«МАТЬ ПОРОКОВ» И ЕЁ ПОДКИДЫШИ
Как и когда ушло из нашей жизни то, что делало детей трудолюбивыми?
Сидят передо мной две классные руководительницы. Одна учительствует в известной московской школе, другая – в селе, где я живу. К обеим у меня один вопрос:
– Сколько в ваших классах учеников, которые любят тру-диться?
Город: – Из сорока трёх... более или менее – шестеро.
Село: – Пятеро из тридцати двух. Есть о чём думать.
– Ну, а остальные?
Город: – Много барского... Вот решаем провести вечер. «Давайте продумаем, как интереснее оформить зал, наготовим всяких вкусных вещей». Девочки молчат, мальчики небрежно кривят
[216]
губы: «Ещё гото-о-овить! Скинемся по три рубля – и порядок!»
– Это страшно?
– Человек для себя не хочет сделать, чем он порадует об-щество?
– Но, может, потом талант, призвание, склонности своё всё-таки возьмут?
– Не забывайте: лень – мать всех пороков. Ленивый всегда пассивен, эгоистичен, и если хотите, жесток! Всегда! Вы только вдумайтесь, какое это уродство и в социальном и в личном плане!
– Но если он умён, образован?..
– Боже мой, что может быть ужаснее, чем умничающие бездельники? Вы с ними поговорите, что их интересует? На уме джинсы и шлягеры, тряпки и развлечения. Представляете? Это нетрудовой народ.
– Ну, а в селе?
Село: – Собственно, разницы, мало. Ничем себя не утруж-дать и в селе привыкли многие. Ничем, в том числе и учёбой. Преподаватель объясняет, а им и слушать лень. Так, вполуха, вполглаза. «На тройку отвечу и хватит».
Вмешивается молодой аспирант.
– Речь надо вести шире: о проблеме человеческой актив-ности вообще.
Мы согласны, можно и шире. Но проблема трудолюбия и сама по себе становится общественной проблемой первой степени. Потому что если человека с детства заела лень, то уж никакой идеей, никаким примером-подвигом его не расшеве-лишь. Ставь его в какие угодно социальные, производственные, житейские условия, он всюду будет выступать в одной только роли: в роли унылой обузы, если не хуже! Тут и личная
[217]
и общественная трагедия сразу!
Вот напечатанная в «Комсомолке» отчаянная исповедь ки-евского паренька (кому она не перевернула душу!). Сквозь злые и бессильные слёзы он объявляет себя «обыкновенным серым обывателем» в шестнадцать мальчишеских лет. Что с ним? Всё то же:
«Я не могу учиться – лень».
У другого, постарше, аккорд трагикомический:
«И на пасеке мне – не мёд!»
А ему вторит целый хор:
«Да, по преимуществу мы потребители, такими нас сдела-ло время».
Искренно, аналитично и – никаких переживаний: был и останусь!..
«А у нас и в интернате растут ребятишки барчуками: ни ра-ботать, ни учиться не хотят» (В. И. Касатская, г. Гаврилов-Ям, Ярославская обл. Из писем в Уланово).
И в другой форме:
«Как вы добились того, что все ученики вашей школы лю-бят трудиться?» (Н. Колодникова, Львовская средняя школа Саратовской обл.).
Учительское письмо из-под Москвы.
«...Ничего не хотят и не любят делать, убегают с уроков. Работать стало очень тяжело. Устаём. Подчас даже приходит мысль покинуть школу. Весь спрос с учителя, а ему деваться некуда...»
Острый факт – не всегда подходящий материал для обоб-щений, но нам надо разобраться: откуда, из какой преисподней поднимается у нас это унылое исчадие века с нежным именем лень? Совсем ведь недавно лентяи в деревне, да и в городе, исчислялись единицами, как убогие. И вдруг такой «взлёт»: семь к одному! Где причина?
[218]
Город: – Многое определяют сами условия современного города. Трудовое воспитание в городах остаётся проблемой. Не так просто найти ребятам постоянное дело, которое стало бы их воспитателем. И в то же время – ясно: мы строим не царство бездельников, строим самое трудолюбивое общество на земле. Значит, надо думать и искать...
– О том и речь. А уроки труда проблемы не решают?
– Понимаете, как бы это объяснить? Всё это труд ознако-мительный, а не воспитательный. Чтобы он стал настоящим воспитателем молодёжи, ему надо быть не таким. Тут нужно что-то макаренковское. Настоящий производительный труд!
Село: – Дело в том, что семья перестала быть тем универ-сальным воспитателем детей, каким она была до недавнего времени. Отсюда и пошло...
Вот с этим, кажется, не поспоришь. Мы привыкли считать, что семья – это могучий и всесторонний наставник ребят, что она, как и встарь, остаётся надёжным университетом детского трудолюбия. И продолжаем простодушно полагаться на её ис-конный в этом деле опыт и радение. Даже в педагогической печати.
«Юный селянин, – читаем в «Учительской газете», в статье «Сельская аттестация» (июль 1972 г.), – как и встарь, так и те-перь, не чурается физического труда. И право же, не школе приписывать себе в этом заслугу: исходит она от семьи, от ха-ты...»
«Исходит»... Когда-то исходила, да. Но теперь...
Помню жаркое, острое родительское собрание и слова по-жилого механика – это был интересный, наблюдательный и темпераментный человек, он спрашивал:
[219]
– Вы когда-нибудь видели бездеятельного ребёнка?.. Что-бы он не был всё время в движении, чтобы руки его поминутно не тянулись что-нибудь делать, чтобы ему всё было безраз-лично, неинтересно и он целыми днями не знал бы, куда себя деть?
Зал притих, потому что таких чудес ещё не видал никто.
– Так откуда же тогда берутся лентяи, потребители и вся-кие прочие бездельники? – выкатил оратор.
Откуда? А вот сценка. Не подскажет ли она ответ?
Приезжаю из командировочных странствий в своё Черны-шёво, бежит навстречу ватага дошколят – Серёжа, Василёк, Наташа, Колюшка. Бегут и ещё издали, ещё не вспомнив про «здравствуйте», кричат:
– Сёме-е-нач! А вы чего сейчас будете делать?
Что я делать буду – вот что важно выяснить этому народу по самой первой статье! И если я отвечаю, что буду колоть дрова, малыши подпрыгивают от удовольствия и выпаливают хором:
– А мы складывать будем, ладно?
Мне это каждый раз и весело и удивительно. Что они нахо-дят в этой работе? Ну, собирать клубнику, снимать яблоки – тут всё понятно. А таскать корявые поленья, поднимать их нежными детскими ручонками и складывать стенкой... Какой интерес? Но для них – посмотришь – истинный праздник! Ра-дости сколько!..
И я всегда поражаюсь, как долго не надоедает им эта гру-бая физическая работа, которая, кажется, никого увлечь не может. А они увлечены! Отчего? Что за голод такой?
Да, это своеобразный голод. Она нужна, она необходима им, физическая работа. Им всегда не хватает её! Есть такая потребность у маленького человека, которую взрослые почему-
[220]
то перестали видеть: потребность работать. Смотрю на этих пятилетних «рабочих» – они утоляют голод. Им хочется движе-ний, хочется каких-то своих трудовых нагрузок, хочется сов-местного веселья, соревнования и того хорошего, приподни-мающего чувства, что они делают взаправдашное дело. А Се-рёжа вдруг ещё догадается приладить у поленницы какую-нибудь дощечку, чтобы становиться повыше, и тогда кричит уже в совершенном восторге:
– Сёме-нач, а я во как придумал! – И весь в солнышках, разрумяненный, поплясывает на своём изобретении.
Он придумал!.. Как это сладко ему и чудесно, что он сам придумал! Какими новыми красками окрашивается для него теперь эта «дровяная» работа! А она продолжает и продолжает что-то будить в детских душах – то рабочую смекалочку, то какую-то ещё детскую, но уже сноровку, то желание потерпеть и одолеть и потом полюбоваться тем, что получилось, как хо-рошо стало, когда раскиданные так и этак чурки улеглись ров-ненькой, аккуратной стенкой, – под нею даже хочется посидеть и поиграть во что-нибудь.
А мне приходят в конце мысли грустные – мысли о детях, которые вырастают в условиях безысходного «трудового голо-дания». Сколько их у нас, таких «дистрофиков», косяками хо-дят по городам и сёлам!
«Семья перестала быть воспитателем». А что случилось?
Беру давно знакомую мне деревенскую семью Андрея и Анны Плотниковых. Кажется, этой семье самою судьбой назна-чено быть питомником счастливых трудолюбцев. Что Андрей, что Анна – это труженики, о каких говорят: в руках у них всё горит!
[221]
За что бы ни взялись – трудное, грязное, в снегу – работают весело, хватко, сноровисто! Рядом с ними, думается, и самому отпетому лодырю не устоять – заразительно! Я ни разу не ви-дел, чтобы Анна шла скучным, ленивым шагом. На колодец – на рысях, с колодца – живо, ходко, на работу, с работы – за ней только поспевай. Всегда боевая, весёлая, острая.
А дети? Дети будто совсем из другого дома. Бродят скуч-ные, лохматые, похожие на старичков, летом их тянет куда-нибудь в холодочек, под берёзку, там они лежат, сонно бренча гитарой, покуривают украдкой, перекидываются в картишки.
Анна и сейчас вся светится, когда возьмётся рассказывать о своём детстве. Как вечером по мудрой подсказке матери по-садили они с братишкой капустную рассаду, а наутро просну-лись и, ещё не умывшись, помчались на огород. Им не терпе-лось посмотреть «какая она стала». Как поливали её потом, чтобы скорей росла, как землю рыхлили, учились окучивать и как бежали среди лета к матери со звонким торжеством: «Ма-мочка, там уже маленькие кочанчики!».
Сам глава семейства, Андрей, вспоминает начало своего трудового детства с тёплой любовной улыбкой. Был мальчиш-кой – батя взял его с собой в машинно-тракторные мастерские: «Поможешь кой-чего...» За этот день паренёк будто ростом выше стал и в плечах раздался. Он шёл с работы, и дивно ему было чувствовать свои руки, приятно потяжелевшие, ставшие будто совсем мужскими. И сама усталость, которой налились они, была ему интересна и приятна и словно бы возвышала его. Он нёс эти рабочие руки с каким-то незнакомым чувством уважения, и ему казалось, что теперь им под силу и самые тя-жёлые мужские
[222]
работы.
Так начинался человек труда.
И я долго не мог уразуметь, почему детям своим Андрей и Анна не догадаются открыть эти дороги к извечным и таким понятным для обоих радостям труженика. Заговорил с Анной, она вздохнула, покачала головой.
– А что хорошего-то, Семёныч? Детство наше взять: что мы видали? Работы да заботы. А теперь вот поглядишь на ре-бят, и душа не налегает приневоливать их. Пусть уж они учатся да в люди выходят. Пусть хоть у них будет чем вспомнить дет-ство!
Речь её эта горячая казалась убедительной, пока я её слушал. А отошёл – что-то запротестовало во мне. Как же так? Были ведь и в прошлом лихие времена, и жалость к детям то-же не вчера лишь появилась на свет. А детей в каждой семье старались ко всему приучить и всему научить... Нет, не всю правду сказала мне Анна в этот раз!
После обеда, придя с фермы, она, усталая, бежала по во-ду, я кивнул ей на ребят, лежавших под берёзкой:
– Не надорвались бы они воды-то наносить! Здоровые, сильные ребята!..
Анна остановилась.
– Да это мне, Семёныч, не трудно! – Однако тут же повер-нулась к сыновьям: – Ребята, я вам говорила, картошку окучить, ай вы забыли?
– Ладно, мам, сделаем! – донеслось из-под берёзки.
Минуты через три ребята ушли на речку. Наутро, заметив меня, Анна снова, уже сердито крикнула им:
– Вы что ж, картошку-то думаете окучивать?
[223]
Земля пересыхает. Дорога ложка к обеду!
– Окучим, мам! – отозвались хлопцы, чинившие на лужай-ке рыболовный сачок. – Мы сейчас!
Она пошумела ещё немножко, но в этой её материнской брани звучала только досада, что у неё такие непослушные дети, и не было в её речи ни самой малой тревоги за то, что они растут беззаботными ленивцами.
Вечером глянул я на картошку – там вовсю орудовала тяп-кой... сама Анна. Сыновей не было видно нигде.
Теперь Анна сама заговорила со мною, заговорила напо-ристо, круто:
– А вот подумаешь, Семёныч: а что им эти огородные труды? Вырастут – что они, огородом, хозяйством, что ль, бу-дут заниматься? Теперь жизнь другая пошла; каждый на своей работе, по своей специальности идёт. Школу кончил – пошёл в ПТУ, там его делу учат. Специальность получил – работает. Человек человеком. Зарплата, квартира – пожалуйста, живёт!
– Но если ты с детства не приучишь их к труду, – подсказал я, – какие это будут работники на производстве?
– Ох, да когда мне с ними, Семёныч?! – заволновалась Ан-на. – Это ведь раньше... Вот и мы жили. Ведь, как бывало в семье? Все в доме, бывало, одной жизнью живут, одной забо-той. – хозяйство вести. Чуть ты мало-мальски подрос, сейчас тебя к делу: прибери, подай, принеси – помогай отцу с мате-рью. Потом на огород тебя, на луг – сено сушить, в лес, даль-ше – больше, косить пойдёшь, возы возить. В работе и росли. Мать, бывало, девок и шить учит, и варить, и хлебы печь. Как же, надо! Куда ж они
[224]
без этого? А отец – ребят: как топор, как молоток держать, косу наладить. Трудовая наука – она сама собой получалась. – А те-перь?
– А теперь семья другая стала. У отца с матерью свои де-ла, у детей – свои. У нас – работа колхозная, у них – школа. Утром разбежались – и соберёмся только вечером. Они наших дел не знают, не касаются, мы ихних не достаём. А дальше начнут они один по одному из родного гнезда разлетаться – сперва в ПТУ, потом в армию, а там – по производствам, с тех пор ты их и видал! Если только в отпуск когда приедут.
Она помолчала в строгом размышлении и проговорила ещё.
– Нынче та-ак. А старость придёт – опять же нам одним оставаться. Нынче с молодыми не живут! Да и к чему? Нам от детей, слава богу, ничего не надо: мы государственную будем пенсию получать.
Картина прояснялась довольно чётко. В семье не остава-лось ни одного рычажка, который бы надёжно и постоянно дви-гал воспитание детей. Когда-то была необходима их всегдаш-няя помощь в семейных производственных делах – теперь это, считай, отпало, потому что сошли почти на нет сами эти дела. Когда-то отец с матерью старались вырастить хозяйственных, трудолюбивых, трезвых, уважительных, всё умеющих детей, потому что придёт старость – с такими кормильцами не пропа-дёшь. А будут они лежебоками – тогда старым людям, как го-ворили деды, ложись и помирай. Теперь и об этом беспокоить-ся нечего: под широким крылом социального обеспечения куда сытнее и уютнее, чем под переменчивым крылышком детей.
[225]
– В теперешнее время дети не для родительской радости растут, – заключила Анна. – Теперь они растут для государства. Государство их и воспитывает и учит, как ему надо.
Вот тебе и весь сказ. Слезай, приехали!
Одной лишь малой малости Анна Дмитриевна не взяла в расчёт: что хорошие дети, где бы ни пришлось им служить и работать, – всегда радость и гордость матери, а плохие...
Испытать ей довелось это лишь потом, когда было уже поздно что-нибудь поправить, когда она могла только облегчить душу слезами.
Но всё это пришло спустя годы, а пока она даже думать не хотела о том, что растит беду, что семья у неё стала школой праздности, которая исподволь каждый день приучала детей к безделью и ветреной беззаботности.
С кислой этой закваской дети пришли в школу. И полетели оттуда тревожные вести-сигналы родителям: «Невнимателен на уроках, разболтан, не выполняет домашних заданий». Боже, какой это жгучий Анне укор! Занялась-запылала:
– А вы на то и учителя, чтоб научить и приучить! Вам за это деньги платят!
Ей толкуют спасительное о труде-воспитателе – Анне и слушать невмочь:
– Заладили! А ученье – это не труд?
Что ей скажешь? Ведь кто только не спотыкается нынче на этой кочке: труд или не труд?
Ей объясняли: милая Аннушка, это, конечно, труд. И боль-шой, и очень нелёгкий. И настолько он непрост и нелёгок, что ребёнку без известных навыков, без начальной привычки тру-диться, делать, напрягать усилия, одолевать своё «не хочу» и «не умею»
[226]
с ученьем не сладить. Он только садится за парту, а его уже ждёт целый частокол непременных учительских требований: не вертись, приготовь, будь внимателен, учи, пиши красиво, за-помни, не пачкай, клади на место, реши, убери, старайся. А если он к этому не готов? Если у него не развит интерес к де-лам, а от безделья уже притуплена воля и растёт он беззабот-ным? Привычка к праздности у него всегда будет брать верх. Требования в школе к нему год от года усиливаются, а ему это не по душе. И в нём уже зреет сопротивление. Сопротивление учёбе, учителю, порядку. И вырастает оболтус.
Анна слушала, будто выключенная.
А её соседка, работница торговли, показала мне вышеупо-мянутую «Сельскую аттестацию» и попросила прочесть фразы, кем-то подчёркнутые:
«Нужен не культ мозолей – культ знаний. Именно общее развитие перерастает в чувство патриотического долга, в же-лание трудиться...»
Печатное слово! Я был сражён наповал.
«Культ знаний» – это хорошо. Мы строим общество обра-зованных, высококультурных людей, и доля умственного труда в жизни нашей страны теперь занимает всё более и более ши-рокое место. Культ знаний – это прекрасно! Но утверждать (это делалось почему-то в пику улановскому опыту), что сначала «общее развитие», а уж потом «желание трудиться» – это рас-членять не расчленяемое и ставить всё вверх ногами. Потому что не общее развитие перерастает в желание трудиться, а, наоборот, нежелание трудиться закрывает дорогу и самому общему развитию. Ещё Ушинский отмечал первозначность фи-зического труда, когда трудовое усилие рождает интерес, а ин-терес стимулирует усилие умственное.
[227]
Я обратился к опыту наших лучших педагогов. Он утвер-ждает ту же самую истину. Все дети приходят в школу с при-мерно одинаковым желанием хорошо учиться. Но тот, кто с самого раннего детства не приучен к труду, быстро отстаёт от своих одноклассников, имеющих трудовую подготовку. Десятки педагогов указывают на одну и ту же ситуацию: почему девочки в школе, даже менее развитые, чем многие мальчики, облада-ют по сравнению с ними более сильным прилежанием, более тренированной волей и лучше учатся? И отвечают буквально в один голос: если девочки с трёх-четырёх лет привыкают помо-гать маме, то мальчикам дома, как правило, трудовых занятий не находится. Всё отсюда!
И эта женщина сделала большие глаза, когда я спросил: приучен ли её сын к работе?
«Зачем? – ответила она изумлённо, – разве я не смогу дать ему хорошее образование?».
Анна отходила, поджав губы. Она знала одно: дети у неё неглупые, способные – этаким ли не выйти в люди? Средним, Петькой, она не прочь была и погордиться. Петька и собою хо-рош, и талант у него – слух богатый, к музыке парень тянется. Баян ему купили. По слуху Петька подбирал популярные на деревне мелодии, но долго за баяном не засиживался: тянуло на улицу, на рыбалку. Там всё легко, там усилий не надо!
Открылась в райцентре музыкальная школа. Посоветовали: устройте его туда. Будут задания, спрос – это парня дисци-плинирует... Петька был переросток, но его приняли. Ездил, занимался, стал будто собраннее. Но как трудно ему было за-ставлять себя заниматься! Лень, которая столько лет вольно царствовала над ним, теперь цепко держала его в лапах. Что творила
[228]
она с ним, когда открывал он самоучитель и садился выполнять задания!
Вот он уже сел, вот уже проиграл 3–4 лёгких такта, дальше шли трудные, и Петька вдруг вспоминал, что в кухне стоит ведро со свежей ключевой водой.
Пить не хотелось, но он сидел и томился, и ему было уже невмоготу ждать, когда всё внутри обольётся глотком студёной вкусной воды. Он вставал и шёл пить. Садился снова, проиг-рывал опять те лёгкие такты и начинал чувствовать соблазни-тельный запах поджаренной рыбы. Сковородка с рыбой стояла в печке. Петька вскакивал, открывал заслонку, брал кусочек и через минуту-две шёл к печке опять...
Капризам лени он привык подчиняться, не сопротивляясь. В нём не оставалось ни малейшего желания мобилизовать во-лю. Что захотелось, то он и делает. Что будет после – задумы-ваться не привык. И это у всех Плотниковых-младших. Как-то я сказал Петькиной девятилетней сестрёнке, к которой «начал цепляться грипп»:
– На пёрышко лука, пожуй и всё пройдёт. Не бойся, оно по-чти не горькое.
– Ну его, я не могу, – жалобно глянула на меня девочка.
– Да ты только попробуй, это даже вкусно, а горчит совсем чуть-чуть. Ну вот смотри, я же ем!
Подошла Анна:
– Дочечка, тебе ж это обязательно нужно, чтоб ты не забо-лела.
– Ну я не могу, я не хочу, меня вырвет! – бросается девоч-ка к крайнему средству самозащиты.
Сколько настойчивости она обнаружила, защищаясь!
[229]
Двое взрослых людей так и не смогли ничего добиться. Пусть где-то там маячат уколы, высокая температура, рвота, сейчас ей это не страшно, это ещё где-то в неизвестности, а горькое пёрышко – вот оно...
«Хочу» и «не хочу» – больше ничего не существует.
И вдруг – новость: Петька уже две недели не ездил в музы-кальную школу! Получал у матери деньги на проезд и на обед, но... играл где-то с ребятами в карты. Встретил меня учитель музыки, упрашивает:
– Повлияйте, пожалуйста, на Петю. Ведь он у меня изо всех, я ещё не встречал таких дарований. А ленится...
Полтора года влиял. Беседовали с Петькой о его будущем, о том, как на пути к своей цели большие музыканты одолевали всё, даже крайние лишения. Он слушал всякий раз с тоской в глазах. Он понимал, что себя одолеть уже не сможет.
Так он и простился с музыкальной школой.
Лень сожрала талант!
Скука доедала Петьку. По выходным крепкий, мускулистый, изнывающий от безделья, он бродил с дружками по лесу и бессмысленно, бездумно калечил топором деревья.
С бедами этими Анна свыкалась как-то без тревог, учителей выслушивала равнодушно, отвечала им тоном уже оборонительным:
– А что с ними сделаешь? Такие они нынче дети – неис-полнимые. Пришёл из школы, поел, не успеешь оглянуться – нету. Улетел на улицу. Заявится, дай бог, к полночи.
Он учился в седьмом классе, когда я попросил его прочи-тать выученное. Это чтение было похоже на игру в испорчен-ный телефон. Разбирать слова у него
[230]
«не хватало терпёжу», и он перевирал их так, что невозможно было понять, о чём в учебнике речь. «Подлежащее» у него превращалось в «подходящее», вместо «происходит» он читал «присыхает», вместо «реакция» – «революция», а из «приро-ды» получилась «погода».
И вдруг Анна по-доброму похвалилась однажды:
– Ну, мои пошли работать!
Это появилась на свет ученическая производственная бри-гада. И Петька туда вошёл, и старший Серёжа, такой же «не-исполнимый». Работают! Каждый день! Наконец-то! Это звуча-ло обещанием чуда. Вот так и полюбят труд, выйдут на путь-дорогу...
Но чуда не совершилось! Поздно! От любого дела братья и там старались отлынивать. Это были уже сложившиеся ленив-цы, привыкшие увиливать от работы и всё, что потруднее, сва-ливать на других. Воспитывать – дело нелёгкое, но тут речь шла уже о большем – о перевоспитании. И, разумеется, не только Петьки с Серёжей – там таких набралось порядочно. А время? Считанные дни. Какой гений успеет за этот срок пере-кроить психологию лентяя? К тому же ребятам то участки за-были отвести, то борозды не распахали, то в жару воды не подвезли. А неурядицы трудолюбия не прибавляют.
Словом, ученической производственной бригаде сладить с укоренившейся ленью оказалось не под силу. Ленивые и без-заботные такими оставались и дальше.
– А они, Семёныч, нынче везде такие, – бойко оправдыва-лась Анна. – Вы посмотрите по селу – много вы найдёте не «таких»-то? Вот у Кати девки. Уж невесты, школу кончают! А мать пришла с работы – в доме как после бомбёжки. Всё рас-кидано,
[231]
на столе всё брошено-накрошено, посуда грязная, как ели, так всё и осталось немытое, чулки, ботинки – какой где. Катя: «Да вы что же, бессовестные, ай мать должна до старости убирать за вами?» Девки как фыркнут! Одна в угол села, отвернулась, другая – в другой, надулись и сопят, как сычи.
С грехом пополам местная школа втолкнула в Петьку про-грамму восьми классов, и парня проводили туда, где, по мне-нию Анны, его должны были «сделать человеком», – в ГПТУ. Во вторник проводили, а в пятницу уже вот он, прибыл на вы-ходной – рыбалка у малого из ума не идёт.
Все понедельники и пятницы он пропускал напропалую, и никому вовек не отгадать, как училище ухитрилось чему-то его научить. Он стал работать на' стройке, я заехал туда, познако-мился с бригадиром, спросил, доволен ли он молодым камен-щиком?
– Петром Андреичем-то? – Бригадир что-то лукавил. – Да вот скушно ему тут, видишь! Не веселит дело. Вот на рыбалку бы ему. Да поспать подольше, прогул сделать!
Он заметил прислушивающегося Петьку и засмеялся:
– Нет, вы не подумайте, что он у нас совсем уж недотёпа. Он у нас бывает – огонь! Но это только два раза в месяц: когда получка и когда аванс. В гастроном сбегать. Мигом! Одна нога тут, другая там.
К автобусу мы с Петькой шли вдвоём. Он молча курил и сплёвывал, косматый, скукоженный. Казалось, весь мир ему был противен и чужд. Заговорил он нехотя.
– Все спрашивают: что меня вообще интересует в жизни. Всем надо! А я вот ничего интересного в ней не нашёл. М-муть одна.
[232]
Он не понимал, что такой, какой он есть, каким он сложил-ся, он жизни рад не будет никогда, какие бы солнца ни сияли над ним. «Мать пороков» убила в нём и само жизнелюбие, са-му способность жить полнокровно и ярко и, как оказалось, при-готовила ему перспективу невесёлую.
Получать веселье два раза в месяц ему нравилось, но та-кой паёк начинал казаться бедноватым. Парню подумалось: не обогатить ли его, например, за счёт шифера, который «плохо лежал» на стройке. Попробовал. С дружками. Получилось. По-нравилось. Попробовал ещё. Но в этот раз веселья не вышло. Вышел милиционер...
С того дня Анна ходит поникшая, постаревшая, зайдёт в избу – плачет.
– Понимаю, горько! – подсел я к ней. – Но давай мы с то-бой подумаем, почему так вышло, кто тут виноват?
Она заволновалась, запричитала и из её причитаний полу-чалось, что всё испортил... милиционер!
– Другие берут – им ничего, а на нашем Петьке вот обо-рвалось!..
Мне почему-то думалось, порадует её старший, Серёжа. Этот у них «интеллектуал», зачитывался по временам фанта-стикой. Когда окончил десять классов, всё сидел и думал, в какой институт поступать?.. Хотел в индустриальный – зачерк-нул. Работать потом на заводе, по часам вставать, – на речку не выбраться. По боку! Не подходит. Сельскохозяйственный если, на агронома? В поле никто тебе не указ... И тоже зачеркнул. Целыми днями мотаться по полям, а вставать и вовсе чуть свет... Нет уж, пусть кто-нибудь другой! Может, в педагогиче-ский? Длинный отпуск, Да трое каникул, бесплатные дрова... И уже решил было,
[233]
но задумался: дисциплина плохая, много лодырей, над тетрад-ками до полночи сидеть... Пойду шофёром!
Пошёл. Отслужил в армии. После за пять лет сменил че-тыре места работы и три профессии – ни одна не полюбилась.
Отец стоит, руками разводит со злой досадой:
– Ну за что ни возьмусь – мне интересно! Уж куда трудней – комбайнёром: ж-жара, п-пыль, спать некогда! А подойдёшь к комбайну, обдаст тебя этим соломенным духом, оглядишь по-ля – и душа зайдётся! Всё забудешь!.. Мост вон строили, водо-провод делали – ходишь сейчас и глядеть тебе радостно. А эти!..
Что и говорить, не порадовали.
Так вот, это – «от семьи, от хаты». Там началось и там въелось. И в этом сложность проблемы. Будь всё иначе, был бы, конечно, не нужен и улановский опыт.
Я уже заканчивал свои заметки о Плотниковых, как вдруг подумал: это – в деревне. А не худо бы заглянуть и в семьи городского склада. Что там? Вот напечатано в «Комсомолке» письмо Г. Ивановой из Ленинграда. Вздрагиваешь от каждой фразы! Она «решила заступиться за наших детей». Она «не против, чтобы им показывали, как работают взрослые», но ко-гда говорят, что ребята сами должны трудиться каждый день, – у неё проступает холодный пот. Вот уж не потеряешься в до-гадках, какими детьми «осчастливит мир» такая мама!
Поехал, заглянул и в городские.
Первая же встреча: симпатичный современный парень, ученик девятого класса, рослый, с виду немножко скучающий. Саша С. Хорошее, умное лицо. Но мне тихонько говорят: непробивае-мый двоечник. Я столбенею: неужели дефективный?
[234]
– Очень способный парень, – вздыхает его мама, серьёз-ная, одарённая женщина, инженер по образованию, руководи-тельница нового предприятия. – Ему достаточно прочитать за-дание один раз, и он ответит на четвёрку.
– Так в чём же дело?
– А вот такой лодырь. Ничего не может с собой сделать, совершенно безвольный человек. – Последовал горестный вздох: – Семья, конечно, упустила...
Позже я узнал, как выглядит Саша в школе. Учительница вызывает его отвечать, он встаёт со скучающим лицом и со-общает уныло и бестревожно:
– Я не учил.
Преподавательница смотрит на него горьким, истомлён-ным взглядом. Каждый раз вот так... Читать ему «мораль»? Убеждать, внушать? Абсолютно бесполезно. Ставится очеред-ная двойка. Саша смотрит спокойно, как-то даже сочувственно, и тут же среди урока, просит:
– Разрешите, я пойду погуляю...
Вот такой «благородный мученик» собственной лени и без-заботности. Родительница по-своему объясняет причину;
– Некогда было мне с ним заниматься. Не могла же я по-рвать с производством и целиком отдать себя воспитанию де-тей?
Потом продолжает в раздумье:
– Целыми днями родители на работе, дети оставлены на бабушку. А бабушки – они все одинаковые: быть требователь-ными у них душа не налегает.
Но в рассуждениях матери сразу обнаруживается большая трещина. Дело в том, что в семье этой есть и другой ребёнок –
[235]
Ирина. Она учится в девятом классе, отличница, общественни-ца, бабушкина помощница в домашних делах. Для Ирины мать тоже не была гувернанткой. И бабушка та же самая. Но Ирина и Саша, по выражению самой мамы, – это свет и тьма.
И тут выясняется маленькая, совсем как будто пустяковая разница в их воспитании, немного уже знакомая нам. Ира по-могала бабушке мыть посуду и убирать в доме, а Саша знал только телевизор, улицу и игрушки, которыми он «затоварен» по уши и которые всегда оставлял раскиданными – их убирала та же Ирина. Вот и все различия. Ничего разительного! А в ито-ге – небо и земля. Трудолюбица, активистка и безвольный па-разитирующий лодырь-потребитель.
В селе меня утешили: чему удивляться? Не новость при-меры и поразительнее! Ученик восьмого класса, нормальный парень, еле-еле читает простой текст. Как он оказался в вось-мом классе? Жмут плечами. «А попробуйте не перевести!» Его сверстник, смекалистый и продувной парнишка, отрезок АС (латинское) упрямо называет по-русски: асе. В восьмом классе! Ученица-семиклассница битый час делит двадцать два на два. Плачет: не делится! А её подружка никак не может отличить тридцать тысяч от трёх миллионов.
Кто их переводил? «А попробуйте...»
Лень и беззаботность... Проблема трудолюбия. Она даёт о себе знать всё крепче и больнее. Но чья она теперь? Анна Плотникова простодушно подкинула её государству? А кто же проблему эту усыновил? Школа? Нет, школа устами бывшего министра просвещения говорила, что она должна прививать лишь
[236]
некоторые трудовые навыки, ориентировать учеников в обла-сти профессий и готовить их психологически к последующему обучению в системе ПТУ. Но что такое профориентация без тяги к труду? Компас на корабле, пущенном в плавание без мо-тора?
Проблема оказывается бесхозной. И сколько уже наплоди-лось в зарослях этой бесхозности неприкаянных Петек и Са-шек? Да если бы только одна беда, что они плохие работники! На их ленивой никчёмности вырастает беда другая, пожалуй, пострашнее первой: паразитическая психология. В печати, на собраниях мы не перестаём говорить о них, и всякий раз зву-чит один и тот же критический тезис: хорошо помнят права и плоховато – обязанности, заботятся не о том, чтобы побольше и получше сделать, а о том, как побольше урвать. Люди нетру-дового склада, они по духу становятся чужими своим родным отцам и матерям, исповедуя подчас, как свою, философию де-классированных: «Мы сами по себе». «Нашей народной песни от них не услышишь, – пишет мне знакомый ветеран войны, – уважения к людскому труду не увидишь».
Вот, вихляя, вваливаются в вокзал косматые детины. На дворе жгучий мороз, но богатыри нипочём не догадаются за-крыть за собой дверь. Стоят среди зала, отчуждённо лопочут и сплёвывают на пол. Через слово – флюк-цвик, флюк-цвик... Люди смотрят на них с гневом и отворачиваются. Что им ска-жешь? Замечание, поправляющее слово эти молодцы воспри-нимать не привыкли – их не тронь, не тревожь!
Откуда оно, это дикое племя? Оказывается, из обычных трудовых семей, от мам и бабушек, хорошо знающих, почём фунт лиха. Детушки с пелёнок растут у них потребителями от-борно сладких, даже благодарностью не оплаченных благ,
[237]
растут убеждённые, что само их потребительство – это радость и счастье для мам. Это въедается в плоть и кровь, это расползается метастазой по душам.
В Сухиничах заходим в городской сквер – стоят голубые скамейки. Но позвольте, кто же их так поставил? Помнится, во всех городах они стоят ножками вниз...
– Детские шалости, – сердито объяснил местный житель.
На станции Думиничи другие следы «детских шалостей»: чисто выбеленные стены испечатаны грязными подошвами сапожек примерно... сорок третьего размера.
А есть и другие, скамеек не перевёртывающие и внешне вполне приличные. Недавно и они выпорхнули на газетные страницы, публично представившись аристократами. Это те, которые «не подворотня», которые «разбираются буквально во всём», но пребывают в роли паразитирующих «гигантов», не умеющих себе даже хлеба отрезать и не желающих заниматься делом.
Да, мы уже привыкли жить безбедно, и дети наши только по книжкам знают слово «нужда». Мы впервые во всей челове-ческой истории в масштабе огромной страны создали такие условия, в которых каждому человеку практически гарантиру-ется обеспеченная жизнь. Но этот яркий свет породил и резкие тени.
Она, оказывается» куда как плодовита всякой плесенью, госпожа обеспеченная праздность!
На одном современном калужском заводе беседую с глав-ным социологом. Завод прекрасный, отличные условия труда. Но из десяти парней и девушек, которые сюда приходят из ГПТУ,
[238]
шестеро увольняются в первые же дни. Причина? Нет привыч-ки к труду. Им тяжело даже высидеть восемь часов на рабочем месте! А тут ещё требуется старание, ответственность... Не-привычно!
Проблема... Её надо решать. А это значит?.. Взяться за семью? Добиться, чтобы и Анна Плотникова, и Сашина мама, и ленинградка Иванова поняли...
Конечно, и с детьми, и с родителями надо работать и рабо-тать. Но уже в этой формуле отчётливо видится главенствую-щая роль школы. Всё обращается к ней! Видно, место её в жизни нашего общества должно и будет становиться всё более широким и решающим. Центр тяжести воспитательных работ всё более естественно перемещается на неё. Сам ход нашей жизни определяет ей такое место в обществе – быть главной матерью-воспитательницей для новых поколений. А если так, то какою ей быть, какую форму приобрести и какими распола-гать возможностями?
Размышляя об этом, я вспоминал школу, которую нашёл когда-то со счастливым изумлением, как геолог находит вдруг золотой самородок. Нашёл и долго мучился душевной расте-рянностью: как мне рассказать, как написать о ней?
Это была Улановская школа.
[239]