улица на улицу, слобода на слободу? Искали оправдания. Вспоминали обиды: разбитая голова Дорохова, призывы бить «коммунию».
Наивно было рассчитывать, что наш уход из лагеря и бегство от милиции останутся неизвестными. Думал ли кто-нибудь всерьёз, что такое вообще можно скрыть от Антона? С самого раннего утра мы принимали на пляже поздравления горожан и отдыхающих: «Наконец-то проучили хулиганов!». Но мы чувствовали себя виноватыми. Так повелось, что вину всегда брали на себя.
В самом деле, почему с самого начала не рассказали обо всём Антону Семёновичу? Ложное чувство стыда удерживало нас от признания, как нам казалось, своей беспомощности? Ведь и так при всём благополучии коммуны ему изрядно доставалось за нас от известных и нам «олимпийцев». Выходит, не всё и не всех «перековал» Макаренко?
Издержки ночной стычки – ссадины, «фонари», припухшие губы, пятна на щёках усердно замывали морской водой. Радужная гамма обнаружилась лишь на лице Севки Шмыгалева. Его припудрили и на людях не показывали.
Громкий сигнал «общий сбор» с лагерного взгорья трубили три корнета. В их звуках слышались тревожные нотки.
– Кажется, началось! – толкнуло щемящее предчувствие.
В лагерь бежали с пляжа, с лодок, из парка, дежурные по столовой. Как по тревоге, занимали места в строю. Антон Семёнович недовольно встречал опоздавших. На скамейках музыкантов сидели «гости». С полувзгляда
[224]
узнали ночных «друзей». Они выглядели инвалидной командой с больничных коек. Подвешенные на бинтах руки, пластырные наклейки, перевязки, вздутые скулы, заплывшие глаза, раскраска йодом и зелёнкой – всё рассчитано напоказ и объясняло причину визита. От них тянуло запахом лекарств.
Строй вытянулся в предгрозовой тишине.
Маленький Севка спрятался за широкой спиной басиста Ковалевского и смотрел не мигая, одним незаплывшим глазом.
Антон Семёнович прошёл вдоль строя, как бы пристально изучая его и остановился посредине.
– Мне кажется, дорогие курортники, что пора нам кончать отпуск. Вы настолько поправились и окрепли, что не знаете, куда девать силу.
Вчера избили группу граждан. Завтра станете вырывать деревья. Боюсь, что одичаете. Он сделал жест в сторону пострадавших и добавил: «Будете оправдываться?»
Пострадавшие злорадно уставились на строй.
– Можно мне сказать, Антон Семёнович? – выступил из строя Володя Козырь.
– Говори, – недобро отозвался Макаренко.
– Я скажу, что это не граждане, а шпана. Мы никого не трогали. За что они покалечили Дорохова? Вы не знаете? Кто побил Скребнёва, Шатаева, Стреляного? Они! Кто издевался над пацанами? Они! Кто обзывал дрейфунами и собирался напасть на лагерь? Они и до нас боговали, били пионеров. Думали, что и с нами так будет. Ну и... Смотреть на них стыдно. Дядьки, а раскисли. Но у Вас, Антон Семёнович, мы просим прощения. Мы всё понимаем. Поверьте.
Володя запнулся от волнения и умолк.
– Алексюк, ты тоже участвовал? – спросил Антон Семёнович, прервав хрипловатым голосом тягостную паузу.
Из строя выскочил десятилетний Лёнька, флажконосец, доверенный работник штаба, наш общий любимец, и одним духом выпалил: «Они кулаки, Антон Семёнович. Обзывали сявками и звали бить коммунию. Я таких всегда буду бить. Я их не боюсь».
– Гляди, герой какой?! – протяжно-лениво пробасил перевязанный громила. Презрительная гримаса у него не вышла; лицо и так походило на раздавленный блин. С нами были два уполномоченных милиции. Они подошли к Антону Семёновичу, что-то тихо сказали и направились к жалобщикам:
– А ну-ка, голуба, ступайте с нами.
От такого поворота события опешили все: и мы, и жалобщики. Наконец, кто-то из побитых опомнился: «В чём дело? Мы же мириться пришли!»
– Разберёмся, а пока давайте в машину.
[225]
На улице, за оградой стоял крытый фургон.
Наше искреннее раскаяние, коллективное ощущение вины, должно быть, тронуло Антона Семёновича. Редкий случай – он не привёл в исполнение свой приговор. В Харьков мы не поехали. Остались отдыхать. Но несколько дней ходили так, как будто нас самих побили. Но на танцплощадке был установлен прочный мир. Наши кавалеры без оглядки кружились в вальсе с сочинскими примадоннами.
Экскурсии в Красную Поляну, на Агурские водопады, в дендрарий, в Худяковский парк, в Новый Афон, другие приятные заботы постепенно вытесняли чувство вины перед Антоном. Пробил час и для нашего сепаратного плана. О нём напомнил запечатанный ящик «фотопринадлежностей». Выбрали хостинское направление. На трёхдневный поход сухарей было много. Излишки раздали малышам.
Антон Семёнович отпустил нас сразу и даже разрешил взять мелкокалиберные винтовки. Мы не удивились: своих обещаний, даже самых незначительных, он не нарушал.
К концу сборов к нам присоединился Виктор Николаевич. Мы очень обрадовались. Как рыбака мы его уже знали. Но ходили слухи, что он превосходный стрелок. Он добровольно взялся нести злополучный экран, из которого так искусно сделал когда-то шатёр в кабинете. Виноватая улыбка явно указывала на то, что ему перед нами неловко. Мы же делали вид, что ничего не помним.
В рюкзаки уложили самое необходимое, не забыв о соли, спичках, иголках с нитками, фонариках.
В Хосту ехали поездом. Линия железной дороги шла у самого берега лазурного моря, спокойного и тёплого. От станции в горы вела тропинка. По обе стороны густой лес. Вскоре он закрыл море и небо, и под его шатром в тишине как бы наступили сумерки. Глебов шёл впереди с ружьём наизготовку, высматривая добычу. Мы все были начеку, опасаясь неожиданной встречи с диким кабаном или медведем. Хотя и понимали, что из нашей «пушки» такого зверя не завалишь.
Первый привал делаем на открытой горной поляне. На опушке деревянный остов домика. По виду он поставлен давно и почему-то не достроен. Домик обследовали. Нашли две позеленевшие патронные гильзы. Слева в каньоне журчит ручей. За каньоном высится округлая, покрытая густым
[226]
лесом, гора. Виктор Николаевич пояснил: это гора Ахун. Солнце шло к горизонту, и мы стали подумывать об ужине. Лёва Салько размечтался о фазанах и медвежатине.
Окружив пляшущие огоньки костра, мы были счастливы ощущением полной свободы. Кондёр с мясной тушёнкой пошёл как изысканное ресторанное блюдо.
После ужина, оставив дежурным Иванова, отправились обследовать окрестности. Едва выйдя из лесу, остановились, как вкопанные.
– Смотрите, что это? – тихо спросил Гуляев.
Метрах в тридцати резко раскачивались кукурузные стебли. И вдруг над ними поднялась огромная голова медведя. Она поворачивалась в разные стороны, обнюхивая воздух. Мы замерли в страхе. Гуляев первым начал движение в сторону леса, не отрывая глаз от вполне реального зверя. К счастью, медведь был настолько занят кукурузными початками, что на нас его внимания не хватило. За Гуляевым попятились и остальные искатели приключений. Добравшись до первых деревьев, мы развернулись и бросились бежать, не разбирая дороги. Не знаю, как другие, но я с такой скоростью не бегал ни до, ни после этого случая.
Иванов встретил удивлённо: «Чего летите, как от медведя?»
– От него и бежим, – кое-как выговорил пересохшим языком Глебов. В это время появился Терский. Услышав наш рассказ, он рассмеялся.
– Медведи не опасны, если их не обидеть, – сказал он. Опасны зимние шатуны и подранки. Мы немного успокоились.
– Хлопцы, а что будем делать, когда всё-таки он пойдёт на нас? – поёживаясь, спросил Салько.
– Стрелять в голову, – ответил я.
– Лучше в ухо, – уточнил Глебов.
Когда стало темнеть, на ночлег перебрались в ущелье к речушке. Выбрали открытое место под отвесными скалами и развели костёр. Валежника нашлось достаточно, на всю ночь. Костёр осветил стоянку, стало веселее. Потрескивали сучья. Вверх, как в трубу, поднимался дым, фейерверком рассыпались искры. Они хороводом кружились над костром, затухали, падая пеплом, вместо них поднимались другие.
В густой темноте по ущелью плавали светлячки, заполняя воздух призрачно-голубоватым свечением.
Коротая время, Виктор Николаевич рассказывал сказки, блестяще перевоплощаясь в лица героев. Вся экзотическая обстановка располагала к мечтательности. Далеко за полночь сказки начали клонить в сон. Разместились в шатре. Под его пологом казалось безопаснее. Выставили часового. Первым заступил Глебов.
* * *
[227]
Три дня были заполнены подъёмами на гору Ахун, неудачной охотой на пернатую дичь, стрельбой по мишеням, фотографированием. Глебов, Мезяк и Гуляев – давнишние члены фотокружка, и не случайно наш ящик получил такое название.
В первое утро после ночлега, я обнаружил пропажу. Исчез кошелёк. Он был в кармане брюк. В кошельке наши общие деньги на дорожные расходы. Вероятнее всего, кошелёк выпал из кармана брюк во время бегства. Поиски оказались безуспешными. Значит, на билеты денег нет. Сорок километров до Сочи шли по шпалам, наслаждаясь природой. Остановились в Новой и Старой Мацесте, выходили на пляж. От мацестинских грязелечебниц тянуло нестерпимым духом. Точь-в-точь – та яичница, над которой колдовал в Верхнем Ларсе Терский. Только здешний запах господствовал постоянно в природном, так сказать, масштабе.
Мимо, по расписанию, проходили дачные поезда, дразнившие возможностью легко добраться в лагерь. А куда денешь Виктора Николаевича? Для «зайца» он слишком заметная фигура!
Наша кладь полегчала. Вес «шатра» естественно, не изменился, но Терский принципиально отклонял нашу помощь.
По дороге вернулись к теме медведя. Заспорили, кто первым дал стрекача. Глебов сваливал на Мезяка. Серёжа краснел, надувая щёки и доказывая, что дорогу ему прокладывал Глебов. Словом, шагали весело. Виктор Николаевич посоветовал не очень спешить. Каждый шаг, по его выражению, никогда не вернётся. Над его простыми словами задумались и некоторое время молчали.
В лагерь пришли поздно вечером, когда все спали. В штабе Антон Семёнович играл в шахматы с Шершнёвым. Вошли все вместе и я доложил о возвращении. Занятый игрой, он осмотрел нас боковым зрением и спросил:
«Почему с опозданием?»
Я объяснил причину вынужденного перехода, но о медведе предпочёл умолчать.
– Шляпы, – выразительно бросил Антон Семёнович.
Партия тут же закончилась, и он спросил: «Ну, как, сбили оскомину? Отдыхайте, подробности расскажете утром».
И как бы между прочим добавил: «Вашему примеру последовали ещё несколько групп».
[228]
* * *
Время неумолимо приближало отъезд. С каждым днём становилось больше и больше друзей. В лагерь ходили группами и поодиночке. Зачастили экскурсионные группы, знакомились с нашим бытом, восхищались порядком, организацией.
К нашему удивлению, стали заглядывать и «моряки», предлагали дружбу и пригласили на футбольное поле. Мы не стали артачиться. Футбольный матч для города-курорта – немалое событие. Скромное футбольное поле, в окружении трёх рядов деревянных скамеек, привлекло массу болельщиков. Не хватало мест.
Коммуна в полном составе, при всём параде, на самых лучших местах. Их забронировали для нас «моряки».
В Харькове наши любители футбола не пропускали ответственных матчей команды «Динамо», особенно международных. Запомнилась игра с чешской командой «Чёрные буйволы». Они на самом деле играли в масках с рогами для устрашения противника и в чёрной форме. Напряжёнными были встречи с турецкой сборной. Однажды их вратаря припечатали мячом к штанге. Выдающимися мастерами были братья Фомины: Константин в защите, Владимир и Николай – в нападении. Скоростью бега и виртуозными комбинациями прославились Шпаковский и Привалов. Душа команды и любимец зрителей – вратарь Трусевич. Наши футболисты учились у динамовцев, перенимали их приёмы и мастерство.
Встреча с «моряками» проходила в упорной борьбе. Фактически против нас играла сборная города, укомплектованная взрослыми опытными футболистами.
В матче отличились Волченко, Капустин, Луций, Шмыгалёв. Сева явно подражал Николаю Фомину, принимая «свечки» на носок и выкручивая мяч из ног противника. Небольшого роста, он в прыжках превосходил противника, принимая мяч головой.
Надёжно стоял в воротах Харченко. Он успевал брать мячи по всей площадке ворот, вызывая аплодисменты и одобрительный гул всех болельщиков. На его ворота было много подач, но он взял даже одиннадцатиметровый. Матч закончился со счётом 3:2 в нашу пользу. Пацаны выскочили на поле и вместе с другими зрителями начали качать победителей. Смущённые «моряки» дружески жали нам руки.
Много приятных минут нам доставляли наши маленькие соседи. В школе неподалёку от лагеря разместился детский сад. Как только мы обжились, малыши нанесли нам визит по всем правилам этикета. Молодая застенчивая воспитательница представила по очереди всю группу трёхлеток. Их было тридцать чистеньких, ухоженных. Девочки с разноцветными бантами, в ситцевых платьицах в горошек, в белых панамках. Некоторые с зонтиками. Дружба продолжалась весь отпуск.
[229]
В лагерь они приходили с утра. Шли строем, взявшись за ручки, и разноголосо пели. Появились личные привязанности, Каждый малыш нашёл себе личного друга. Виктор Николаевич не знал покоя. Они находили его всюду. Его рассказы, импровизированные сказки, смешные гримасы, моментальные рисунки, портреты с натуры завораживали малышей. Они смотрели на Терского, как на живое многоликое чудо.
Нашли дорогу и в штаб-палатку. Чинно усаживались на скамейках и серьёзными глазами рассматривали строгого дядю. Он был занят работой и они не мешали, зажав руки в коленках. Алексюк попытался однажды выдворить эту компанию, но Антон Семёнович запретил ему это делать. А вскоре атмосфера «думной палаты» вообще расстроилась по инициативе Антона Семёновича. Он нашёл в малышах интересных собеседников. С каждым познакомился, с первого раза запомнил имена. Каким-то чутьём малыши распознали в «серьёзном дяде» очень доброго человека. Он подарил каждому карандаши, тетрадки и стал их учить рисовать. Они облепляли его со всех сторон и завороженно следили за каждым движением его руки. Тут же пробовали повторить сами.
Дети настолько вошли в нашу жизнь, настолько мы привыкли к ним, что Ваня Семенцов, не то в шутку, не то всерьёз, сказал: «Давайте прихватим этот инкубатор в Харьков – нехай живут и пасутся. Прокормим».
– А родители, – возразил Разумовский, приняв предложение Вани всерьёз.
– Через десять лет получат готовеньких.
Семенцов повторил слова Антона Семёновича. Когда незадачливые родители сдавали в коммуну «негодного мальчика», Антон Семёнович говорил: «Примем с одним условием: не появляйтесь три года и тогда получите его в готовом виде».
В лагерную жизнь вошёл ещё один малолеток. В Сочинском парке поймали медвежонка. Его обнаружили у столовой. Бросились ловить, но он сам пошёл нам навстречу. Видно, вкусные запахи пищи давно привлекали мишку к очагу питания. Кто-то из местных сказал, что до этого медвежонок жил в пионерлагере. Но пионеры разъехались, и мишка осиротел. Пушистый малыш всем понравился. Специально по поводу новичка Никитин созвал совет командиров, где постановили: «Учитывая, что мишка не игрушка, а живое существо, поручить присмотр и уход за ним Боярчуку и Гуляеву и оградить от общественной опеки».
С этого времени медвежонком любовались издали. Малыши подолгу наблюдали за ним, тихо устроившись за деревьями на полянке. Они первыми открыли, как двумя лапками, запрокинув бутылку с соской, мишка «пил молочко», довольно урча и причмокивая. Самым интересным показалось то, что медвежонок, опорожнив бутылку, долго катал её по земле, а после снова прикладывался к соске.
[230]
В конце августа погода испортилась. Задождило. Сильные ветры подняли крупную зыбь с гребешками. Отсиживались в палатках. Читали, играли в шахматы. Из Харькова приходили нерадостные письма. Соломон Борисович сообщал, что сдвигов в строительстве нет, и ожидал нас, как «манны небесной». Он получил выгодный заказ на детские кровати и маслёнки. Старые станки отремонтированы. Только жить негде, а работать вполне можно.
Отпуск утратил свою привлекательность. Вдоволь надышались морем, загорели, насытились впечатлениями. От праздности одолевало томление. Руки чесались по работе.
Между тем, маршрутная комиссия улаживала дело с железнодорожниками по отправке багажа. Закупили билеты на теплоход «Армения». Погода улучшилась. На рейд уже заходили после штормового перерыва корабли.
За день до отъезда сворачивали палатки. Предстояло путешествие по морю в Одессу. Оно входило в маршрут похода, и средний состав коммунаров обрадовался новой перемене обстановки, новым впечатлениям.
«Старики» понимали кружный путь, по-своему, как вынужденную проволочку времени и «волынку», чтобы в Харькове кое-как подготовились к нашему возвращению.
Багаж отправили в сопровождении Боярчука и мишки. Ему отвели место в вагоне как важному пассажиру. Деток не взяли. Они подняли плач, и наши отношения с ними дошли чуть ли не до разрыва. Пришлось успокаивать и Терскому, и врачу, и Антону Семёновичу. Заплаканные, убитые горем, они бродили по лагерю, отыскивая своих «нянек», не понимая, что происходит. Расстроенная Надежда Павловна, так звали их воспитательницу, никак не могла собрать их вместе, чтобы увести. Все цепко держали «за ручки» уезжающих и навзрыд плакали.
За изгородью лагеря стоит церквушка. С ней вначале были некоторые «контакты» на антирелигиозной почве, а в общем сосуществование проходило довольно мирно. Батюшка обслуживал немногочисленную «паству» верующих, и мы не мешали. Перед нашим отъездом шло богослужение. Жидкий перезвон колоколов настроил чуткое ухо Виктора Тимофеевича и он сказал: «Ей-богу, правит попик благодарственный молебен! Сгиньте, мол, антихристы, в геенне огненной». Нередко так оно и было. Поп нас терпеть не мог, хотя и делал вид, что мы ему безразличны.
Вечером отправились в клуб ТО ГПУ. Коммуну встретили чекисты. Сегодня прощание. По традиции шефы и старшие товарищи дали концерт лучших артистов эстрады, угостили праздничным ужином, устроили всевозможные развлечения.
[231]