Когда я перелистываю страницы моей жизни, - писал Макаренко, - в памяти возникают ужасающие годы беспросветной реакции, наступившей после 1905 года. Для нас имя Горького было маяком. В его произведениях нас особенно покоряла исключительная жажда жизни, неисчерпаемый оптимизм, вера в человека, непреклонная убеждённость в прекрасном будущем" (Т. 7. С. 291).
Горький стал для Макаренко первым учителем и наставником, вдохновляющим примером служения всему трудящемуся народу. В годы, предшествовавшие Великому Октябрю, книги великого писателя идейно растили тех, кому предстояло принять самое активное участие в строительстве нового мира, новой культуры, новой жизни. „И для меня, и для моих учеников, - писал Антон Семёнович, - Максим Горький был организатором марксистского мироощущения. Если понимание истории приходило
к нам по другим путям, по путям большевистской пропаганды и революционных событий... то Горький учил нас ощущать эту историю, заражал нас ненавистью и страстью и ещё большим уверенным оптимизмом, большой радостью требования: „Пусть сильнее грянет буря!" (Т. 7. С. 297).
В страстном оптимизме, беззаветной преданности идеалам коммунизма, горячей вере в человека, в возможность и необходимость новой, социалистической педагогики - корни легендарной и самозабвенной работы Макаренко в созданных им детских воспитательных учреждениях - колонии для малолетних правонарушителей, а позднее - коммуне им. Ф. Э. Дзержинского.
Первая мировая, затем гражданская война лишили многих детей родителей и крова, заставили скитаться по стране. Часть из них примкнула к грабителям, занялась воровством, попала под влияние бандитских и анархистских элементов.
В 1920 г. Советским правительством было принято решение об организации колоний для несовершеннолетних правонарушителей.
Организацию одной из таких колоний на Украине, под Полтавой, поручили А. С. Макаренко.
Колонии для малолетних преступников существовали и до революции. Они представляли собой полуказарменные-полутюремные учреждения, персонал которых был озабочен лишь поддержанием палочной дисциплины и видимостью порядка.
После Октября 1917 г. опыта перевоспитания подростков, ставших правонарушителями, не было. Как ,делать" из них новых людей, нужных Советской стране, социалистическому обществу, никто не знал. Не знал и Макаренко. Но он берётся за организацию колонии, приступает к работе как смелый, вдумчивый мастер-педагог, ищущий лучших методов воспитания, беспощадно ломающий всё рутинное, обветшалое.
Новая колония для правонарушителей находилась в шести километрах от Полтавы, в бывшей колонии малолетних преступников, которые разбежались в 1917 г. Условия работы были крайне тяжёлые. Всё оборудование прежней колонии было расхищено. Из-за общей хозяйственной разрухи приходилось терпеть огромные лишения. Но Макаренко самоотверженно переносит вместе со своими воспитанниками голод и холод и, преодолевая большие препятствия, налаживает хозяйственную жизнь колонии.
Блестящими были и результаты воспитательной работы в колонии. Однако дались они Антону Семёновичу нелегко. Его первые воспитанники - подростки и юноши с уголовным прошлым, привыкшие к безделью,- буквально издевались над педагогами.
Первые месяцы существования колонии были для Макаренко и его товарищей временем отчаяния и поисков. „Задача, стоявшая передо мной, писал Антон Семёнович, - была так трудна и так неотложна, что путать было некогда. Но и прямых нитей в моих руках не было. Старый опыт... для меня не годился, нового опыта не было, книг тоже не было... Я принуждён был непосредственно обратиться к своим общим представлениям о
человеке, а для меня это значило обратиться к Горькому" (Т. 7. С. 298-299).
В книгах Горького, в его умении видеть в людях, несмотря на самые ужасные жизненные катастрофы, прекрасные черты человека находит Макаренко самые богатые педагогические позиции. И он добивается, чтобы колонии дали имя Горького, потому что вера „буревестника революции" в человека открыла перед ним новую методику отношения к детям и дала возможность найти правильные пути воспитания. В письме к Горькому он писал: „Выбирая Вас своим шефом, мы руководствовались... глубокой родственностью между Вами и нами. Эту родственность мы видим и чувствуем не только в том, что и Ваше детство подобно детству наших ребят.., но больше всего в том, что Ваша исключительная вера в человека... помогает и нам верить в него" (Т. 7. С. 315).
Начиная работу в колонии, Макаренко сначала считал, что его задача - …"вправить души" у... правонарушителей, сделать их вместимыми в жизни, то есть подлечить, наложить заплаты на характеры..." (Т. 5. С. 438). Но постепенно он повышает требования и к своему делу, и к себе, и к своим воспитанникам. Его перестают интересовать вопросы исправления, перестают интересовать и так называемые правонарушители, так как он убеждается, что никаких особых „правонарушителей" нет, есть люди, попавшие в тяжёлое положение, и жизнь каждого из них представляет собой концентрированное детское горе маленького, брошенного в одиночестве человека, который уже привык не рассчитывать ни на какое сожаление.
Антон Семёнович видел не только „безобразное горе выброшенных в канаву детей", но и „безобразные духовные изломы у этих детей". Он считал себя не вправе ограничиваться сочувствием и жалостью к ним. Горе этих детей, говорил он, должно быть трагедией всех нас, и от неё мы уклоняться не имеем права. Сладкую жалость и сахарное желание доставить таким детям приятное Макаренко называл ханжеством. Он понимал, что для их спасения необходимо быть с ними непреклонно требовательным, суровым и твёрдым.
Непреклонная требовательность и твёрдость в сочетании с глубоким уважением и доверием, активизирование вспыхнувших положительных черт в характере воспитанника и неумолимая борьба с отрицательными дали Антону Семёновичу возможность кратчайшим путём прийти к цели, которая стала для него главной и единственной, - воспитать каждого колониста так, чтобы он был настоящим советским человеком, образцом поведения. И постепенно воспитанники Макаренко становятся искренними, горячими и благородными людьми.
В своих исканиях новых путей воспитания Макаренко и его товарищи не только не встретили помощи, но, наоборот, люди, призванные руководить ими, несмотря на прекрасные результаты правильной, подлинно советской системы воспитания, порочили и самого Антона Семёновича, и его методы.
В те годы в педагогическое дело, которое Макаренко называл одним из самых тонких и нежных человеческих дел, проникли враждебные и чуждые
влияния. Педагогическая арена сделалась достоянием педологии. „Последняя выступала от имени марксизма, и нужно было много мужества, чтобы этому не верить, чтобы большому авторитету „признанной науки" противопоставить свой сравнительно узкий опыт" (Т. 7. С. 300). Вместе с педологами в руководящие органы народного образования проникли люди, которые, по словам Макаренко „мало отличались от шарлатанов, протаскивающих под видом советской педагогики форменную контрреволюцию".
Напряжённая борьба разгорелась вокруг методов воспитания в колонии имени Горького. Педологи выводили свои методы воспитания из идеи „изучения" каждого ребёнка отдельно, и поскольку это изучение приводило к разным выводам, постольку они считали нужным применять и различные методы.
„Трудно подсчитать раны, нанесённые педологией делу социалистического строительства на самом важнейшем его участке - воспитания молодёжи" (Т. 5. С. 347).
Столкновение с педологами создало для Макаренко, как он говорил, невыносимое организационное одиночество. Это одиночество не могло не вызывать у Антона Семёновича порой глубокой грусти. „Нужно было иметь много терпения и оптимистической перспективы, чтобы продолжать верить в успех найденной схемы, и не падать духом, и не сворачивать в сторону", - писал Макаренко (Т. 1. С. 653). И он с неуёмной энергией продолжает укреплять найденные им формы детских трудовых коллективов, которые, по его мнению, могли пригодиться и взрослым, уверенно раскрывает секреты новой педагогики.
Однако Макаренко не претендовал на звание великого изобретателя. „Я меньше всего хочу сказать, - писал он, - что вот мне одному известны секреты работы... Я только один из многих людей, находящих новые, советские пути воспитания, и я, как и все остальные, собственно говоря, стоим ещё в начале дороги" (Т. 7. С. 418). Но Антон Семёнович считает себя вправе претендовать на то, чтобы о ценности его метода, ценности системы судили по результату.
Умело направляя трудовые усилия своих воспитанников на создание больших материальных ценностей, Макаренко в течение короткого времени привёл колонию к рентабельному хозяйству. В этом ему помогли и умение и творческий пыл агронома колонии Николая Эдуардовича Фере.
Вот пример, показывающий, как было налажено в колонии хозяйство. „Главной ареной, - рассказывал Макаренко, - у меня была свинарня. В последние годы мы имели до 200 маток и производителей и несколько сот молодняка. Это хозяйство было оборудовано по последнему слову техники. Была специально выстроенная свинарня, в которой чистота была, пожалуй, не меньше, чем в коммунарских спальнях, которая промывалась при помощи солидной системы водопроводов и сливов, стоков и кранов... свинари имели вид франтов. Вот такое хозяйство, оборудованное по последнему слову техники, снабжённое кормовой базой, уже приносило нам большой доход и позволяло жить более или менее зажиточно. Мы уже имели возможность не только хорошо есть и одеваться, но и усиленно
пополнять наше школьное хозяйство, библиотеку, имели возможность построить и оборудовать хорошую сцену, мы за эти деньги приобрели инструменты для духового оркестра, киноаппарат, всё то, что в 20-х годах мы не могли иметь ни по какой смете" (Т. 5. С. 192-193).
Однако Антон Семёнович почувствовал в коллективе какую-то надвигающуюся неудовлетворённость, и педагогическое чутьё подсказало ему, что всё дело в остановке, что её не должно быть в жизни коллектива. Антона Семёновича увлекает мысль о необходимости новых стремлений в коллективе, „Какая чудесная, захватывающая диалектика! - писал он. - Свободный рабочий коллектив не способен стоять на месте... Формы бытия свободного человеческого коллектива - движение вперёд, форма смерти - остановка" (Т. 1. С. 380). Так выразил Макаренко найденную им новую педагогическую формулу. Так зародилась замечательная „система перспективных линий". И Макаренко понял, что созданное усилиями коллектива колонии материальное благополучие было лишь одним из условий развития человека, стремящегося к широким светлым просторам, а потому, боясь возможных новых лишений и трудностей, Макаренко обращается к Джуринской, работавшей в Наркомпросе и доверявшей Антону Семёновичу; „Нам здесь тесно и всё сделано. Мы запсихуем здесь через полгода. Дайте нам что-нибудь большое, чтобы голова закружилась от работы".
И это действительно большое почувствовали горьковцы, когда им предложили переехать в колонию, находившуюся недалеко от Харькова, в бывшем Куряжском монастыре. Это была детская колония, представляющая собой клубок копошившихся в грязи распущенных подростков. Спасти 280 погибающих ребят - вот новая высокая цель, которая увлекает воспитанников Макаренко. Они без сожаления бросают свой налаженный порядок, уют и бросают потому, что за новым суровым призывом они сумели почувствовать несмелую, застенчивую, но ценную для себя радость.
17 мая 1926 г. главные силы колонии торжественными рядами тронулись в последний путь от Рыжовской станции к Куряжу. Стройной колонной, строго держа равнение, шли посуровевшие горьковцы, сверкая свежестью белых сорочек и молодым ритмом голых ног. Проходя по улицам соседнего с монастырём села, Макаренко остро чувствовал враждебные взгляды и шёпот сбившихся за плетнями групп.
„Вот здесь, на улицах Подворок,- рассказывает Антон Семёнович,- я вдруг ясно понял великое историческое значение нашего марша, хотя он и выражал только одно из молекулярных явлений нашей эпохи. Представление о колонии имени Горького вдруг освободилось у меня от предметных форм и педагогической раскраски... Остались только чистые люди, люди нового опыта и новой человеческой позиции на равнинах земли. И я понял вдруг, что наша колония выполняет сейчас хотя и маленькую, но острополитическую, подлинно социалистическую задачу" (Т. 1. С. 519, курсив наш. - М. П., В. К.).
Молниеносным ударом Куряж был завоёван. С непередаваемой словами быстротой и силой горьковцам удалось подчинить своему влиянию
куряжан. Макаренко шутя назвал это „преображением". Но теперь, перечитывая вновь и вновь описание последнего „сражения", всё больше убеждаешься, что это была серьёзная победа, действительно большое событие, которое явилось следствием, с одной стороны, всей атмосферы советской жизни, с другой - деятельности коллектива колонии имени Горького под руководством талантливейшего энтузиаста коммунистического воспитания молодёжи.
Победа в Куряже была ярким свидетельством могущества коллектива - новой воспитывающей силы, рождённой в социалистической стране.
Воочию могли убедиться деятели Наркомпроса, да и вся советская общественность, как легко разрешается силами целеустремлённого коллектива, созданного всей педагогической системой А. С. Макаренко, даже такая труднейшая проблема, которой, несомненно, была задача создать жизнеспособный образцовый коллектив из „отбросов" человеческого общества, как тогда называли трудновоспитуемых и заброшенных детей.
Но именно этой активной деятельностью коллектива горьковцев и был вызван, по мнению Антона Семёновича, новый взрыв нападения на методы его работы.
Однако теперь Макаренко уже не чувствует себя одиноким в борьбе со своими противниками. Находит он моральную поддержку среди товарищей по работе, своих воспитанников, а также среди педагогов-коммунистов, которые работали в органах народного просвещения и не решались выступить открыто в его защиту только потому, что были ещё в меньшинстве и сознавали своё бессилие в борьбе со слишком глубоко проникшими враждебными влияниями. Сторонниками колонии имени Горького были и рабочие харьковских заводов - частые гости колонии, и вузовская, и сельская молодёжь.
Особенное значение для Макаренко в эти боевые годы имела поддержка А. М. Горького.
В 1925 г. колонисты послали первое письмо человеку, чьё имя с гордостью носила их колония. Воспитанников колонии всегда глубоко и радостно волновало то, что детство Горького было подобно их детству. Затаив дыхание, слушали они рассказы о жизни Алексея Максимовича, и отдельные её эпизоды сделались у них „транспарантами для споров, масштабами для измерения человеческой ценности". До приезда Горького из Италии в Советский Союз непрерывно продолжалась его переписка с колонией, и письма его, прочитанные колонистами, делали буквально чудеса. „Нужно быть художником, чтобы изобразить наши настроения после Ваших писем... - писал Горькому Антон Семёнович. - Глаза у всех прыгают, чувства тоже прыгают, и всё это хочет допрыгнуть до Вашего портрета и что-нибудь сделать такое... Наши хлопцы ведь всегда были одиноки: отцы, матери, дедушки, бабушки - всё это растеряно давно, мало кто помнит о них. А любовь у них требует выхода, и вот теперь такое неожиданное и великое счастье - можно любить Вас" (Т. 7. С. 322-323).
Письма Горького были большой моральной поддержкой и для самого Антона Семёновича. После них удесятерялась его энергия и вера в
победу своего дела. „Великий писатель Максим Горький, - рассказывал Макаренко, - становился в нашей колонии активным участником нашей борьбы, становился живым человеком в наши ряды" (Т. 7. С. 303). Горький помог многое понять Антону Семёновичу, помог до конца сформулировать его педагогическое кредо. „С присущей ему щедростью Горький подсказывал мне широкие социалистические обобщения".
Дружба великого писателя с колонией крепла с каждым годом, но Макаренко всё же старался не втягивать Алексея Максимовича в свою педагогическую борьбу с врагами. Этого не позволяли делать Антону Семёновичу и уважение, и любовь к Горькому, и тревога за его здоровье.
Но когда дело жизни Макаренко оказалось под угрозой, когда над ним „сгустились тучи" консервативного, псевдонаучного, обладавшего влиянием и поддержкой в Наркомпросе „педагогического Олимпа", он сумел продолжить свой героический творческий поиск форм коммунистического воспитания в новых условиях детской коммуны. В трудных материальных и финансовых обстоятельствах Макаренко создал прообраз той школы, в которой он видел будущее советской педагогики - школы-завода, школы-хозяйства.
Новый этап жизни и деятельности Макаренко начался в ноябре 1927 г., когда украинские чекисты открыли в пригороде Харькова в специально построенном доме-дворце детскую коммуну, которая должна была увековечить память большого друга детей Феликса Эдмундовича Дзержинского. Организацию коммуны и заведование ею поручили Антону Семёновичу. Было выделено 62 воспитанника и 5 воспитателей из горьковской колонии. Многие воспитанники из прежнего состава колонии были направлены или на производство, или в другие колонии.
Горьковская колония, щедро раздавшая свои силы, оказалась в тяжёлом положении. В ней было очень много новеньких, которые принесли с собой чесотку, разгильдяйство. „В результате, - писал Макаренко Горькому, - мне приходится с горьковцами начинать чуть ли не новую жизнь. Правда, в колонии осталось ядро стариков около 100 человек и кадр воспитателей. Но отсутствие средств, ветхость монастырских построек, их неприспособленность, наконец, страшно суровая зима - всё это страшно усложнило ребячью жизнь, сделало её настоящим подвигом" (Т. 7. С. 343).
В этом же письме Макаренко впервые пишет и о своей борьбе с противниками. Неожиданно открываются перед Алексеем Максимовичем нападки, почти гонение на „горьковскую" систему, а также глубокие переживания Антона Семёновича. Горький отвечает ему взволнованно: „...не верю я, что Ваше прекрасное дело может погибнуть, не верю!" (Т. 7. С. 345).
Наступил тяжёлый период нападок на колонию и коммуну. Макаренко рассказывает, что он едва успевал переезжать из одного коллектива в другой, оставаясь в душе ближе к горьковцам, понимая, что им он был гораздо нужнее, чем коммунарам. Это горячее и трудное для себя время Антон Семёнович вспоминает с особенным чувством и называет свою жизнь в то время счастливой. Он не допускает мысли, что настанет время,
когда ему придётся уйти от горьковцев. „Я вообще не способен был представить себе такое событие, - говорит Макаренко. - Оно могло быть только предельным несчастьем в моей жизни".
Незадолго до приезда А.М. Горького в колонию Антона Семёновича вызвали в Наркомпрос для обсуждения его методов воспитания. Он не ждал от безответственных „мудрецов педагогики" ни пощады, ни снисхождения. Собравшийся „синедрион" вынес постановление, в котором говорилось, что предложенная Макаренко система воспитательного процесса есть система не советская. Это было сказано в период расцвета колонии имени Горького. В это же самое время распадались колонии, жизнь которых строилась по системе „учёных мужей".
Макаренко начал готовиться к свёртыванию коллектива. „И в сиянии наград, выпавших на мою долю в это время, - писал он, - одна заблестела даже неожиданно: нельзя свернуть живой коллектив в четыреста человек. На место ушедших в первый же момент становились новые пацаны, такие же бодрые, такие же остроумные и мажорные. Ряды колонистов смыкались, как во время боя ряды бойцов. Коллектив не только не хотел умирать... Он жил полной жизнью, быстро катился вперёд по точным, гладким рельсам, торжественно и нежно готовился к встрече Алексея Максимовича.
Дни шли и теперь были прекрасными, счастливым днями. Наши будни, как цветами, украшались трудом и улыбкой, ясностью наших дорог, дружеским горячим словом. Так же радугами стояли над нами заботы, так же упирались в небо прожекторы нашей мечты.
И так же доверчиво-радостно, как и раньше, мы встречали наш праздник, самый большой праздник в нашей истории" (Т. 1. С. 634).
Самым большим праздником, самыми счастливыми днями в жизни Антона Семёновича и его воспитанников были три дня, проведённые А. М. Горьким в колонии. По вечерам, когда ребята отправлялись на покой, шла задушевная беседа великого писателя, впервые раскрывшего со всей полнотой слово „Человек", и великого педагога, впервые открывшего новые пути для воспитания такого Человека.
Беседы были на педагогические темы - о методах воспитания. Алексей Максимович полностью одобрил находки Макаренко. Горькому очень понравились, рассказывал Макаренко, „и сама колония, и тот стройный комплект педагогических приёмов, который в ней выработался... И Алексей Максимович моей колонией интересовался исключительно с точки зрения педагогической революции. Его интересовали новые позиции человека на земле, новые пути доверия к человеку и новые принципы общественной, творческой дисциплины" (Т. 7. С. 153-154).
Хотя вопрос об уходе Антона Семёновича из колонии был решён ещё до приезда Горького, но и при нём приехал в колонию один из видных деятелей Наркомпроса и предложил Макаренко сделать „минимальные" уступки в его системе. „Провожая его, - писал Макаренко, - я просил принять уверения, что никаких, даже минимальных уступок быть не может" (Т. 7. С. 304).
„...Я предпочитаю скорее остаться без работы, - заявил несколько позднее Макаренко, - чем отказаться от организационных находок, имеющих, по моему мнению, важное значение для советского воспитания" (Т. 7. С. 414).
С большим волнением читаешь воспоминания соратника Макаренко Николая Эдуардовича Фере о том вечере, когда прощался с колонией не только Горький, но и сам Макаренко. Товарищи по работе понимали, как тяжело было на душе у Антона Семёновича, какую глубокую грусть переживал он в последние часы пребывания в колонии великого гостя. Все понимали, что Горький своим вмешательством смог бы не допустить „ухода" из колонии человека, создавшего её. Н. Э. Фере попросил у Антона Семёновича разрешения рассказать Горькому всю правду. „Этого хочу не я один, но все старые работники колонии, которые просили меня раскрыть глаза Алексею Максимовичу на печальные события, происходящие у нас".
„Ни одного слова Алексею Максимовичу! Это - моё приказание. Я ещё заведующий колонией... Спасибо всем, кто вас об этом просил, спасибо за заботу. Я не сдаюсь и буду бороться дальше..."
„Вечер кончился поздно, - рассказывает Н. Э. Фере. - Проводив Алексея Максимовича в его спальню, Антон Семёнович, хотя и была уже ночь, зашёл в свой кабинет. Он не мог не чувствовать, что мы, его старые друзья и соратники, соберёмся там, чтобы с ним проститься... Антон Семёнович молча обнял каждого из нас, молча пожал нам руки, и мы разошлись глубоко удручённые, с бесконечной тяжестью на душе" [1].
Настала последняя минута прощания колонии с Горьким. Отходит поезд, увозящий Горького, а в душе Антона Семёновича, по его словам, „встала на очередь маленькая простая операция". Нельзя без щемящей боли читать страницу, посвящённую этой „маленькой" операции и раскрывающую нравственную красоту личности Макаренко, глубину его принципиальности и мужества!
Из провожавших Горького только Журбин, растерянно выслушавший от Макаренко приказ о принятии заведования колонией, знал о том, что наступил глубоко трагический конец, конец счастью, завоёванному с таким трудом и Антоном Семёновичем, и его товарищами, и его воспитанниками. „Я в то время был сильным человеком, и я улыбался пацанам", рассказывал Макаренко. Ничем не омрачив колонистам этих последних и тягостных пока только для него одного минут, он с улыбкой смотрел, как мимо него проплывали вагоны с горьковцами, возвращающимися в колонию. Они уезжали от него навсегда. В Куряже он больше не был.
Но и на этот раз не поколебались оптимизм и энергия Макаренко. „Эта катастрофа, - рассказывал он, - для меня не была абсолютной. Я ушёл, ощущая в своей душе теплоту моральной поддержки Алексея Максимовича, проверив до конца все свои установки, получив во всём его полное
одобрение. Это одобрение было выражено не только в словах, но и в том душевном волнении, с которым Алексей Максимович наблюдал живую жизнь колонии, в том человеческом празднике, который я не мог ощущать иначе, как праздник нового, социалистического общества. И ведь Горький был не один. Мою беспризорную педагогику немедленно „подобрали" смелые и педологически неуязвимые чекисты и не только не дали ей погибнуть, но дали высказаться до конца, предоставив ей участие в блестящей организации коммуны имени Дзержинского" (Т. 7. С. 304).
Приезд Горького в колонию, по словам Макаренко, был кульминационным пунктом развития коллектива горьковцев, но в то же время совпал с его концом. Погибло дело, о котором Горький писал: „Разрушать такие дела - преступление против Государства..." (Т. 7. С. 348).
Антон Семёнович вынужден был уйти из колонии, не желая поступаться своими принципами и убеждениями. Немедленно после его ухода начали применять в её работе разные шаблонные патентованные средства (Т. 7. С. 417) и повели настоящую победоносную войну против всех остатков „макаренковщины". Антон Семёнович не спускал глаз с горьковской колонии, видел, какие тяжёлые дни переживала она и как в конце концов пришла к полному развалу: о побегах, воровстве и пьянстве в колонии сообщалось в харьковских газетах.
Но гибель колонии имени Горького не привела к гибели того, что было добыто с таким огромным напряжением и Антоном Семёновичем, и его товарищами по работе. „Я спас остатки своего дела в коммуне имени Дзержинского, куда вместе со мной перекочевала сотня горьковцев и часть персонала" (Т. 7. С. 350), - писал Горькому Антон Семёнович. „Так что фактически коммуна имени Дзержинского продолжала не только опыт колонии имени Горького, но и продолжала историю одного человеческого коллектива" (Т. 5. С. 279).
Коммуна имени Дзержинского уже не была учреждением для правонарушителей. В первое время в неё присылали обыкновенных беспризорных детей, а в последние четыре года почти исключительно детей из семьи. Это и дало Антону Семёновичу возможность утверждать, что коммуна мало отличалась по характеру детского общежития от обычной школы.
Вся работа Макаренко в коммуне протекала в иных условиях, чем в колонии. Главной воспитательной силой, на которую он опирался в коммуне и благодаря которой достиг изумительных успехов в воспитании коммунаров, был детский коллектив. В колонии Макаренко, как он сам считал, во многом был диктатором, в коммуне же он с огромным мастерством направляет работу детского коллектива так, что коллектив сам становится „замечательной, творящей, строгой, точной и знающей силой".
Образцовый коллектив коммуны и был тем социалистическим детским коллективом, в котором, по словам Макаренко, не должны быть ни срывы, ни катастрофы и который свободен от антагонизмов и настолько могуч, что любой ребёнок легко и быстро занимает в нём правильную позицию.
Большую роль в воспитании коммунаров и в материальном расцвете коммуны Макаренко сыграл производительный труд - один из основных принципов коммунистического воспитания.
Коммунары первые три года испытывали очень большую нужду. „Представьте себе, эта нужда, - говорил Антон Семёнович, - несмотря на то, что мы пережили её тяжело и с обидой, - она-то и была прекрасным стимулом для развития труда" (Т. 5. С. 195).
Коммерческий успех деревообделочного производства был настолько велик, что вскоре коммунары смогли поблагодарить чекистов и попросить их прекратить отчисления средств в пользу коммуны. Банк выдал коммуне ссуду на строительство, и в 1931 г. был построен металлообрабатывающий завод, производящий очень сложную для того времени продукцию, например, фотоаппараты ФЭД. „История ФЭД, - писал Макаренко, - сама по себе чудеснейшая история, это история борьбы, страстного стремления к победе и страстного неутомимого терпения" (Т. 5. С. 343). Дзержинцы освоили фотоаппарат ФЭД без какой-либо помощи зарубежных специалистов.
И не только на это был способен уверенный в своих силах замечательный коллектив дзержинцев. А. С. Макаренко с сожалением пишет о том, что в нашем обществе „мало людей наблюдали те чудесные операции, которые с таким блеском и с таким спокойствием умеют совершать коммунары. Постановление партии и правительства... о полной ликвидации беспризорности застало коммуну в составе 500 коммунаров. В течение нескольких месяцев к ним пришли новые пятьсот, пришли с улицы, из зала суда, из неудачных, деморализованных семей. И в настоящее время только очень опытный глаз способен отличить, где старые испытанные дзержинцы, а где новые, только что налаженные воспитанники. В коммуне давно не существует института воспитателей, и, принимая новых пятьсот, ни один коммунар не предложил в панике: давайте всё-таки пригласим воспитателей.
Проделывая эту совершенно невероятной трудности операцию, коммунары не просили помощи, но, и закончив её, они не возгордились, не кричали о своих успехах, они, кажется, даже и не заметили успеха, потому что у них много забот и много новых дел и новых стремлений. Среди этих стремлений лицо коммунара-хозяина особенно прелестно" (Т. 5. С. 343).
Коммуну имени Дзержинского посетили тысячи людей. Часто приезжали и иностранные делегации из разных стран мира. Записи в книге посетителей свидетельствуют о громадном впечатлении, которое производила на всех коммуна. Одна иностранная делегация записала, что коммуна имени Дзержинского, где создаётся новый человек, является одним из лучших достижений первой пролетарской страны. А вот запись рабочей делегации одного московского завода: „Свежесть, здоровье, бодрость, чистота, уют и опрятность. Производственники и общественники. Политики и организаторы. Вот что мы увидели".
Несмотря на это, всё же находились люди, которые с недоверием
встречали успехи Макаренко в воспитании молодёжи, считали его достижения преувеличенными и порочили его имя на страницах печати. Но, никакие козни противников не смогли затмить успехов его воспитательной работы.
С законной гордостью писал Макаренко о своих воспитанниках: „Мы смело глядим в будущее. Образованный, знающий, умеющий мастер-коммунар, сознательный „хозяин" Советской страны, комсомолец и большевик, организатор и командир, умеющий подчиняться и приказывать, умеющий бороться и строить, умеющий жить и любить жизнь, - вот наше будущее, наш вклад в грядущие кадры, какой даёт коммуна имени Дзержинского" (Т. 5. С. 405).
Успех в воспитании новых настоящих людей из людей „последнего сорта" Макаренко не считал своей заслугой или заслугой кучки педагогов. Это, говорил он, „заслуга всей нашей советской жизни - тех целей, которые перед нами стоят, тех путей, которые мы вместе с вами прошли, той энергии, которую мы находим в каждом часе нашей жизни" (Т. 5. С. 438). И как в колонию имени Горького, так и в коммуну имени Дзержинского „идеи, требования, нормы и измерители приходили со всех сторон, от всех событий в стране, от каждой печатной строки, от всего чудесного советского роста, от каждого живого советского человека".
И Макаренко приходит к убеждению, что „коммунистическое воспитание, - это счастливый процесс, который сам в себе несёт успех", что „никакая другая работа по своей лёгкости, по исключительно ценному, ощутимому, реальному удовлетворению не может сравниться с работой воспитания" (Т. 5. С. 439). Создание нового человека в условиях советской жизни Макаренко называет прекрасной работой, в ней находит он большое наслаждение. „Я приветствую партию, - говорит он, - давшую нам это счастье и радость!" (Т. 5. С. 516).
Но этого счастья Антон Семёнович неожиданно лишился в июне 1935 г. „Меня вырвали из коммуны... даже не попрощался с ребятами", - писал он А. М. Горькому. Макаренко перевели в Киев помощником начальника Отдела трудовых колоний НКВД. „Работа у меня сейчас бюрократическая, для меня непривычная и неприятная, по хлопцам скучаю страшно", сообщал он в том же письме Горькому. Но и на этой работе находит Антон Семёнович возможность проявить свой талант воспитателя-организатора и ещё раз доказать значение чётких и строгих знаний законов воспитательного процесса и его техники.
А. М. Горький, будучи в Куряже, понял огромное значение достижений Макаренко и тогда же категорически заявил ему: „Вы должны писать обо всём этом. Нельзя молчать. Нельзя скрывать то, к чему вы пришли в вашей трудной работе" (Т. 7. С. 154).
Как директиву принял Макаренко этот завет Алексея Максимовича. Немедленно после отъезда Горького берётся он за продолжение начатой им „Педагогической поэмы" и, несмотря на чрезвычайно тяжёлые условия работы, за два месяца заканчивает первую её часть. „Так в моей жизни,
в моей работе, - писал Макаренко, - прикоснулся ко мне гениальный пролетарский писатель Максим Горький, и благодаря этому моя жизнь стала более нужной, более полезной, более достойной" (Т. 7. С. 294). Мягко, но настойчиво напоминал Горький Антону Семёновичу о необходимости продолжать работу над „Педагогической поэмой", и только благодаря настоянию Горького поэма была закончена и издана.
В феврале 1937 г. Макаренко переезжает в Москву и целиком отдаётся литературной работе. Но он не оставил своей педагогической деятельности, а только сменил, по его словам, род оружия. Его литературная работа явилась одной из форм педагогической деятельности. ,,…Я чувствую себя педагогом, - говорил Антон Семёнович, - не только прежде всего, а везде и всюду педагогом" (Т. 5. С. 278).
Большие требования предъявлял Макаренко к себе как к писателю. В те дни, когда литературный труд Антона Семёновича был отмечен орденом, в ответ на высокую награду он писал: „Я отвечаю за то, чтобы в моей работе было прямое, политическое, боевое влияние, тем более сильное, чем больше моё художественное дарование.
Я отвечаю за то, что в своей работе я буду честен и правдив, чтобы в моём художественном слове не было искажения перспектив и обмана. Там, где я вижу победу, я должен первым поднять знамя торжества, чтобы обрадовать бойцов и успокоить малодушных и отставших. Там, где я вижу прорыв, я должен первым ударить тревогу, чтобы мужество моего народа успело как можно раньше прорыв ликвидировать" (Т. 7. С. 171-172).
Честно выполнил Макаренко предъявленные к себе требования. В своих лучших произведениях „Педагогическая поэма" и „Флаги на башнях" Антон Семёнович поведал о жизни двух детских коллективов. Правда с сохранением подлинных событий описана в этих книгах, и вместе с тем они являются могучими „разведчиками будущего".
Необычайно человечно звучит поставленная Антоном Семёновичем цель „Педагогической поэмы" - рассказать о своей жизни, ошибках, борьбе; „хотелось, - говорил Макаренко, - показать этого так называемого правонарушителя в том освещении, в каком я сам его видел, показать его как человека прежде всего, хорошего человека, милого, простого. Я хотел вызвать симпатию к нему у общества, хотел, чтобы общество так же ему верило, как верил я" (Т. 5. С. 372).
Об искренности симпатии Макаренко к детям, так безжалостно обиженным жизнью, свидетельствовал А. М. Горький: „На каждой странице, - писал он Антону Семёновичу, - чувствуешь Вашу любовь к ребятам, непрерывную Вашу заботу о них и такое тонкое понимание детской души" (Т. 7. С. 353).
Книга „Флаги на башнях" - итог всех исканий Макаренко. В ней он показывает, как можно осуществлять глубочайшие принципы и тончайшие методы коммунистического воспитания. Эта книга рассказывает о достижениях коммуны имени Дзержинского, о жизни коллектива, по существу продолжавшего историю коллектива имени Горького. В „Педагогической поэме"
Антона Семёновича „занимал вопрос, как изобразить человека в коллективе, как изобразить борьбу человека с собой, борьбу коллектива за свою ценность, за своё лицо, борьбу более или менее напряжённую" (Т. 3. С. 442). В книге „Флаги на башнях" Макаренко ставит перед собой иную цель. Он стремится изобразить счастливый детский коллектив в счастливом обществе.
В то же время он хочет показать, что „счастье этого коллектива, нередко выражающееся в глубоко поэтических формах, заключается тоже в борьбе, но не такой напряжённой борьбе с явными препятствиями, с явными врагами, как было в колонии, а в борьбе тонкой, в движении внутренних человеческих сил, часто выражаемых внутренними, еле заметными тонами" (Т. 3. С. 442-443).
В 1937 г. вышла „Книга для родителей" А. С. Макаренко. К работе над ней Антон Семёнович приступал с особой ответственностью. „Помочь родителям оглянуться, задуматься, открыть глаза - скромная задача этой книги" (Т. 4. С. 11), - писал Макаренко. Писатель П. Павленко пишет Антону Семёновичу о великом, народном значении задуманной им книги: „Она должна звучать как проповедь... как учебник благородства" (Т. 4. С. 530). И, действительно, когда читаешь намеченное Макаренко содержание всех четырёх томов этой книги, невольно поражает необычайная широта вопросов, которые Антон Семёнович предполагает затронуть.
Очень ярко, на конкретных художественных примерах раскрывается жизнь советской семьи и правильное направление в воспитании детей, а также те отрицательные моменты, которые порой кажутся незаметными, но неожиданно для родителей приводят к самым плачевным результатам и делают несчастными и детей, и родителей. Одним словом, в этой книге искусство воспитания передаётся с помощью образца, примера, иллюстрации, но в то же время она содержит и много ценных теоретических положений о воспитании.
Трудно охватить всё разнообразие и всю широту кипучей деятельности А. С. Макаренко за последние пять лет его жизни. За эти годы он написал целый ряд художественных произведений, а также критических и публицистических статей. И по-прежнему всё, что он пишет, связано с педагогикой.
В эти же годы Макаренко ведёт большую переписку со всеми, кого волнуют вопросы воспитания, неутомимо выступает перед учителями и родителями, перед читателями. Каждое его выступление, как устное, так и в печати, было ценнейшим вкладом в педагогическую теорию. Становится ясным: не случайно сказал Макаренко, что он „перестал быть писателем". Чувство долга советского гражданина подсказало Антону Семёновичу, что в данный момент страна ждёт от него раскрытия доступных для понимания масс новых, деловых путей коммунистического воспитания. И Макаренко свой огромнейший дар писателя-художника, дар, который к этому времени достиг изумительной красоты и силы, подчиняет дару педагога-теоретика.
С ещё большей твёрдостью говорит Антон Семёнович: «Я не хочу
себя чувствовать писателем и в дальнейшем. Я хочу остаться педагогом..» (T. 7. С. 306). И с каждым днём Макаренко всё твёрже и определённее становится на путь педагога-теоретика. Слитые воедино художественные и педагогические дарования Антона Семёновича дают возможность создавать творения большой силы, яркости и убедительности.
Когда в 1920 г. Макаренко начал работу в колонии и впервые столкнулся с серьёзнейшими задачами перевоспитания правонарушителей, он почувствовал свою полную педагогическую беспомощность, несмотря на то, что перечитал всё, что тогда мог найти по вопросам воспитания. Ответов на вопросы методики воспитания Макаренко так и не нашёл, и тогда-то он назвал педагогику „шарлатанством". Критики обрушились на Макаренко, обвиняя его в недооценке теории педагогики, в кустарщине. Всеми своими исканиями новых педагогических истин, всеми своими выступлениями Макаренко доказал необоснованность этих обвинений. Он утверждал, что не уважает лишь „педагогическую болтовню" и не может допустить, чтобы её называли педагогической теорией. „Я хочу, - твёрдо говорил Макаренко, - чтобы педагогическая теория была настоящая" (Т. 5. С. 300).
„В нашей прекрасной действительности... есть всё, чтобы создать новую науку - педагогику... И можно быть уверенным, что новая, социалистическая педагогика будет создана сегодня или завтра (Т. 5. С. 514).
Принять участие в создании новой педагогической науки, не оторванной от жизни, а связанной с ней и помогающей воспитателю в его практической работе, Макаренко считал своей ответственной задачей, своим правом. 30 лет жизни отдал Антон Семёнович педагогической работе, через его руки прошло более трёх тысяч детей. Последние 15 лет он посвятил именно практическому применению и уточнению системы коммунистического воспитания молодёжи, создав с большим трудом прекрасный коллектив, оправдавший все его положения. А поэтому и мог сказать Антон Семёнович о себе: „Уже сейчас я могу писать теорию".
В прежние годы, когда товарищи Макаренко убеждали его в необходимости обобщить опыт колонии, он считал, что такое обобщение должно быть изображением, картиной воспитательно-педагогического процесса в действии. Только на страницах художественного произведения, в живой, образной форме казалось Антону Семёновичу возможным показать весь сложный процесс воспитания ребят разных типов и характеров. И тогда-то созрела у него мысль написать „Педагогическую поэму". Но в дальнейшем Макаренко убеждается в том, что большинство читателей смотрят на „Педагогическую поэму" лишь как на произведение художественной литературы, а я бы хотел, говорил он, чтобы на мою книгу „посмотрели с точки зрения советского гражданина".
С большим сожалением отмечал Антон Семёнович и то, что, хотя он и не помнит ни одного случая категорического расхождения учителей с его взглядами, высказанными в „Педагогической поэме", он не смог увидеть такую школу, где его педагогические убеждения были бы претворены
в жизнь. Слышал он порой и незаслуженные упрёки в том, что он мало говорил о школе.
Всё это заставляет Антона Семёновича сделать вывод, что для создания новой педагогической науки, раскрывающей методику коммунистического воспитания, недостаточно художественных произведений и случайных выступлений. Он твёрдо осознаёт свой долг - высказать свои педагогические взгляды с той полнотой и определённостью, с которой ему давно это хотелось сделать. И Макаренко обращается в „Комсомольскую правду" с просьбой предоставить ему возможность выступить на страницах газеты с циклом статей на 17 тем по школьному, именно школьному воспитанию. Не указывает ли это, что всё, о чём он высказывался хотя бы, как он пишет, „случайно", но что являлось основой его убеждений, легко можно было перевести на чисто школьный язык?
„Я, конечно, не претендую, - писал Макаренко в редакцию газеты, - на звание монополиста в деле толкования основ марксистской педагогики и вообще весьма скромно оцениваю свои силы как теоретика, но мне удалось в своей жизни испытать очень тяжёлый и длительный педагогический искус; и, вполне естественно, я хочу, чтобы мой опыт не пропал бесследно и чтобы его выводы сделались общественным достоянием. Я уверен даже, что я не имею права молчать и скрывать свои мысли..." (Т. 7. С. 514).
К сожалению, тогдашнее руководство „Комсомольской правды" почему-то не сочло возможным (а может быть, и нужным) исполнить просьбу Макаренко.
Предложение Антона Семёновича не носило характера навязывания своих выводов. „Если даже некоторые мои положения ошибочны, - писал он, - а это, разумеется, возможно, всё же они могут принести пользу в порядке постановки новых вопросов и в порядке общего возбуждения педагогической мысли" (Т. 7. С. 515). Конечно, Антон Семёнович мог предполагать возможную ошибочность некоторых выдвинутых им положений. Постоянными спутниками в его долгой и напряжённой творческой деятельности были и глубокое раздумье, и тончайшие пристальные наблюдения, и анализ. Антон Семёнович сознаёт значение своих находок, но поверяет эти мысли только большому другу и учителю Алексею Максимовичу Горькому. „Вы даже представить себе не можете, Алексей Максимович, - писал Макаренко, - сколько у меня скопилось за 30 лет работы мыслей, наблюдений, предчувствий, анализов, синтезов. Жалко будет, если всё это исчезнет вместе со мной" (Т. 7. С. 366).
Только Горькому поверяет Антон Семёнович и то, что в глубине души он считает программу, которую составлял для техникумов по подготовке работников коммуны, детских домов, пригодной „вообще для создания советской школы воспитания" (Т. 7. С. 352, курсив наш. - М. П., В. К). И, естественно, у Макаренко возникает желание написать очень большую работу, серьёзную книгу о советском воспитании.
Макаренко был уверен в правильности строения своих коллективов, проверенной им на практике методики воспитания. Верил он и в то, что будут ещё более совершенные коллективы, так как вся наша жизнь идёт
по пути непрерывного развития. И препятствия, которые вставали на пути того, что было вызвано им к жизни, ещё более разжигали страсть Антона Семёновича „проповедовать", желание увлечь всех на борьбу за торжество новых педагогических истин.
Скрытые и явные враги Макаренко обливали грязью его рассказы о жизни созданных им коллективов, о значении новой педагогики. Всё это было непосильным для его сердца. Всегда поражавший всех сдержанностью и полным невниманием к своему здоровью, Антон Семёнович писал жене в 1928 г., что его хватит ненадолго.
Но, не думая ни об отдыхе, ни о лечении, он продолжал работать, не теряя глубокой жизнерадостности, счастливый своим участием в борьбе за великое дело. Ничто не могло затмить его радости, оптимизма; они питались „ясным предвидением несомненной победы".
1 апреля 1939 г. смерть неожиданно для всех оборвала жизнь этого замечательного человека, большого педагога - практика и теоретика, жизнь, прошедшую в напряжённой борьбе за ленинские принципы в воспитании.
Сила и настоящая человеческая красота А. С. Макаренко стали особенно понятны всем в дни похорон, когда к его гробу съехались со всех уголков Советского Союза его бывшие воспитанники. С глубоким волнением описывает Ю. Б. Лукин[2], как воспитанники Макаренко поразили всех собравшихся своей подтянутостью, особенно чутким отношением к каждому. Это была „особая, прекрасная порода людей, воспитанная талантливейшим педагогом-большевиком, сумевшим ввести в самую плоть их и кровь высокие принципы коммунистической этики и морали. Каждый из них сиял какой-то внутренней красотой, и она-то и была главным свидетелем того, что не красивые фразы о коммунистическом воспитании звучали в устах Макаренко, а что коммунизм „своими частицами уже живёт в настоящем".
Антон Семёнович был образцом человека коммунистической нравственности. Его душевная чистота, подлинный гуманизм, искренность, чуткость к людям, заботливое отношение к ним - всё это не могло не вызвать у воспитанников Макаренко страстного желания быть похожими на своего учителя. И это внутреннее сходство было настолько сильно, что, глядя на них, можно было подумать, что на похороны отца съехались члены одной большой семьи.
Воспитаннику Тубину собравшиеся коммунары поручили сказать от их имени прощальное слово над гробом Антона Семёновича. „Мой отец по крови бросил мою мать... Я его не помню... - говорил Тубин. - Моим настоящим отцом был Антон Семёнович. Антон Семёнович ни разу в жизни не похвалил меня, он всегда меня ругал... Но именно потому, что он всегда меня ругал, я стал теперь инженером. Уже после выхода из коммуны... его слова продолжали корректировать мои поступки, мою жизнь... Он требовал неукоснительного выполнения его распоряжений, но он и
глубоко верил в каждого из нас. Он умел найти и раскрыть в человеке самое лучшее, что есть в нём. Он был великий гуманист".
Напомнив о том, что в нашей стране почётом окружены имена отцов, вырастивших героев, Тубин как бы спросил: „Что же сказать об Антоне Семёновиче Макаренко, давшем стране тысячи её достойных граждан, десятки героев... Вы понимаете, товарищи, что я испытываю сегодня, что значит потерять такого отца..."
Тубин говорил, „стыдясь несдержанных выражений, пафоса и мужественно не стыдясь слёз, которые лились как-то сами собой, не меняя напряжённого выражения его лица, не мешая ему говорить. Только сильно покрасневшие руки и их беспомощные, детские движения выдавали его состояние. Он говорил с предельной честностью, ни одно слово в его речи не прозвучало сколько-нибудь фальшиво или натянуто. В зале не было ни одного человека, который бы не плакал во время его речи"[3].
И всем было понятно, что сила, заставившая воспитанников Макаренко слиться в одну семью и твёрдо стать на путь, указанный им учителем, была в том, что сердце этого учителя горело страстной верой в человека, желанием отдать себя „до конца искренне и воодушевлённо" тому, чтобы каждый из его воспитанников стал Человеком.