Холодный мартовский день 1929 года был на исходе. Нудный опрос в Харьковской комиссии «По делам несовершеннолетних» близился к концу. Изобретательно, с помощью картинок, шариков, палочек, звуков, измерений черепной коробки, приседаний и ещё бог знает чего, выясняли способности «объекта» и степень его дефективности. Все данные записывались в объёмистые книги.
После обследования меня ввели в соседнюю комнату к председателю комиссии тов. Бесфамиловой. Она деликатно расспросила меня о родителях, какие «посетил» детские учреждения и почему «выбыл».
Я отвечал на вопросы, а перед глазами стояла картина недавних событий. Утренний поезд Севастополь-Харьков бесплатно доставил свободных путешественников на харьковский вокзал. Свисток, короткая возня и крепкие объятия дяди-«мильтона». Кое-кто в сутолоке улизнул, но мне не повезло.
– Больше не нужно бегать! – как бы разгадав мои мысли, сказала женщина. – Пойдёшь в хороший детдом!
В голосе звучали мягкие нотки, взгляд тёплый, ободряющий. Из коридора вошёл молодой человек в куртке и кожаной фуражке.
– Игнат Данилович, получайте путёвку и доставьте в целости вот этого молодого гражданина в Новый Харьков. Там трудно с местами. Постарайтесь уговорить заведующего.
– Уговорим! – ответил мой проводник и лукаво подмигнул мне. На милиционера он был не похож.
– Ну, до свиданья, герой, в добрый путь! – Председатель по-матерински ласково положила мне руку на голову и хорошо улыбнулась. Мы вышли. В коридоре толпилась большая очередь, было накурено. На скамьях ожидания я увидел и своих попутчиков.
[17]
Прощание на ходу и торопливые вопросы: «Ну что?», «куда?», «где встретимся?»
На дворе шёл снег и тут же таял. На голых деревьях ёжились вороны. По дороге проносились извозчики, выбрасывая из-под колёс грязную кашицу. Это была людная улица и раз за разом было слышно «Поберегись!»
Моя повидавшая виды расквашенная обувь испытывала все прелести дороги, цепляясь носками «джимми» за все неровности. То, что прикрывало «аристократическое» тело, не соответствовало сезону, и я промок и продрог.
Шли быстро, но этот путь казался бесконечным. Журавлёвка. Окраина города. Длинная улица с одноэтажными хозяйскими домиками, лавками, постоялыми дворами, а от неё – узкие переулки на хутора. Остался позади кожевенный завод, источавший на всю округу характерные запахи. За ним открылся животноводческий совхоз.
В домах зажигались огни. Из печных труб косо тянулись дымки. В подворотнях ярились собаки, оберегавшие хозяйское добро. За крепкими заборами тепло и сытость домашнего очага.
Мой провожатый Игнат Данилович, до того всё время молчавший, заговорил:
– Видишь огни на горе? Это коммуна имени Дзержинского. Хороший дом для таких пацанят, как ты. Учатся, работают, кино смотрят. Там и кормят и обувают, и одевают.
Я посмотрел в направлении, которое он указывал, и увидел большое здание, хорошо освещённое электрическими фонарями. Это уже близко. Мне нестерпимо хотелось согреться. Голода я почему-то не чувствовал.
Послышались звуки трубы – какой-то сигнал. Он разносился далеко по окрестностям.
– Отсюда бежать не захочешь, только бы приняли. – В голосе Игната Даниловича мне почудилось какое-то волнение.
– А чего? Большая охрана?
– Охраны нет.
– А как же?
– Сам увидишь!
Чудно, нет охраны и не убегу?!
Здание как бы росло на глазах, чётче становились его контуры.
Когда подошли совсем близко, я увидел по бокам главного подъезда над крышей две башни. На них развевались флаги, освещённые прожекторами. Алые полотнища омывались свежим весенним ветром. В свете прожекторов кружились снежинки.
– Мы пришли, – сказал Игнат Данилович, – крепись, дружок!
[18]
Положив на моё плечо большую, тяжёлую руку, он открыл парадную дверь. Вторую, внутреннюю дверь, массивную с красивой витой ручкой я открыл сам. Мы очутились в просторном вестибюле, по бокам которого были расположены гардеробы с одеждой. Впереди поднималась вверх широкая каменная лестница, матово сиявшая полированными ступенями. Над ступенями стояла девочка с винтовкой. Под её ногами я заметил небольшой коврик терракотового цвета. За спиной виднелась мраморная доска с позолоченными буквами. Из-под синего берета спадали гладко причёсанные чёрные волосы, глаза, направленные в мою сторону, чего-то требовали.
Я понял, что означал этот взгляд, и старательно вытер ноги.
– Вы к начальнику? – спросила девочка.
– Да, с новеньким, – ответил Игнат Данилович, тоже усердно шаркая подошвами сапог.
Со второго этажа по лестнице быстро сошёл стройный юноша в форме и с красной повязкой на рукаве.
– Товарищ дежурный! Привели новенького, – доложила девочка, держа винтовку «к ноге».
Жестом, как бы поднимая нас снизу вверх, дежурный пригласил следовать за собой. Деловой и крайне лаконичный тон дал почувствовать, что дежурный – власть и ведёт к высшей власти и что другого пути нет, только – вперёд за ним.
Мы двинулись влево по длинному коридору с чистым полом из красных и жёлтых плиток. Со стен бросились в глаза газета, плакаты, объявления. На мгновение всё слилось в одну неясную сплошную линию: мной овладело волнение перед чем-то неизвестным и даже страшным. Остановились перед дверью с надписью в рамочке: «Начальник коммуны». Дежурный постучал. «Да!» – коротко ответили за дверью. Мы вошли.
Комната была просторная и светлая. Я зажмурился и протёр глаза. Возле письменного стола строгий человек в очках резко выговаривал собеседнику. Прервав беседу, он вопросительно посмотрел на нас. Мне показалось, что его взгляд пронзил меня насквозь, высветлив все скрытые во мне тайны.
– У нас нет мест, – услышал я чуть хриплый, усталый голос.
До меня не сразу дошло значение сказанного. Я всё ещё был под гипнозом этого странного взгляда, глубокого, резкого и вместе с тем очень доброго.
– Да как же это, – заволновался Игнат Данилович.– Мальчика направили сюда и сказали, что примут. Обязаны принять... Бесфамилова направила! Он растерянно мял свою фуражку. Я вдруг заметил, что на паркете от моих башмаков образовались грязные лужицы. Я смотрел на них с ужасом, понимая, что сделал что-то гадкое: конечно же – не примут.
[19]
– Как тебя звать? – спросил начальник.
– В бумагах всё написано! – ответил я с вызовом, задетый тем громадным контрастом, который создавали великолепие этого дома, его обитатели и моя полужалкая, полукомичная внешность. Начальник, видимо, заметил и оценил мой протест, уловив в нём чувство собственного достоинства.
– В бумагах разное пишут, – продолжал он уже более примири-тельно. Я хочу знать твоё имя от тебя, настоящее. Коли помнишь – скажи!
– Лёнька меня звать, а кличку не скажу.
– У нас клички не спрашивают, и ты её забудь.
Позднее время, длинная дорога, слякоть и предстоящее возвра-щение неизвестно куда – всё это сконцентрировалось, вероятно, в выражении моего лица.
– Товарищ Анисимов, позови ССК! – распорядился начальник – а вы присядьте. Дежурный салютнул и, чётко повернувшись, вышел.
Я боялся сдвинуться с места, чтобы не размазать грязь, но начальник подвинул стул и я сел. Только теперь я разглядел человека, с которым до нашего прихода разговаривал хозяин кабинета. Он сидел за столом и перебирал бумаги.
В кабинет юркнул пацан с тряпкой в руках и, прищурясь, покосился на мои ноги и быстро вытер пол. В дверь просунулась ещё одна голова, но тут же скрылась.
– По вашему вызову секретарь совета командиров Теренин явился! – Перед начальником стоял подтянутый мальчик и ждал распоряжений.
– Принимай новенького, товарищ Теренин!
– Есть, Антон Семёнович! – снова козырнул секретарь.
– Да, кстати, сколько будет дважды два?
– Это вы меня спрашиваете? – удивился я.
– Конечно не Игната Даниловича – ответил начальник.
– Так я уже дроби проходил...
– То дроби, а ты ответь мне целое...
– Ну, четыре, если вам надо целое. Я откровенно грубил, подоз-ревая «покупку».
– На первый раз довольно.
Антон Семёнович передал мои бумаги Теренину: – В приказ. Имей в виду покормить ужином. Об остальном ты знаешь.
– Разрешите идти?
– Идите.
Игнат Данилович или, как я его называл в мыслях – дядя Игнат, остался в кабинете.
Меня охватило чувство радости, что приняли, но было и грустно от того, что надо прощаться с дядей Игнатом.
[20]
Мы вышли в смежную комнату. По размерам она не меньше кабинета начальника. Вдоль стен обставлена стульями. Между двумя окнами, обращёнными в темноту, письменный стол. На стенах портреты. Блеск натёртого паркета напомнил о следах в кабинете, и я с тревогой покосился на свои «джимми», но они, к счастью, уже подсохли.
В тишине секретарь старательно записывал.
– У тебя есть родители?
– Есть.
– Почему ушёл?
– Хотел на работу, помогать отцу. Он на ВЭКе насекал мелкие напильники и ослеп. Мать от нас ушла... Бабушка ей сказала...
Я хотел рассказать подробнее, исповедоваться, но Теренин перебил:
– Ладно, потом расскажешь.
Пока ССК расспрашивал меня, я его разглядывал. Плотный, хорошего сложения, лет восемнадцати. Верхняя губа чуть раздвоена, лицо свежее, волосы светлые с завитками, глаза серые, открытые, со смешинкой.
Его одежда подчёркивала стройную фигуру; рубашка защитного цвета с широким ремнём и узким ремешком через плечо, брюки галифе чёрного цвета, гамаши и добротные ботинки. На рукаве – знак. От юноши веяло свежестью, здоровьем и хорошей жизнью. Как всё это было далеко от меня!
Вошёл Анисимов. Теренин сказал ему, что я принят и что приказ о зачислении будет зачитан завтра.
– Пойдём к старшей хозяйке,– объяснил Анисимов.
Так наступило новое. Никогда не забуду первую баню в буквальном смысле этого слова: вдоволь горячей воды, пенного мыла. Я фыркал от удовольствия. В купальню вошёл ещё один посетитель – мальчик примерно моего возраста. Приветливо подмигнув, он сказал:
– А ты жирный! Не тарахтишь?
– Как это?
– Костями!
Осматривая меня, как цыган лошадь, взял из рук мою мочалку и стал натирать спину. Стало щекотно и приятно. Когда-то давно-давно это делала моя мать.
– Коросты нет?
[21]
Прямой вопрос и молчание в ответ заставили уточнить:
– Чесотки! Это детская болезнь такая, когда сильно чешется между пальцами! Если есть – помажут мазью. Три дня повоняешь и конец.
Коросты у меня не обнаружилось, а мальчик продолжал просвещать в том же духе.
– Ты, пацан, не обижайся. Я твой командир. На «воле» всякое бывает.
В раздевалке он указал мне на свёрток. В нём оказалась верхняя одежда, рядом стояли новенькие ботинки. На вешалке меня дожидалась пухленькая чёрная шинель.
Одевшись, я посмотрелся в зеркало. На меня уставился преображённый двойник. Отглаженная рубашка, хорошо сшитые брюки в рубчик, крепкая обувь. Что-то подкатилось к горлу, ноги ослабели и сами собой потекли слёзы. Я хотел их скрыть. Ведь не плакал, когда от нас уходила мать, а здесь... Командир отвернулся, будто не заметил и, слегка толкнув меня в бок, сказал:
– Пошли в столовую. Пошамаешь и будет грубо!
Я хотел взять свои вещи, которые осиротело лежали под скамьёй. Они крепко связывали меня с чем-то совсем недалёким, но командир протестующе отвёл мою руку и увлёк за собой.
Мы вышли во двор, было темно, только электрические фонари указывали путь. Шли вдоль главного здания, затем силуэт построек стал пониже и за углом дверь в небольшой домик – больничку...
Командир доложил:
– Товарищ Беленький, вот новенький, на осмотр!
Доктор среднего роста, плотный мужчина, бегло глянул на меня и предложил раздеться.
– Да, не баловали тебя деликатесами.– Он внимательно осмотрел мои мощи, что-то поискал в волосах, постучал молоточком по коленке, прослушал дыхание, ощупал живот, посмотрел горло и заключил: – В общем здоров, как Геркулес, – и добавил – с временной дистрофией...
Я не понял, что это значит, спрашивать постеснялся потому, что доктор записывал в книгу.
– Пустяки: кости есть и мясо нарастёт, – успокоил меня командир.
В следующей комнате меня подстригли. На этом первичная обработка закончилась.
В здание мы вошли через парадный ход. На посту стояла всё та же строгая девочка. Не дожидаясь её требовательного взгляда, я вытер ноги и пошёл за командиром по коридору. Перед дверью в столовую командир пропустил меня вперёд. В зале было светло и уютно.
[22]
Свет усиливался от белых скатертей на столах. Столы стояли несколькими рядами, плотно сдвинутые. По обе стороны каждого ряда, тесно прижавшись друг к другу, стояли стулья. Слева, в конце зала, виднелось большое, почти во всю стену стеклянное окно. Через это окно я увидел плиты с кастрюлями. Обоняние голодного человека жадно ловило чудесную смесь запахов, творцы которых хлопотали тут же у плит.
Усадив меня за одним из столов, командир направился к окну.
– Карпо Филиппович, извините, что не вовремя, накормите новенького! Сегодня привели.
По всему было видно, что Карпо Филиппович здесь главный. Он понимающе посмотрел в мою сторону и неожиданно весело ответил: «Есть накормить их благородие!»
– Я ему дам обед, так посытнее будет, – хлопотал Карпо Филиппович.
На поднос устанавливались полные тарелки. Когда командир с подносом отошёл от стола, Карпо Филиппович приветливо махнул мне рукой: дескать, давай, навёрстывай, что было упущено. И я ел: горячий борщ с кусочками мяса, душистый мягкий хлеб с зарумяненной корочкой, гречневую кашу с мясным соусом. За кашей последовали пирожки и чашка молока. Командир сидел и, подперев кулаком подбородок, с интересом смотрел, как я уплетал эту снедь. Когда дело дошло до пирогов, он пояснил: Это наши пундики. Ласая штука! Он подвинул тарелку с пирожками поближе к моему рту.
– Здесь будет твоё постоянное место. Это стол нашего отряда.
Перед выходом из зала он громко поблагодарил Карпа Филипповича, давая мне понять, что я должен сделать то же самое.
– Спасибо! – вырвалось у меня и без этого напоминания.
Он повёл меня по широкой лестнице с отполированными ступенями наверх.
На первом повороте марша открылась площадка с двумя дверями. На двери справа было написано в рамочке – «Тихий клуб». На другой двери надписи не было. Мы вошли в неё. Мягкий свет плафонов падал на два ряда кроватей. Один ряд справа торцами примыкал к глухой стене, а второй ряд слева – к стене с большими окнами. Полы покрашены и всё покрашено масляными красками, которые ещё издавали слабый запах.
Кровати одинаково и хорошо заправлены. Покрыты толстыми новыми одеялами. Возле каждой кровати – тумбочка, на окнах – белые занавески. Ничего лишнего, если не считать излишеством прикроватные коврики. Приблизительно по середине левого ряда
[23]
командир указал на койку и сказал, что это моя и что за ней нужно ухаживать, то есть застилать по принятому образцу. Тут же он показал, как это делается. Затем потребовал, чтобы застелил я сам. Пришлось повторять несколько раз до тех пор, пока он не сказал: «Довольно». После длительной репетиции по заправке кровати командир протянул мне руку и представился: – Алексей Землянский. Не слыхал?
– Нет, – изумился я.
– Ну ещё, Ваньки-турки, значит, услышишь! Меня все знают! Тут он расхохотался таким смехом, от которого по спине у меня побежал холодок. Небольшого роста, слегка сутуловатый, он всё время как будто ёжился. Лицо бледно-коричневое, в улыбке сверкал золотой зуб. Одет он был по фигуре и держался с достоинством. Он что-то хотел добавить, но в тот момент по всему дому разнёсся сигнал. Трубили громко и в то же время мягко, певуче.
– На рапорта, – сказал Землянский. – Пошли в Громкий клуб!
Он достал из тумбочки какую-то бумажку и быстро написал несколько строчек. Расправив ремень, он повернулся на каблуках, и мы вышли из спальни. На лестнице и в коридоре было много народу. Все двигались в одном направлении, оживлённо разговаривая, но не задерживаясь. С верхнего этажа спустились девочки, поправляя причёски и охорашиваясь. Не упуская командира, в густом потоке шёл и я. Зашли в зал Громкого клуба. Здесь уже было полно, входящие быстро рассаживались. Я снова увидел Антона Семёновича. Он стоял немного левее от входной двери, на середине расстояние между дверью и противоположной стеной. Напротив него, в одну линию непрерывно выстраивались подтянутые мальчики и девочки.
Закрылась дверь за последним вошедшим. В зале стало тихо, и, если бы не дыхание и тихое покашливание, можно было подумать, что он пуст. Раздалась команда дежурного:
– К рапортам встать – смирно!
Он стоял у невысокой сцены, за столиком. Все встали и приняли стойку «смирно».
В шеренге стояли только командиры, потому что среди них я увидел и Землянского.
Начали сдавать рапорта:
– В первом отряде всё хорошо! с поднятой рукой отчеканил высокий белобрысый парень. Командир отряда Певень.
– Есть! – ответил Антон Семёнович, поднимая правую руку с плотно сомкнутыми пальцами, а левой принимая письменный рапорт.
[24]
– Во втором отряде – всё хорошо, командир отряда Фомичёв.
– Есть!
– В третьем отряде – всё хорошо, за исключением: Тетеряченко плохо убрал спальню. Командир Никитин.
– Есть!
– В четвёртом отряде – всё хорошо, за исключением: Локтюхов опоздал в столовую. Командир Иванов.
– Есть!
– В пятом отряде – всё хорошо, за исключением: в пошивочном цехе не хватило ниток, был простой. Командир отряда Женя Вехова.
– Есть!
Командиры рапортовали один за одним. Стоявшие в зале поднимали руку вместе с командиром, отдававшим рапорт. Только я один не поднимал, я ещё не чувствовал себя вправе это делать. Посмотрю, поучусь – мелькнула житейская мысль, – как вдруг почувствовал сзади толчок. Обернулся и услышал тихое шипение:
– Чего не салютуешь, грак?
Сбоку голос: «Перестань, Серёжка, Антон смотрит».
– В одиннадцатом отряде – всё хорошо, принят новый воспитанник. Командир отряда Землянский.
– Есть!
Командир назвал мою фамилию, и я почувствовал на себе любопытные взгляды.
После командиров рапортовала девочка с красным крестом на белой нарукавной повязке – чистенькая, в кудряшках медно-красного цвета и с очень звонким голосом:
– На утренней поверке обнаружена пыль за картиной в девятом отряде. Тетеряченко неряшливо одет, дежурные по столовой задержали уборку, зав. столовой Русаков пререкался. Прошу обратить внимание на рапорты командиров 3-го и 4-го отрядов ДЧСК. Красная Люба.
Кто-то буркнул – придира – и осёкся.
– Есть – принял рапорт Антон Семёнович, – отсалютовав и Любе.
В заключение рапортовал дежурный по коммуне:
Товарищ начальник коммуны! День прошёл благополучно. В отрядах все здоровы. Коммунары-горьковцы Глупов, Теренина, Ледак зачислены в высшие учебные заведения: Турянчик – в Харьковскую консерваторию. Прошу обратить внимание на рапорты командиров и дежурного члена санитарной комиссии. Дежурный по коммуне Анисимов.
– Есть!
[25]
Рапорты сданы. После команды «вольно» все расселись по местам. Дежурный за председательским столиком. Антон Семёнович в зале среди коммунаров.
– Общее собрание коммунаров объявляю открытым, – провозгласил Анисимов и обратился к письменным рапортам, переданным ему Антоном Семёновичем.
– Тетеряченко, выходи на середину! – Из задних рядов стал пробираться долговязый пацан, задевая стулья и сидящих.
– Ой, горе! – вырвалось у беленькой девочки.
– Доки мы будемо з ним панькатися! – раздался басок со сцены...
– Тише, товарищ, будете брать слово! – перебил председатель.
Тетеряченко вышел на середину зала под люстру. Он даже глянул вверх, выбирая точку на полу. По лицам командиров было видно, что Тетеряченко с «серединой» давно освоился, что всем он надоел своими постоянными грехами. Блуждающим взглядом усталого человека Тетеряченко окинул собрание. Он был в коммунарской форме и как ни старался её поправить перед выходом и на «середине» – ничего не получалось. Складки рубашки съезжали на правый бок, портупея сползала с плеча, левая гамаша ниже правой, из кармана штанов свисал носовой платок. Вся фигура его напоминала гвоздь, который силится хоть немного стать попрямее.
– Объясни, почему плохо убрал спальню?
– Я убрал хорошо, все видели...
– Значит в рапорте командира враньё?
Тетеряченко переступал с ноги на ногу.
– Товарищ Никитин, в чём дело? Никитин встал. Худощавый, высокий, на лице веснушки.
– В общем-то убрал, а на плафоне пыль. Он ведь может одно стекло тереть до дыр, а другого не заметить. Трёт, трёт, а спроси его, так вроде спит. Предлагаю перевести в воспитанники и надеть спецовку!
– Кто имеет слово? – обратился Анисимов к собранию.
– Можно мне? – нервно подхватился Землянский. – У Никитина один такой Тетеряченко, а у меня двенадцать. Так что – Тетеряченко ко мне, да? Значит, Сеньке подавай чистюлек?
В зале оживление. В первом ряду пацанов поднялась рука.
– Говори, Петька!
– Не Петька, а товарищ Романов – солидно поправил председателя очередной оратор.
– Битон, значит, Тетеряченко, давно в коммуне харчи переводит, только книжки читает, без пользы. И ты, Зуй, не отказывайся, бери в наш
[26]
одиннадцатый. Мы его утюжком погладим.
Тетеряченко передёрнул скособоченными плечами, как будто почувствовал прикосновение горячего утюга. Это движение вызвало смех. Петька без улыбки опустился на своё место.
– Можно мне? – попросил слова начальник коммуны.
– Пожалуйста, Антон Семёнович.
– Товарищи, я не вижу причины для смеха. Ясно всем, что Тетеряченко нужно выправлять не рублём и качалкой и не утюгом, а физкультурой. А главное, Никитину не снимать со своих плеч обязанностей командира и комсомольца, не спихивать Тетеряченко Землянскому. Я думаю, что наоборот – пора разгрузить Землянского, одиннадцатый расформировать и его гвардию передать в отряды к старшим. Наши пацаны сами нуждаются в постоянной заботе, а вы хотите Тетеряченко подкинуть на их воспитание. Это манера кукушек – подбрасывать своё потомство в чужие гнёзда!
Антон Семёнович говорил стоя, и все выступающие тоже вставали.
– Полагаю, – продолжал он, – спальню одиннадцатого передать девочкам 5–6-го отрядов. За счёт освободившейся площади разместить в отряды малышей вместе со старшими.
Ни те, ни другие не давали прямого согласия на реформу. Пацаны привыкли жить в своём кругу: с ними много возились, прощали грехи. Девочки занимали лучшие спальни, с большим комфортом.
Слово взяла командир 5-го Вехова.
– Антон Семёнович, мы понимаем, что это нужно. Только у Землянского голая спальня и пол не паркетный раз, гвардии нет – два, дорожки – три. По мере отсчёта она загибала пальцы.
– Этот вопрос в деталях рассмотрим на совете командиров – от-ветил Антон Семёнович. – Разумеется, своё приданое заберёте с собой, – добавил он.
По предложению Любы Красной Тетеряченко получил два наряда внеочередной уборки нижнего коридора. Решение собрания он принял безропотно. С Русаковым ограничились его извинением перед Любой.
– Была запарка на кухне, а она своё – клеёнка не так вымыта, ну я и огрызнулся. Извини, Люба!
Всеобщую радость вызвало известие о поступлении бывших горьковцев в харьковские вузы. Все они были на собрании. Антон Семёнович поздравил их с началом большой жизни. Коммуна стоя аплодировала. Новоиспечённые студенты, смущённые почестями, неловко кланялись собранию
[27]
и обещали упорно «грызть гранит» науки и во всём оправдать доверие товарищей. Командиру девятого за пыль – замечание, Локтюхову – два наряда. Собрание закончилось чтением приказа. Читал ССК Теренин. Все слушали, стоя по стойке «смирно». После приказа – передача дежурств. В присутствии собрания выстроились коммунары, закончившие дежурства, и новая смена дежурных на завтра. Рапортовали Антону Семёновичу:
– Дежурство по коммуне сдал Анисимов!
– Есть!
– Дежурство по коммуне принял Никитин!
– Есть!
– Дежурство заместителя начальника коммуны сдал Козырь!
– Есть!
– Дежурство зам. нач. коммуны приняла Сторчакова!
– Есть!
– ДЧСК Красная Люба дежурство сдала!
– Есть!
– ДЧСК Хохликова – дежурство приняла!
– Есть!
Закончена сдача и приём дежурств. Прошёл ещё один увлекательный трудовой день. Дежурные передали повязки. У заместителя начальника коммуны повязка голубого цвета с буквами «ДЗ».
В коридоре прозвучал сигнал «Спать пора!» – спокойный, немного тягучий, умиротворяющий. Все направились в свои спальни. Пацаны давно зевали и теперь их манили чистые тёплые постели. Кто-то тихо подпевал горнисту:
«Спать пора,
Спать пора,
Коммунары.
День закончен,
День закончен
Трудовой...»
В кабинет начальника двинула гурьба ребят и ответственных и любопытствующих. Здесь рабочий день продолжался.
Войдя в спальню, я увидел человек восемь коммунаров. Они разбирали постели, готовились ко сну. Это мои новые товарищи. Как-то они примут меня?
– Ваньки-турки, – обратился командир к отряду – принимайте новенького, сегодня привели. В спальне стало тихо.
– Ладно, пусть живёт, – за всех ответил Петька Романов. Остальные ограничились тем, что весьма дружелюбно прошлись по мне пытливыми
[28]
взглядами. Восклицаний и восторгов не было. Неожиданно в проходе между койками появился Серёжка, тот самый, который на рапортах толкнул меня. Он подошёл с угрожающим видом драчуна:
– Ты, грак! – Положив мне руку на плечо, он локтем резко поддел подбородок, мне стало больно. Инстинктивно я ответил правой, и мой противник повалился на кровать.
Мгновенно образовалось кольцо зрителей. Землянский что-то крикнул, но Сергей уже встал, поправил рубашку и... засмеялся.
– А ты, пацан, с перцем! Драться, детка, в коммуне, нельзя – у нас воспитанные люди. За драку могут выгнать. Перед самым моим носом он туда-сюда поводил указательным пальцем.
– Робеспьер! Научи его правилам хорошего тона! – бросил Сергей, направляясь к двери.
– Это наше дело, справимся, Ваньки-турки, а? – Землянский повернулся кругом на каблуках и засмеялся. А через минуту распорядился: «Марш в постели!».
Когда всё замерло, сосед по койке доверительно зашептал:
– Ты знаешь Серёжку? Он же боксёр, понял? На «Динамо» ходит!
Я не сразу успокоился, по телу шёл какой-то неприятный озноб. Кто-то погасил свет. Соседи по койкам тихо перешёптывались. Я ворочался и долго не мог уснуть.
[29]