Макаренко А.С. Доклад в педагогическом училище

Прежде всего маленькое замечание. Я очень плохой докладчик и не умею говорить так, как полагается оратору. У нас будет не доклад, а беседа. Заглавие — «Основы политического воспитания» не вполне будет соответствовать моему докладу, потому что основы политического воспитания заключаются в самой политической науке, которую вы хорошо проходите, изучаете в известной мере марксизм-ленинизм, изучаете другие науки этой области. Вот там и заключаются основы политического воспитания. Я буду рассказывать только о небольших практических выводах, какие у меня, практического работника, остались после моей педагогической работы.

Второе замечание — я ни в коей мере не ученый, тем более не ученый педагог... Это просто такой же опыт, какой вы будете иметь в своей работе. К сожалению, вы начинаете, а я кончаю, но все-таки я с большой радостью согласился бы быть на вашем месте — начинать педагогическую работу.

Я работал 32 года в педагогической области, из них 16 лет в школе... Последние 16 лет я работал в колониях им. Горького и им. Дзержинского НКВД УССР.

Трудно говорить о политическом воспитании в старой школе. Там был «закон божий», батюшка, который его преподавал. Того, что он делал, никто не знал, не интересовались ни ученики, ни учителя, и этот предмет не отражался на воспитании.

Известно, что из духовных семинарий, где готовились будущие священники, сами дети священников, где все

[308]

внимание обращалось на то, чтобы воспитать религиозных детей, выходили людьми неверующими. Я видел много попов, но верующего не видел ни одного. Вот вам политическое воспитание в старой школе. Оно было очень напряженное, ему уделяли много времени, но толку было мало.

Из моих учеников без всякой антирелигиозной пропаганды выходили неверующие люди.

В старой школе нет ничего, что можно было бы уподобить нашему политическому воспитанию. Были попытки, осужденные рабочим обществом, воспитать людей, преданных царю и отечеству.

Опыт настоящего политического воспитания мы имеем в советское время, и о нем можно говорить.

У меня опыт исключительный, и я не вполне уверен, что вы его можете использовать.

У вас будут дети из семьи, к вам они придут в 8-летнем возрасте. Вы будете вести работу рядом с семьей, а я получал мальчиков и девочек, обычно в возрасте старше 13-ти лет, побывавших на улице, в тюрьме, в суде, часто неграмотных, запущенных и, конечно, этот контингент, по сравнению с тем, который вы будете иметь, был совершенно иным.

Но все же советское воспитание остается советским, и те основы, какие были у меня, могут и должны быть у вас.

Я хочу сделав, еще маленькое замечание. В своей практике я различал и различаю теперь политическое образование и политическое воспитание, и думаю, что большую ошибку делают педагоги, которые ставят перед собой только вопрос политического образования. Есть много таких педагогов, комсомольцев, пионервожатых, которые считают, если мальчик или девочка знает политграмоту, если знает историю Октябрьской революции, историю гражданской войны, знает последние победы индустриализации, коллективизации, знает историю последних лет построения социализма, наше могущество военное и промышленное, то эти дети, по их мнению, политически воспитаны.

К сожалению, мне приходилось и в своей и в чужой практике наблюдать, что эти знания сами по себе не делают еще человека политически воспитанным. Бывали

[309]

случаи, когда мальчик прекрасно знает, что полагается ему знать по школьной программе, читает газеты, может делать доклады и выражаться в своих речах весьма приятно, а по своему поведению, по своему отношению к коллективу, коллективу колонии или коммуны, коллективу всего государства проявляет лицо несоветское. Мне приходилось это наблюдать.

Конечно, приходилось наблюдать и противоположные случаи, когда юноши или .девушки, казалось бы, отстали в деле политического образования, путают даты Съездов, не разбираются часто в легких вопросах политической истории, а по своему характеру, по своей душе, по своей личности они явно для меня были «нашими». Вот такие случаи первого и второго рода мне приходилось наблюдать и, естественно, я задумался над этим, в чем дело, почему мальчик не только знает все, что ему нужно знать, но и других учит, а по своему характеру и поведению меня не удовлетворяет.

Я помню, как однажды одно событие остановило мое внимание. Событие было пустяковое, может быть, вам не стоит о нем рассказывать, но, чтобы вы поверили, как иногда маленькое событие может много показать, я вам расскажу.

Событие заключалось в том, что у нас, в коммуне им. Дзержинского, вечером был киносеанс (у нас было свое кино). Сидело коммунаров 500 человек и педагоги. И вот на картине трудно было разобрать (картина изображала военное событие), что за войска приближаются с горизонта, и тут все в зале начали спорить (музыки у нас не было). Спорили не так — белые или красные, а спорили — белые или наши. И вот эта терминология «наши», а не красные для меня много показала. Когда люди в горячем споре, где они не выбирают слов, не беспокоятся о точности выражения, а говорят, как душа подсказывает, когда говорят «наши», значит, действительно видна родственная связь с людьми, которые приближаются с горизонта, и людьми, которые сидят в зале.

С этого случая я поставил целью — проводить такое политическое воспитание, чтобы в душе моего воспитанника, в его личности и разуме это слово «наши» возникало без борьбы, без напряжения, без дипломатии, без хит-

[310]

рости, чтобы оно шло от самой души. И воспитать такую способность человека быть преданным нашему обществу, нашей революционной истории, нашему делу — я поставил себе целью.

Сегодня я буду говорить только о политическом воспитании, считая, что вопрос политического образования остается вопросом первейшей важности, считая, что без политического образования не может быть политического воспитания, но думаю, что этот вопрос для вас более или менее известен, поскольку он в вашем училище разбирается детально, а я в своей часовой беседе буду говорить о том, что я называю политическим воспитанием, отдельно взятым.

Я буду говорить об очень узкой области, которую скорее можно назвать воспитанием политического характера человека, имеющего политическую ценность. В особенности в моей практике меня этот вопрос занимал больше, чем занимает педагогов нормальной школы. В школу приходят дети получать образование. Ко мне приходили дети, которые настолько были уже испорчены, что не могли жить в нормальном обществе, и передо мной ставился вопрос о таком воспитании, чтобы они могли жить в нормальном человеческом обществе. Для меня это был главнейший вопрос. Человека, моего воспитанника, у которого я не мог преодолеть характер, у которого политически характер не был воспитан, — я не имел права выпустить из колонии. Я мог выпустить такого, который явно для моей честности и ответственности был советским гражданином.

Я поставил себе целью выпускать комсомольцев, и в последние семь лет выпускал комсомольцев. Но этого было для меня мало. Я должен был выпускать таких людей, чтобы их характер был политически воспитан.

Что такое политически воспитать характер? Как раз этот вопрос в нашей теперешней школе находится в загоне. Вопросу воспитания характера не уделяется внимания ни Наркомпросом, ни педагогической литературой. Я считаю, что это самый важный вопрос. Воспитать настоящий большевистский характер — значит воспитать человеческое чувство. Я уверен, что если мы не воспитаем человеческого чувства, как нужно, то значит, мы ничего не воспитаем. А чувство и воспитание чувства ле-

[311]

жит в известном вопросе, который можно назвать «личность — коллектив».

Вот этому вопросу — личности и коллективу — тоже почти никакого внимания не уделяет педагогическая литература.

Каждый человек стремится к лучшей жизни. Каждому хочется жить лучше, богаче, красивее и веселее. Совершенно естественное стремление.

Это стремление есть и в нашем советском обществе и в буржуазном обществе. Но как это желание и стремление удовлетворить?

В нашем обществе это стремление удовлетворяется совсем не так, как в буржуазном. Это различие, как удовлетворить стремление к лучшей жизни, должно вызвать и различие в воспитательном процессе.

В буржуазном обществе говорят: «ты свободен, т. е. ты можешь какими угодно способами бороться, ты можешь сталкивать своих противников, ты можешь добиваться такой силы, чтобы получить способность эксплуатировать других людей и за счет их труда улучшать свою жизнь, ты можешь сваливать в кучу и эксплуатировать десятки и сотни тысяч и наживаться на них, ты не имеешь никаких обязательств перед этими людьми, кроме самого необходимого приличия. Но ты имеешь право бороться не только с эксплуатируемыми, ты имеешь право валить на землю и своих конкурентов, таких же буржуев, как и ты».

Вот закон капиталистического общества. Закон беспощадной борьбы за благополучие со всеми остальными людьми.

Надо сказать, что и в нашей среде, в среде нашего юношества и детства, приходится наблюдать такие инстинкты — силой пробить дорогу себе. Если воспитать такую энергию, это значит воспитать пренебрежение к интересам другого человека, полное презрение к интересам коллектива, это значит воспитать хитрого, сильно вооруженного эгоиста. Такого эгоиста, который мог бы всех побеждать, такого сверхчеловека, жадного, сильного животного, мы воспитать не можем. Это не значит, что мы должны воспитать слюнтяев, мягоньких, добреньких ангелочков, которые всем уступают и кланяются.

[312]

Христианское воспитание тоже не в нашем духе. Мы должны воспитать борцов, а не слюнтяев.

Вот цель воспитания у нас и может быть так формулирована — воспитать борца-коллективиста.

Это слова старые, и в педагогике давно говорились, но как воспитать этою борца, об этом не говорили. И теперь вы можете услышать еще среди некоторых педагогов такие слова, что нужно воспитать советского героя, способного на героизм. Трудно ли это? Привезите им в школу Папанипа, Кренкеля, устройте беседу, уже вы кое-что сделали. Почитайте о папанинцах, о челюскинцах — тоже воспитали. Прочитайте о гражданской войне — тоже пример. Вот на таких примерах советского героизма, говорят, можно воспитать таких борцов. Правда здесь есть, но не вся.

Представьте себе, что в нашем советском обществе, в самой нашей революции, в деятельности коммунистической партии, в деятельности таких гениев нашей революции, как Ленин и Сталин, конечно, можно найти блестящие образцы героизма, гениального творчества, больших исторических действий. И поэтому среди нашей молодежи есть порыв к героизму, любовь к героическому поступку. Никто из этих детей никогда не скажет, что им не нравится героически!"! поступок, и каждый мечтает, что он будет героем. Я уверен, что если бы вдруг неожиданно пришлось нашим детям сегодня проявить свою любовь к Советскому Союзу, пожертвовать жизнью, то они пожертвовали бы.

К такому сложению нашей Родине наша молодежь всегда готова. Нельзя сказать, что это мы, педагоги, воспитываем. Их воспитывает вся наша история, и, конечно, Папанин и его четверка должны быть признаны самыми выдающимися педагогами Советской страны, настолько они много принесли пользы нашему школьному делу.

Но хуже дело обстоит, когда от человека требуется не героическая вспышка, не героический неожиданный подвиг, а длительная, мучительная нажимная работа, часто даже очень тяжелая, неинтересная, грязная и даже причиняющая неприятные ощущения в организме. Для такой работы наш характер не очень воспитан, а между тем, если бы в тех же Папанине, Кренкеле увидели не только людей, живущих на льдине, а обратили внимание на всю

[313]

их биографию, то увидели бы, что раньше, чем совершить подвиг, они прошли дополнительный путь неизвестных, терпеливых, молчаливых и тем не менее героических усилий. Они не могли бы взойти на высший гребень героизма, если бы вся их биография, весь их труд не был тоже по существу героичным.

Такой героичности, мало заметной, терпеливой, настойчивой, протекающей медленно, незаметно для всех, которая потом увенчается всемирной известностью, в Советском Союзе много, и мы должны воспитывать ее в наших детях.

Это воспитание заключается в правильной организации коллектива, дисциплине, порядке, в организации ежедневного быта и т. д. На эту сторону я обращал главнейшее внимание в своей работе. Вы об этом читали в «Педагогической поэме».

Окончательно мой детский коллектив был организован в коммуне им. Дзержинского, где я работал 8 лет, но эта коммуна не явилась новым учреждением.

Из-за несогласия с украинским Наркомпросом, мне пришлось уйти из колонии им. Горького.

Дальнейшие события заключались в том, что когда я перешел в коммуну им. Дзержинского, туда в течение месяца перебежали все воспитанники колонии им. Горького..

Делали они это незаметно, приходили утром 10—15 человек и даже не говорили, что они перебежали. Вечером, когда все ложились спать, они меня спрашивали: «Можно у вас переночевать?» — «А почему вы не в колонии?» — «Видите ли, мы из колонии ушли совсем». — «Куда же вы ушли?» — «Не знаем. Конечно, если бы вы нас приняли, мы бы остались». После этого я говорю: «Довольно болтать, идите спать». На другой день прибегали опять и т. д. Кончилось тем, что прокурор Харьковского округа привлек меня к ответственности за развал колонии им. Горького. И только письмо А. М. Горького защитило меня от уголовной ответственности. Я, собственно, колонию совсем не развалил, там осталось все помещение, комнаты... только перешли живые люди ко мне. Вот эти люди составили коммуну им. Дзержинского.

Первые годы они с трудом называли себя дзержинцами, никак не могли привыкнуть.

Вот этот коллектив в коммуне им. Дзержинского —

[314]

продолжение коллектива, описанного в «Педагогической поэме», составил основную цель моего организационного внимания.

Желаю вам, когда вы поработаете 5—6 лет в школе, чтобы вы добились таких успехов и чтобы у вас был такой коллектив. Стоит только захотеть. Хитрости никакой нет, только большая работа, любовь к этому делу принесет успех.

Вы идете в начальную школу, это ваше счастье. Начальная школа тем хороша, что там маленький коллектив, можно всех знать в лицо. Каждый виден не только насквозь, но даже глубже, как говорят коммунары. Легче, чем в большой школе, где не знаешь, где Петя, а где Ваня. Вам можно позавидовать, настолько у вас счастливые условия работы.

Я не буду утомлять разными советами, а расскажу, как был организован коллектив коммуны им. Дзержинского, причем чести моей не так много. Большое значение имела комсомольская организация. На третьем году существования коммуны комсомольская организация имела такое значение, что я снял всех воспитателей и оставил только педагогов-учителей, а раньше были воспитатели, которые ничему не учили, а только воспитывали.

Внешний каркас моего коллектива — это дисциплина. Я очень недоволен дисциплиной в школе. Это дисциплина — «не кричи, не кури, не пей водки, не оскорбляй педагога», вообще «не, не, не». Это мораль, утверждающая, чего не нужно делать. Я называю такую дисциплину — дисциплиной воздержания или торможения. Я считаю, что дисциплина в советском детском коллективе должна иметь один характер — стремление вперед. Это дисциплина победы, дисциплина преодоления. Такой дисциплиной, которая говорит только о том, чего нельзя делать, гордиться нельзя. Гордиться можно такой дисциплиной, которая куда-то ведет, чего-то требует от человека, чего-то большего, чем воздержание. Это цель. Такая дисциплина существует в коммунистической партии. Коммунист должен добиваться победы, а не только воздержания от чего-то неприятного. Такая дисциплина должна быть в школе. Такая дисциплина будет тогда, когда вы перед каждым мальчиком поставите определенные требования, причем вы будете требовать не от ваше-

[315]

го личного имени, а от имени всего коллектива, от имени коллектива вашей школы, вашего города, всего советского общества.

Я не знаю, может быть, вы обвините меня в некоторой жестокости по отношению к детям. Я никогда себя в этом не обвинял, но, например, я поднимал своих ребят в 6 часов утра, я не позволял задерживаться в постели ни на одну минуту, я не позволял опаздывать на завтрак, на завод или в школу. Я предъявлял к своим ребятам самые строгие требования. Я мог так делать потому, что эти требования предъявлял весь коллектив, потому, что все дети были убеждены, что так нужно. Этого не могло быть, если бы у детей не было коллектива, если бы они не считали, что интересы коллектива выше их личных интересов, или интересы коллектива есть их личные интересы.

Конечно, такой дисциплины, такой преданности нельзя добиться в течение нескольких месяцев. Это нужно делать постепенно, и вы сами не заметите, как будет рождаться успех за успехом.

Я заметил это только тогда, когда общее собрание однажды постановило — «Антон Семенович, вы имеете право наказывать, но мы отрицаем ваше право прощать, потому что вы накажете, а через час прощаете».

Это сказано по-большевистски. И последние 5 лет, если мне приходилось наказывать на 5 часов ареста, то я только через 5 часов мог прощать. Никакая сила не могла уменьшить эти 5 часов.

Когда я увидел, что общее собрание потребовало законности, я понял, что комсомольское собрание уважает наказание не меньше, чем удовольствие.

А потом увидел, что каждый новенький, как только он вошел в коллектив, ходит и мечтает, когда его, наконец, так накажут. Он считает, что с этой минуты, как я наказал его в первый раз, он свой: я не смотрю на него, как на чужеродного. Раз я его наказал, и он ответил «есть!», то мы с ним друзья на всю жизнь. Я в их глазах был представителем интересов их коллектива — ив этом наказании они видели признание, что коллектив считает его настоящим членом коммуны.

Был у нас один случай. У нас был плохой литейный цех, и заведующий производством не хотел ставить вен-

[316]

тиляцию, а в цехе был медный дым. Мой доктор Вершнев прочитал в словаре Брокгауза и Эфрона, что литейный дым очень вреден и может возбудить литейную лихорадку. Он прибежал ко мне с книгой и говорит: «Что это такое! Не позволю отравлять пацанов». Раз доктор не позволяет, я обратился в совет бригадиров. И совет бригадиров постановил — снять с работы всех шишельников. Прибежал завпроизводством: «Что вы делаете, не будет литья, станут сборочный и никелировочный цехи» и т. д.

Завпроизводством Соломон Борисович Блюм вечером поймал пацанов и говорит: «Что вы обращаете внимание на приказ, пойдем, сделаем шишки, ведь сейчас нет дыма, никто не узнает, закроем двери и ставни». Они согласились и пошли. Но через полчаса в литейной открылись двери, и мой связист (который все знал и слышал), лейтенант 12 лет, сказал: «Заведующий требует вас немедленно». Пришлось пацанам итти под арест. Сняли с них пояса и посадили на диван на общем собрании. Они очень испугались, потому что не я их арестую, а общее собрание, а оно строже меня. Среди этих пацанов было четыре старых колониста со значками, а один был новенький Ваня. Когда на общем собрании их вывели на середину, кто-то сказал: «Зачем Ваня стоит, ведь он новенький». Тогда он возмутился: «Как это я не отвечаю?» Пришел случай наказать, а тут отвод. Он в слезы: «Как вы меня оскорбляете, почему хотите отпустить?» И собрание решило, так как он хлопец хороший и ничем плохим себя не проявил, — прощать нельзя, нужно на-казать.

...Когда собрание постановило, прошли у Вани слезы, и он очень виноватым голосом оправдывался, что у него нет никакой литейной лихорадки, что он беспокоился об общих интересах. А против них выступали, что их нужно взгреть, и даже предложили снять звание коммунаров и значки. Ограничились тем, что постановили 1-го мая, когда построятся итти на парад, перед строем, при знамени прочитать им выговор. Для них это было большое преступление — неподчинение приказу, и потом ходили разговоры по колонии, что их слишком строго наказали, но оскорбиться из-за наказания считалось большим позором.

[317]

Вот такая ответственность перед коллективом, когда она приобретает такой характер спаянности, что освобождение от ответственности кажется освобождением от коллектива, вот такого рода дисциплина показывает сбитость коллектива.

Конечно, бывали случаи очень жестоких наказаний, которые я никак не мог одобрить, но не отрицаю того, что эта жестокость наполняла коллектив единством, глубокой гордостью, что человек принадлежит коллективу...

Это жестокость, с которой нужно бороться, и я с ней боролся по мере сил, но эта жестокость говорит о том, что здесь есть коллективный интерес, коллективный характер. Ведь эти 500 человек так наладили каждый свой характер, что получился общий характер. Разумеется, есть разница, пока он в коллективе — у него один характер, наедине у него другой характер, но по мере развития колонии личный характер делается все ближе к общекоммунарскому идеалу. Этот характер проявлялся в некоторых коммунарских законах. Я перечислю некоторые законы.

Никогда коммунары не просят прощения. Пока ты не наказан — ты можешь доказывать, что ты прав, но как только тебя наказали, считается неприличным доказывать, что ты прав. Считалось, например, что коммунару обязаны верить на слово. Коммунаром назывался каждый воспитанник через 4 месяца после его поступления в коммуну, носящий значок, и у такого коммунара были привилегии, ему обязаны были верить на слово. Также неприлично было проверять рапорт. Дело доходило до чортиков в области чистоты. Проверка чистоты происходила каждое утро, и постепенно чистота улучшалась и, наконец, дошло до того, что дежурному члену Санкома выдавался платок — смотреть, нет ли пыли. Он вытирал портреты, стулья, и если на спинке стула оказывался волосок, то отмечалось, что в такой-то спальне грязь. Сказать — не верим, нельзя было, за это полагалось 3 часа ареста за возражение рапорту, и если бы я не налагал ареста, то мне сказали бы, что я распускаю коммуну. Считалось, что в этот момент человек соврать не может, и пускай 10 свидетелей говорят, что дежурный неправ, но раз он сказал во время дежурства, значит он соврать

[318]

не мог. Вот эта убежденность, что человек соврать не может, уже называется этикой.

Вообще в коммуне также бывали Хлестаковы, но когда он делает то, что фактически делает не он, а уполномоченный коллектива — он соврать не может, и это действительно было так.

Вот так надо поднять значение уполномоченных коллектива и у вас. Если вы добьетесь такого положения, что ваш староста или уполномоченный в глазах коллектива не может врать, значит вы добились коллективного рефлекса, уважения к своим собственным магистратам. Это возникает после длительного коллективного воспитания — это дружба и даже не просто дружба, а обычай дружбы...

Для того, чтобы это было, необходимо воспитать особое чувство, без которою не может жить настоящий большевик, и это чувство называется ориентировкой. В нашей теоретической педагогике не пояснено, что такое способность ориентировки. Вы должны чувствовать, кто стоит позади вас — друг или враг. У нас это в школе не воспитывается, и учащиеся не чувствуют того, что их окружает. Нет уменья знать, где ты находишься, как нужно вести себя в данный момент. Я придавал этому огромное значение и потом об этом не жалел. Мы совершили восемь походов по всему Советскому Союзу — Кавказу, Волге, Крыму и т. д., и там эта способность ориентировки очень пригодилась. Умение ориентировки — умение найтись и знать, что делать в любой обстановке.

Это важно воспитать в наших юношах. Ориентировка может быть воспитана только тогда, когда человек знает, что он член коллектива, что каждое движение в коллективе для него дорого, дороже своего личного интереса. Вот это я называю настоящим большевистским воспитанием характера.

Чрезвычайно важный вопрос — это уметь приказать товарищу и уметь товарищу подчиниться. Это та трудность, которую меньше всего умеют воспитывать и никогда нельзя было бы воспитать, если бы не создали коммунистического коллектива, а в коммунистической этике на этом все построено. У нас полное равенство, и поэтому у нас начальство — товарищ и подчиненный — товарищ.

[319]

Воспитать умение приказать и подчиниться товарищу - большое достижение в области политического воспитания.

Я для этого дела не жалел никаких трудов и опытов, и помогали мне в этом комсомольцы и старшие коммунары. Мы иногда выбирали командиром 12-летнего мальчишку. Мы понимали, что он командир слабый, но он из всех сил старался быть командиром хорошим. Дежурный по коммуне имел большую власть. Утром он обходил все спальни, и когда подавалась команда отряду: «Смирно!» — он говорил: «Здравствуйте, товарищи!» Он являлся начальником на сегодняшний день. Представьте себе, что этот пацан имел право встретить члена бюро комсомольской ячейки и сказать: «Видишь, тряпка лежит, надо ее убрать», и ему отвечали: «Есть, товарищ командир!» И если ему не отвечали, как следует, он писал рапорт. Конечно, этот командир принимал все это всерьез. И в дальнейшем мы этому придавали огромное значение — уметь подчиниться товарищу не потому, что он сильнее физически, не потому, что он умнее, а потому, что его уполномочил коллектив и потому, что он за коллектив отвечает. Это явление советского порядка.

Точно так же очень многое можно воспитать в характере по отношению к труду. У очень многих среди молодежи есть такое представление: это труд плохой, это чистый труд, это грязный труд.

Последние годы в коммуне было правило (уборщиц там не было): убирали коммуну авральной работой. Кто натирал паркет, кто мыл стекла, кто мыл пол, убирал уборную и т. д. На всю уборку выкраивалось 15 минут. Сначала за месяц спорили, кому какая уборка: кто будет убирать театр, кто клуб, кто мой кабинет, а кто будет уборную мыть. Конечно, самой противной уборкой была уборная, и давалась эта уборка самому худшему отряду. Потом решили, что это большая морока, каждый раз вытягивать номерки, и решили тянуть жребий, потом тянули жребий на полгода. Потом как-то случилось так, что такой-то отряд выделился в июне месяце. Говорят: «Это героический отряд, давайте им дадим мыть уборную». — «А что же вы думаете, не возьмем?» И стал, как правило, лучший отряд мыть уборную, и это считалось его привилегией, и он этим гордился: «Вы что, пол натираете, а вот попробуйте заработать уборную убирать». 

[320]

Вот такое отношение к труду должно быть воспитано...

Такой человек, который живет интересами коллектива, — если он еще политически образован, подкован марксистско-ленински, то это есть настоящий большевистский характер. Без такой закалки, без воспитания чувства преданности к коллективу и простого ясного понимания внутриколлективных отношений политическое воспитание невозможно.

[321]

Текст цитируется по изд.: Макаренко А.М. Сочинения. Том седьмой. Публицистика. Рассказы и очерки. Статьи о литературе и рецензии. Переписка с А.М. Горьким. М., 1952, с. 308-321.