Стр. 5.— Человек рождается невежественным, но не глупым: он даже не без труда становится глупым.
Следовало бы сказать чуть ли не обратно. Человек рождается всегда невежественным и очень часто глупым; если же он не глуп, то нет ничего более легкого и, к сожалению, более согласного с опытом, чем сделать его глупым.
Тупость и гениальность занимают два противоположных конца шкалы человеческого ума. Невозможно изменить тупость, но легко изменить гениальность.
Стр. 6.— Есть двух видов тупость: одна — естественная, другая — благоприобретенная.
Я хотел бы знать, как можно справиться с естественной тупостью? Всех людей можно разместить между максимальной проницательностью и максимальной тупостью, между г. Даламбером и г. Дутрело, и, несмотря ни на какое воспитание, всякий остается приблизительно на своей полочке. Пусть только мне дадут пощупать какого-нибудь человека, и я вскоре определю, что он добился прилежанием и что он получил от природы. Тот, кто не обладает этим чутьем, нередко будет принимать орудие за изделие и изделие за орудие.
Между двумя соседними полочками существует небольшое, но непреодолимое расстояние, и, чтобы установить естественное неравенство, необходимы, с одной стороны, упорный труд, а с другой — почти столь же постоянное разгильдяйство.
Человек, которого природа поместила на определенной полочке, сидит на ней без усилия и уверенно. Человек, который забрался на полочку, расположенную выше, чем та, которая подобала ему от природы, шатается на ней и чувствует себя там нехорошо; он предается длительным размышлениям по поводу какой-нибудь проблемы, которую другой решает в то время, как ему завивают папильотки.
Здесь автор смешивает тупость с невежеством.
Стр. 7.— Если уж обременен грузом ученого невежества, то он уже не доберется до истины; он лишился стремления, побуждавшего его двигаться к ней...
А одинаково ли во всех людях это естественное или благоприобретенное стремление?
Человек, не знающий ничего, может научиться; дело только в том, чтобы зажечь в нем желание учиться.
Но все ли одинаково способны на это желание?
Стр. 8.— Что делает воспитатель? Чего желает он?— Расправить крылья гению.
Значит, гений предшествует воспитанию.
Древние сохраняют как в области морали, так и в области, политики и законодательства превосходство над современными народами; этим они обязаны не организации, а воспитанию.
— На что же это доказывает?
— Что один народ мало отличается от всякого другого народа.
— Но кто отрицает это?
— Что если бы французов воспитывали, как римлян, то у них тоже были бы свои Цезари, свои Сципионы, свои Помпеи, свои Цицероны.
— Почему нет? Значит, хорошее воспитание может сделать у любого народа из любого индивида, из какого-нибудь Терсита, великого человека, Аннибала, Александра, Ахилла? Уверяйте в этом кого угодно, но только не меня.
Почему такие знаменитые люди столь редки даже у тех народов, где все граждане получали рекомендуемое вами воспитание?
Господин Гельвеций, ответьте на маленький вопрос. Вот пятьсот только что родившихся детей; их готовы отдать вам на воспитание по вашей системе; скажите мне, скольких из них вы сделаете гениальными людьми? Проанализируйте хорошенько все свои ответы, и вы найдете, что в конечном счете в них все сводится к различию организации, этому первичному источнику лености, легкомыслия, упрямства и прочих пороков или страстей.
Стр. 12.— Истинными наставниками нашего детства являются окружающие нас предметы.
— Верно, но как они наставляют нас?
— При помощи ощущения.
— Но возможно ли, чтобы при различии организации ощущение было одинаковым?
Разнообразие ощущений так велико, что если бы каждый индивид мог создать себе язык, соответствующий его сущности, то было бы столько же языков, сколько индивидов; ни один человек не говорил бы ни здравствуй, ни прощай так, как другой человек.
— Но в таком случае не было бы ни истины, ни добра, ни красоты?
— Я этого не думаю; разнообразие этих наречий все же не смогло бы исказить этих представлений.
...Почти во всех рассуждениях нашего автора предпосылки верны, а выводы ложны; но предпосылки эти полны ума и проницательности.
Трудно признать его рассуждения удовлетворительными, но легко исправить его выводы и заменить правильным умозаключением его ошибочное умозаключение, грешащее обычно лишь слишком большой общностью. Надо только ограничить его.
Он говорит: Воспитание значит все. Скажите: Воспитание значит много.
Он говорит: Организация не значит ничего. Скажите: Организация значит меньше, чем это обычно думают.
Он говорит: Наши удовольствия и страдания сводятся всегда к физическим удовольствиям и страданиям. Скажите: Довольно часто.
Он говорит: Все те, кто понимает какую-нибудь истину, могли бы открыть ее. Скажите: Некоторые.
Он говорит: Нет такой истины, которую нельзя было бы сделать доступной всем людям. Скажите: Есть мало таких истин.
Он говорит: Интерес вполне заменяет недостаток организации. Скажите: Более или' менее, в зависимости от недостатка.
Он говорит: Случай создает гениальных людей. Скажите: Он помещает их в благоприятную обстановку.
Он говорит: При помощи труда и умственного напряжения можно справиться решительно со всем. Скажите: Можно справиться со многим.
Он говорит: Воспитание — единственный источник различия между людьми. Скажите: Это один из главных источников.
Он говорит: Нельзя сделать ни с одним человеком ничего такого, чего нельзя было бы сделать с другим человеком. Скажите: Мне кажется, что так бывает иногда.
Он говорит: Климат не имеет никакого влияния на умы. Скажите: Климату приписывают слишком большое влияние.
Он говорит: Только законодательство и правительство делают народ невежественным или просвещенным. Скажите: Я признаю это относительно массы населения; но и при калифах были великие врачи, был такой поэт, как Саади.
Он говорит: Характер зависит целиком от обстоятельств. Скажите: Я думаю, что они видоизменяют его.
Он говорит: Можно создать у человека любой темперамент; но, каков бы ни был полученный им от природы темперамент, это нисколько не влияет на его умственные способности, на возможность для него стать гениальным человеком. Скажите: Темперамент не всегда является непреодолимым препятствием на пути к умственному прогрессу.
Он говорит: Женщинам можно давать то же самое воспитание, что и мужчинам. Скажите: Их можно было бы воспитывать лучше, чем это обыкновенно делают.
Он говорит: Все, что исходит от человека, сводится в конечном счете к физической чувствительности. Скажите: Как к условию, но не как
к мотиву.
Он говорит: Часто гораздо труднее понять какое-нибудь доказательство, чем найти какую-нибудь истину. Скажите: Но это не доказывает вовсе равенства умственных способностей.
Он говорит: Все нормально организованные люди одинаково способны ко всему. Скажите: Ко многому.
Он говорит: Гипотетическая лестница, отделяющая друг от друга людей пи их умственным способностям,— химера. Скажите: Она, может быть, не так длинна, как это воображают.
То же самое относится ко всем его утверждениям, из которых ни одно не является ни абсолютно истинным, ни абсолютно ложным.
Право, нужно быть очень упрямым или очень неумелым, чтобы не заметить этого и не устранить легких недостатков, которые будут усиленно подчеркивать зависть одних, ненависть других и благодаря которым книга, изобилующая массой наблюдений и фактов, будет отнесена к классу чрезмерно педантических произведений, так справедливо раскритикованных нашим автором.
Всякий беспристрастный и рассудительный читатель найдет книгу Гельвеция, несмотря на все ее недостатки, превосходной. Она вызовет больше возмущение, потому что она полна нападок на могущественных людей; потому что исключительные люди отнесены в ней к классу средних людей, откуда они были извлечены лишь мало лестными для их тщеславия обстоятельствами; но это возмущение не будет длительным, потому что автор умер и приходится отказаться от сладостного удовлетворения погубить его, что непременно случилось бы, будь книга его опубликована при жизни.
Я отнесся слишком строго к этому произведению на основании рукописи, которая показалась мне довольно бездарным и многословным переложением нескольких дурных строк из книги «Об уме»: я отнес тогда эту работу к группе тех посредственных произведений, всем достоинством которых являлась лишь смелость и которые извлекал из мрака забвения лишь приговор судьи, осудившего их на сожжение. Я изменил свое мнение. Я ценю и очень ценю этот трактат «О человеке». Я нахожу в нем всякого рода литературные достоинства и все добродетели, характеризующие честного человека и хорошего гражданина. Я рекомендую чтение его своим соотечественникам, но особенно правителям государства, чтобы они, наконец, поняли, какое влияние имеет хорошее законодательство на процветание и благополучие государства, и убедились в необходимости лучшего общественного воспитания; чтобы они освободились от глупого предубеждения, будто ученый-философ — это лишь мятежный подданный, способный
быть только скверным министром. Я рекомендую его родителям, чтобы они не слишком быстро приходили в отчаяние от своих детей; людям, гордящимся своими талантами, чтобы они поняли, что расстояние, отделяющее их от массы их ближних, не так велико, как это кажется их гордости; всем авторам, чтобы они увидели, до каких нелепостей может дойти человек недюжинного ума, но слишком упрямый в своих взглядах, и чтобы они благодаря этому стали осмотрительнее.