С уходом из коммуны «стариков» их места заняли новенькие. Среди них были смешные «граченята» из провинциальных детдомов, были добровольцы из «семейных», наслышанные о «манне небесной» в «коммунии».
[266]
Приводили героев из детских комиссий, прошедших все испытания городских улиц и не желавших прощаться с «волей». Эти куражились, сохраняя «позу». Бывало, что, в силу привычки, обчищали по мелочам своих близких, шкодили на заводе, растаскивая дефицитные инструменты и материалы.
Среди этой категории объявился маленький пацан Пищик, Наум Пищик. Ему не более одиннадцати лет. Худое, щуплое тельце. На головке тюбетейка, длинная шейка, узкие плечики, тонкие длинные руки. Казалось, стоит дунуть и рассыпется сиё творение в прах.
Характер у Наума спокойный. Он никому не мешал. С первых дней покорно воспринял неизбежное окружение, неплохо учился в школе, помогал Лёньке Алексюку в «секретарской» сфере. Он хотел работать в «Союзтрансе» с Братчиным и Кидаловым, но там не оказалось вакансии. К нему привыкли, старшие заботились о нём, старались прежде всего откормить.
Карло Филиппович нет-нет да и подсунет ему лакомый кусочек, пускай-де поправляется!
Однажды Пищик попросился в театр и его взяли. Он надел парадный костюм и выглядел франтом. Каково же было удивление отряда, когда в спальне, перед сном, Пищик извлёк из-за пазухи и положил на стол восемь пар карманных и ручных часов!
– Где ты их взял? – кинулись к столу ошеломлённые хлопцы, не ве-ря глазам.
Пищик картинно выпрямился и улыбнулся, презрительно скривив губы. «Пошарил у нэпманов, вот где!»
– Да ты шо, шкетик, спятил? – подскочил к нему командир отряда Шейдин, – а ну-ка идём к Антону!
– Пожалуйста, идём, только не «шо» и не шкетик, а что! – готовый в эту минуту идти к кому угодно с достоинством процедил Наум.
– Смотрите на него! Без рукавицы не возьмёшь, – рассмеялся Севка Скребнёв.
Шейдин сгрёб часы и повёл Пищика в кабинет. Тот шагал впереди командира и, казалось, ничего не боялся.
Выслушав рассказ Шейдина и немного подумав, Антон Семёнович предложил Пищику остаться в кабинете для разговора тет-а-тет.
Как, в какой форме прошёл этот разговор, никто не узнал. Вопрос не поднимался ни на совете командиров, ни на общем собрании. В отряде Наум не удовлетворил любопытства, отнекивался и отмалчивался. Скоро к нему перестали приставать, а Скребнёв, смекнув, что всё это неспроста, объявил: «Ша, граждане, здесь что-то есть!»
[267]
Все помалкивали, и со временем история с часами забылась. В театры Наума не брали, хотя ежедневно автобус коммуны развозил 10–15 человек на разные спектакли как лучших, отличившихся в ударном труде и в учёбе. Один раз Пищик попросился в город, но ему отказали, и он больше не приставал.
Учился он по-прежнему хорошо и упросил Шейдина взять к себе на завод учеником в токарную группу. Здесь он также проявил хорошие способности. Его поставили сверловщиком на лёгкий станок. И всё же ореол таинственности и чуть ли не славы висел над Пищиком. И вот однажды о нём заговорили все. Он работал в заготовительном цехе на сверловке станин. Норму всегда выполнял, но его напарник по второй смене Гриша Фишбейн не находил свёрл в пенале. Обращался к мастеру, жалуясь на таинственные пропажи. Поиски ни к чему не привели. Мастер давал дефицитные свёрла «в последний раз», но пропажи повторялись. А Пищик не горевал и бесперебойно работал.
Однажды при выходе из цеха Наума обыскали. Он вырывался, кричал и даже кусался. В кармане спецовки нашли два свёрлышка, завёрнутые в бумажку.
– Положи на место, – приказал Шейдин. Пищик молчал, не желая подчиниться. Дело дошло до Антона Семёновича. Свёрла лежали у него на столе. Антон Семёнович посоветовал Шейдину отдать пакетик Пищику и написал официальную записку:
«Тов. Пищик!
Немедленно отнеси свёрла в цех.
Извинись перед товарищами.
А. Макаренко».
После занятий Шейдин получил от Пищика записку Антона Семёновича с размашисто начертанной резолюцией:
«Отказать. Н. Пищик.»
Такой был характер в этом щуплом теле.
* * *
Наступила весна. Повеяло теплом, быстро пробуждалась природа. Одевались в молодую листву деревья, подсыхала земля, на лужайках зеленела трава. В рабфаке овладевало науками свыше двухсот человек с первого по четвёртый курс. Готовились новые выпускники, вынашивались планы о выборе профессий.
В это время в коммуну приехал заслуженный чекист Иван Порфирьевич Судаков. В органах ГПУ он с первых дней, награждён за заслуги перед революцией именным оружием, грамотами и ценными подарками. Старшие
[268]
коммунары знали Ивана Порфирьевича давно и очень любили его за простоту и весёлость.
Плотная фигура при среднем росте, правильные черты лица с живыми карими глазами, бородка клинышком, всё в нём вызывало симпатию.
Его появление было как нельзя кстати. С ним можно было посоветоваться о выборе дальнейшего пути. Устроились на опушке леса. За рассказами и советами время незаметно прошло, и Судаков, очень занятый человек, собрался попрощаться.
– Ох, и засиделся я с вами, ребята. Сколько тут на моих золотых?
Но золотых на руке не оказалось.
Наступила жуткая пауза. Иван Порфирьевич смотрел на пустое запястье молча с вытянуто-озадаченным лицом и в полном недоумении. Присутствующих словно громом пришибло. Судаков кашлянул, растягивая слова, проговорил:
– Ну, я пойду, товарищи, мне пора.
В это время из заднего ряда поднялся Пищик. Небрежно держа двумя пальчиками блестящий браслет с часами, протянул его через головы Судакову и безмятежно произнёс:
– Получите, пожалуйста, дядя маленьких не тронет, ловкость рук и никакого мошенства. Ферштейн зи?
– Как же ты это сотворил, сынок? – заикаясь от удивления, спросил Судаков.
– Секрет фирмы! – бойко ответил Пищик и вдруг поник и стал серьёзным:
– Только этого больше никогда не будет, никогда! Даю честное слово.
Как подкошенный, он упал на траву и залился горючими слезами.
– Не говорите Антону, я давал обещание. – Он продолжал рыдать, прижимаясь всё плотнее к земле и пряча лицо.
[269]