17. Я думаю, что он больше уважал бы приемного отца и мать и других своих мнимых родственников, чем льстецов, больше заботился бы, чтобы они не терпели ни в чем недостатка, меньше делал и говорил бы им чего-либо противного законам и больше бы повиновался им в важных вещах, чем льстецам, пока не узнал бы истины.
— Вероятно.
— А после того как он узнает истину, я думаю, его почтение к ним и заботы уменьшатся, и, напротив, усилятся эти чувства по отношению к льстецам. Он будет подчиняться им гораздо больше, чем раньше, будет жить по их указаниям, открыто общаясь с ними, а своего прежнего мнимого отца и других мнимых родственников — если только у него не окажется исключительно хорошая натура — он не будет ставить ни во что.
— Все, что ты говоришь, очень правдоподобно; но что общего между этим примером и приступающими к рассуждениям?
— Вот что: у нас с детства имеются некоторые мнения о справедливом и прекрасном, под влиянием которых мы воспитывались, как под влиянием родителей, подчиняясь им и уважая их.
— Да.
— Но ведь есть и другой образ жизни, противоположный этому, сулящий много удовольствий; он прельщает нашу душу и влечет к себе, но не убеждает сколько-нибудь разумных; они уважают те отеческие мнения и им подчиняются.
— Так.
— Так вот, если к настроенному таким образом человеку явится Вопрос и спросит, что такое прекрасное, и, когда он ответит то, что привык слышать от законодателя, Разум его опровергнет и, многократно, различным образом опровергая, убедит, что это столь же прекрасно, сколь и постыдно, и также относительно справедливости и добра и всего того, что он особенно чтил,— как ты думаешь, каково будет после этого его уважение к этим вещам и повиновение им?
— Он неизбежно будет уже меньше уважать их и повиноваться им.
— А когда он перестанет считать это уважаемым и родным по-прежнему, а истины не найдет, вероятно ли, чтобы он обратился к какой-нибудь иной жизни, кроме прельщающей его?
— Невероятно.
— И окажется, я думаю, что из человека, живущего согласно с законом, он станет беззаконным.
— Неизбежно.
— Это — естественное состояние тех, кто так приступает к рассуждениям, и, как я только что сказал, они заслуживают снисхождения.
— И даже жалости.
— А для того чтобы тебе не пришлось жалеть тридцатилетних людей, не следует ли с большой осторожностью приступать к рассуждениям?
— Да, с очень большой.
— Не заключается ли один из видов этой осторожности, который надо постоянно соблюдать, в том, чтобы не позволять детям приобретать вкус
к рассуждениям? Я думаю, ты замечал, что мальчики, впервые отведав Л рассуждений, злоупотребляют ими, как игрой, всегда пользуясь ими для противоречия; подражая обличителям, они сами обличают других, находя, подобно щенкам, удовольствие в том, чтобы в разговоре тянуть и рвать каждого встречного.
— Как же.
— А опровергнув многих и сами будучи опровергнуты многими, они очень быстро впадают в такое состояние, что перестают верить в то, во что раньше верили; вследствие этого и они сами и все, имеющие отношение к философии, приобретают у других дурную славу.
— Правда.
— А более взрослый человек не захочет участвовать в таком безрассудстве; он будет более подражать желающему заниматься диалектикой и познать истину, чем забавляющемуся и противоречащему ради игры; и сам он будет сдержаннее и занятие это сделает более уважаемым, а не менее.
— Ты правильно говоришь.
— Не ради этой ли осторожности сказано и все то, что мы говорили раньше, что к рассуждениям должны быть допущены только скромные и стойкие натуры, не так, как это бывает теперь, когда любой человек, часто даже совершенно непригодный, берется за них.
— Конечно.
Педагогические воззрения Платона и Аристотеля. Пг., Школа и жизнь, 1916. с. 36—49. Здесь цитируется по изд.: Хрестоматия по истории зарубежной педагогики. Сост. А.И. Пискунов. 2 изд. перераб. М., 1981, с. 20-32.